Рус.лит. 4 курс Колпаков / Мой бедный Мастер. Полное собрание изданий и переизданий Мастера и Маргариты

—Пропустите-ка, — глухо сказал Иван Николаевич санитарам, со­ мкнувшимся у дверей, — пустите вы или нет? — страшным голосом крикнул поэт.

Понырев задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаян­ ная ампула.

—Ах так, ах так, — хрипя, произнес Иван, — ну так прощайте!

И он головой вперед бросился в штору окна. Раздался удар, но не­ бьющееся стекло не дало ни одного осколка, и через мгновенье Иван забился в руках санитаров.

— Ага, — хрипел он, пытаясь кусаться, — так вот вы какие стек­ лышки у себя завели?! Пус... Пусти!

В руках у врача сверкнул шприц, женщина одним взмахом распо­ рола ветхий рукав ковбойки и вцепилась в руку с неженской силой. Иван ослабел в руках четырех человек, ловкий врач воспользовался этим моментом и вколол иглу в плечо Ивана.

Его подержали еще несколько секунд, причем он успел крикнуть несколько раз:

—На помощь! На помощь! Потом его опустили на диван.

—Бандиты! — прокричал Иван, вскочил с дивана, но был водво­ рен на него опять. Лишь только его отпустили, он снова было вско­ чил, но сел обратно сам. Помолчал, диковато озираясь, потом нео­ жиданно зевнул. Улыбнулся со злобой.

—Заточили все-таки, — сказал он, улыбаясь, но уже без злобы, зев­ нул еще раз, неожиданно прилег, голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал уже сонным голосом: — Ну и очень хорошо. Сами же за все и поплатитесь. Я свое дело исполнил, преду­ предил, а там как хотите!.. Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат... Пилат... — повторил он и закрыл глаза.

—Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, — распорядил­ ся врач, надевая очки. Понырев опять вздрогнул: стена беззвучно ра­ зошлась, за нею открылся коридор, освещенный ночными синими лампами. Где-то загудела вода, льющаяся в ванну. Из коридора выеха­ ла на резиновых колесиках кушетка, на нее положили затихшего Ива­ на, и он уехал в коридор. Исчезли санитары, сомкнулась стена.

Врач что-то написал в листе, устало зевнул.

—Доктор, — шепотом спросил потрясенный Понырев, — он, зна­ чит, действительно болен?

—О да, — ответил врач.

—Что же это такое с ним? — робко спросил Понырев.

Врач устало поглядел на Понырева, сказал задумчиво:

—Двигательное и речевое возбуждение... бредовые интерпрета­ ции... случай, по-видимому, сложный... шизофрения, надо полагать.

Понырев тихо осведомился:

—Что же с ним будет?

—В амбулаторных условиях трудно ставить прогноз, — размыш­ ляя, сказал врач, — будет интернирован у нас. Если выкарабкается...

возможно с дефектом.

Понырев ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана Николаевича обстоят весьма плохо, вздохнул и спросил:

—А что это он все время про какого-то консультанта говорит?

—Видел кого-то, кто поразил его расстроенное воображение...

или галлюцинировал, — вяло ответил доктор.

Через несколько минут грузовик нес его в Москву. Светало, но на шоссе еще горели фонари. Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину изо всех сил, ее заносило на поворотах.

Понырев сидел на каком-то обрубке на платформе, вцепившись рукой в борт. Ресторанные полотенца, оставленные в грузовике Пантелеем, раньше уехавшим с милиционером в троллейбусе, езди­ ли по платформе. Понырев, которого подбрасывало на обрубке, хо­ тел было собрать их в кучу, но потом пробормотал: «Да ну их к чер­ ту!.. Что я, в самом деле, как дурак верчусь...»

Настроение духа Понырева было ужасно. Душа его ныла, как от зубной боли. Посещение дома скорби оставило в нем тяжкий след. Понырев старался понять, что терзает его. Страшные ли действия помешанного, попытка ли его выброситься из окна... коридор со слабыми синими огнями? Мысль ли о том, как ужасно лишиться ра­ зума? Да, это... Но что-то еще... Что? Да, да, слова Ивана Николаеви­ ча. Обидные, едкие, брошенные в лицо слова... Горе не в том, что они обидны, а в том, что в них — правда.

Лес, в котором стояла клиника, улетел назад. Мимо Понырева пролетали обнаженные в рассвете огни на высоких мачтах на ново­ стройках, с какими-то катушками на них. Поэт, уставившись в гряз­ ный настил платформы, что-то бормотал, мучился, ныл.

Да, стихи. Тридцать два года. Да, ведь будущее его темно? В самом деле, он будет писать и дальше по нескольку стихотворений в год. Ну а дальше-то что, спрашивается? То же самое. Вечные авансы, вечные компромиссы... Да, компромиссы. «Он правду сказал, — шептал сей­ час Понырев себе то, что никому и ни за что не решился бы шеп­ нуть, — не верю я ни во что из того, что пишу, и оттого стихи мои дур­ ны, да, дурные стихи. Во имя чего же все это? Хоть бы квартира бы­ ла, а то и ее нету, одна комната, и нет никакой надежды, что будет другая. Двубратский? Да, стихи его еще хуже, вся Москва знает, что он пишет черт знает что. Но ему везет. У него есть машина. Как он ухитрился достать ее? Он ловок, нагл, беспринципен. Он удачлив! А мне не везет, нет мне счастья, не та звезда у меня. Во имя чего я бьюсь? Уважение? Смешно говорить! Кто станет меня уважать, если я сам себя не уважаю. Вот трясусь на грузовике, несет меня черт кудато... глупо, одиноко. Светает. А старость? Подумать страшно...»

Мучения поэта стали нестерпимыми, но грузовик уже летел по бульвару и остановился у грибоедовской решетки.

Морщась от душевной боли, злясь на то, что еще нужно возиться с этими проклятыми полотенцами, Понырев собрал их в кучу, спрыгнул с платформы.

Ресторан торговал до четырех, и на веранде еще горели лампы. Свет их был скуден и неуместен в неудержимо надвигающемся май­ ском рассвете.

Отравленный взрывом неврастении, больной и постаревший да­ же как будто бы, поэт вошел на веранду. Оставались только послед­ ние посетители. В углу, над решеткой, с вьющимся каким-то чахлым растением, кто-то, кажется кинорежиссер, наливал какой-то даме «Абрау-Дюрсо» в узкий бокал, еще какая-то группа сидела вдали.

Понырев был встречен Арчибальдом Арчибальдовичем чрезвы­ чайно приветливо и тотчас избавлен от полотенец. Не будь Поны­ рев так истерзан в доме скорби и грузовике, он, наверное, получил бы удовольствие, рассказывая о том, как все это было, описывая уди­ вительную лечебницу, пожалуй, придумывая интересные подробно­ сти. Но сейчас ему было не до этого, а кроме того, как ни мало был наблюдателен Понырев, теперь он, после пытки в грузовике, впер­ вые остро и болезненно вглядевшись в лицо пирата, понял, что тот, хоть и расспрашивает о Бездомном, и даже склоняется к стулу, и да­ же восклицает «ай-ай-ай!», но совершенно равнодушен к судьбе Без­ домного, ничуть его не жалеет и не интересуется им. «И молодец! И правильно!» — с цинической, самоуничтожающей злобой подумал Понырев и, оборвав рассказ о шизофрении, сказал:

— Арбибальд Арчибальдович, водочки мне...

Пират сделал сочувствующие и таинственные глаза, шепнул:

— Понимаю... понимаю, — и мигнул официанту.

Через четверть часа Понырев в полном одиночестве сидел, скор­ чившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая, что испра­ вить в его жизни уже ничего нельзя, но можно забыть.

Поэт истратил свою ночь, в то время как другие пировали, и те­ перь ему хотелось вернуть ее. В уголке у лампы ему казалось, что это ночь, но стоило ему поднять голову, чтобы убедиться, что она пропа­ ла безвозвратно... Официанты срывали скатерти со столов, коты шныряли возле веранды, и вид у них был утренний.

На поэта неудержимо наваливался день.

Если бы Степе Лиходееву сказали так: «Степа! Тебя расстреляют, ес­ ли ты сию минуту не встанешь!» — Степа ответил бы томным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною что хотите, но я не встану».

Не то что встать, — ему казалось, что он не может открыть глаз, потому что, если он их откроет, сверкнет молния и голову ему тут же разнесет на куски.

Вголове этой гудел тяжелый колокол, между глазными яблоками

изакрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-зеле­ ным ободком, и кроме того, тошнило, причем казалось, что тошно­ та эта связана со звуками какого-то патефона.

Степа старался что-то припомнить, но припомнить мог только одно, что, кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в ру­ ке и делал попытку поцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день (то есть, значит, сегодня) придет к ней в гости в пол­ день.

Дама от этого отказывалась, говорила: «Нет, не приходите, меня не будет дома», а Степа упорно настаивал, говорил: «А я вот возьму да и приду».

Ни какая это была дама, ни который час, ни даже какое число ка­ кого месяца и, что хуже всего, где он находится, Степа понять не мог.

Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этого разделил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало, Степа узнал трюмо и понял, что он находится у себя дома, то есть в бывшей ювелиршиной спальне. Тут ему так ударило в голову, что глаз он закрыл и застонал.

Дело было вот в чем: Степа Лиходеев, директор театра «Кабаре», в утро, последовавшее за тою страшною ночью, когда, после смерти Крицкого, Ивана Николаевича Бездомного увезли в клинику, очнул­ ся у себя в той самой квартире, которую он занимал вместе с покой­ ным Крицким в большом шестиэтажном доме, расположенном поко­ ем на Садовой улице.

Надо сказать, что квартира эта (№ 50) пользовалась уже раньше если не вовсе плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Еще два года назад ее занимала бывшая до революции ее владелицей вдова ювелира Анна Францевна де Фужере. Анна Францевна, пяти­ десятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти сдавала жильцам, одному, фамилия которого была, кажется, Беломут, и другому, фамилия которого утратилась, прозванному в доме почему-то «финансистом».

И вот два года тому назад в квартире начались необъяснимые про­ исшествия: именно, стали из этой квартиры люди бесследно исче­ зать.

Однажды в выходной день пришел в квартиру милиционер, вы­ звал в переднюю финансиста и сказал, что того просят на минутку зайти в отделение милиции, в чем-то расписаться. Финансист прика­ зал Анфисе, преданной домработнице Анны Францевны, сказать, в случае если ему будут звонить, что он вернется через полчаса, и ушел вместе с необыкновенно корректным милиционером в белых перчатках.

Но не вернулся он не только через полчаса, он вообще не вернул­ ся. Удивительнее всего то, что, очевидно, с ним вместе бесследно ис­ чез и милиционер.

Набожная, а откровенно сказать, и суеверная Анфиса так напря­ мик и заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдов­ ство и что она знает, кто утащил милиционера и финансиста.

Ну, колдовству стоит только начаться, а там уж его ничем не оста­ новишь. Финансист исчез, помнится, в понедельник, а в среду, через день, как сквозь землю провалился Беломут, но при других обстоя-

тельствах. За ним утром заехала, как обычно, машина, чтобы отвез­ ти его на службу, и отвезла, а назад никого не привезла и сама боль­ ше не приезжала.

Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Она плакала, уткнувшись в полное плечо Анны Францевны, а та хоть и пыталась

ееутешить, но и сама была в сильнейшем отчаянии.

Горе гражданки Беломут, впрочем, не было продолжительным.

Вту же ночь, точнее в первую половину ее, когда Анна Францевна вернулась домой вместе с Анфисой, которую она брала с собою по какому-то спешному и важному делу и почему-то на дачу, хотя время

ибыло позднее осеннее, выяснилось, что гражданки Беломут нету в квартире. Но этого мало: двери обеих комнат, которые занимали супруги Беломут, оказались запечатанными. Анна Францевна, на ко­ торой лица не было, припадала к ним, пытаясь хоть по надписям на сургуче узнать хоть что-нибудь о том, кто похитил Бел омута. Анфиса удерживала ее от этого, говоря, что у нее самой скорее руки отсох­ нут, чем она прикоснется к окаянному сургучу.

Два дня прошли спокойно. На третий день страдавшая все это время бессонницей Анна Францевна опять-таки зачем-то уехала на дачу.

Нужно ли говорить, что она не вернулась? Несчастная Анфиса си­ дела в кухне одна-одинешенька и только шептала что-то, но что -- не­ известно. Легла она спать во втором часу, а в третьем в квартиру № 50 позвонили. Рассказывали, что приехали восемь человек муж­ чин и одна женщина. Будто бы до утра светились тревожным пол­ ным светом те четыре окна ювелиршиной квартиры, которые выхо­ дили во двор. До утра будто бы слышались в странной квартире сту­ ки в стены, грохот передвигаемой мебели и якобы не то стоны, не то клятвы какие-то бедной Анфисы.

Утром утихло, и Анфиса исчезла. Никто более в доме ее не видал. На парадной двери квартиры № 50 повисла большая печать.

Об Анфисе долго толковали во всех остальных сорока девяти квартирах дома и рассказывали о ней какие-то легенды. Что будто бы сухонькая, набожная Анфиса носила на груди в замшевом мешоч­ ке двадцать пять бриллиантов, что будто бы в квартире тогда ночью поднимали даже паркет, что будто бы потом ездили и на дачу, и что якобы в дровяном сарае нашлись какие-то несметные сокровища, и прочее в этом же духе.

Чего не знаем — за то не ручаемся.

Как бы то ни было, квартира простояла пустой, брошенной, запе­ чатанной недели две, а затем в нее вселился Крицкий с супругою и упомянутый уже Степа с супругою же. Совершенно естественно, что у них все пошло как-то странно в проклятой квартире. Не успели они осмотреться, как оба развелись.

Бывшую супругу Крицкого будто бы видели в Харькове, и чего она там делала, к сожалению, не знаем, а супруга Степы оказалась на Божедомке, где директор Кабаре с большим трудом, используя свои бесчисленные знакомства, снял ей комнату, чтобы только ее больше не было на Садовой, в квартире № 50...

Итак, Степа застонал. То, что он определил свое местонахожде­ ние, помогло ему весьма мало, и болезнь его достигла наивысшего градуса.

Он хотел позвать домработницу Груню и потребовать у нее пира­ мидону, но тут же сообразил, что это глупости, что никакого пирами­ дону у Груни нет. Хотел позвать на помощь Крицкого, простонал дважды: «Крицкий... Крицкий!», но, как сами понимаете, ответа ни­ какого не получил. В квартире стояла полнейшая тишина.

Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках, трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил.

Наконец, видя, что он брошен и одинок, что помочь ему некому, решил сам себе помочь и для этого подняться, каких бы нечеловече­ ских усилий это ни стоило.

И Степа разлепил склеенные веки, опять увидел в затененной спальне пыльное трюмо и хоть и мутно, но отразился в нем с торча­ щими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытой черной ще­ тиною, физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с воротничком и галстухом, в кальсонах, в носках.

Таким он увидел себя в трюмо, а рядом с трюмо увидел неизвест­ ного человека, одетого в черное и в черном берете.

Степа поднялся на локтях, сел на кровати и, сколько мог, вытара­ щил налитые кровью глаза на неизвестного.

Молчание было нарушено неизвестным, произнесшим низким тяжелым голосом и с иностранным акцентом следующие слова:

— Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович! Произошла пауза, после которой, сделав над собою большое уси­

лие, Степа выговорил:

— Что вам угодно?

И сам поразился, не узнав своего собственного голоса. Слово «что» было произнесено басом, «вам» — дискантом, а «угодно» сов­ сем не вышло.

Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул золотые часы, про­ звонил одиннадцать раз и сказал:

—Одиннадцать! И ровно час, как я ожидаю вашего пробуждения, ибо вы назначили мне быть у вас в десять. Вот и я!

Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул:

—Извините... — надел их и хрипло спросил: — Скажите, пожалуй­ ста, как ваша фамилия?

Говорить ему было трудно. Казалось, что при каждом слове кто-то тычет ему иголкой в мозг, причиняя адскую боль.

Незнакомец улыбнулся.

—Как? Вы и фамилию мою забыли?

—Простите... — прохрипел Степа, чувствуя, что похмелье дарит его новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и что сию минуту он головой вниз полетит куда-то к чертовой матери.

—Дорогой Степан Богданович, — заговорил посетитель, улыба­ ясь проницательно, — никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте

мудрому правилу — лечить подобное подобным. Единственно, что вернет вас к жизни, это две стопки водки с острой, горячей закус­ кой.

Степа был хитрым человеком и, как ни был болен, сообразил, что раз уж его застали в таком виде, нужно признаться во всем.

—Откровенно сказать, — начал он, еле ворочая языком, — вчера я немножко...

—Ни слова больше! — ответил визитер и отъехал с креслом в сто­

рону.

Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервиро­ ван поднос, на коем — нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазоч­ ке, маринованные белые грибы на тарелочке, что-то, кроме того,

вкастрюльке и, наконец, объемистый ювелиршин графинчик с вод­ кой. Особенно поразило Степу то, что графин запотел от холода. Это, впрочем, немудрено — он помещался в полоскательнице со льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.

Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться до степени болезненной и легко налил ему полстопки водки.

—А вы? — пискнул Степа.

—Отчего же, с удовольствием, — ответил гость и налил себе стоп­ ку до краев.

Прыгающей рукою поднес Степа стопку кустам, глотнул. И незна­ комец одним духом проглотил содержимое своей стопки.

Пожевав кусок икры, Степа выдавил из себя слова:

—А вы что же?.. Закусить?

—Благодарю вас, я никогда не закусываю, — отозвался незнако­ мец и тут же налил Степе и себе по второй. Открыли кастрюлю, из нее повалил пар, пахнущий лавровым листом, — в кастрюле оказа­ лись сосиски в томате.

Через несколько минут проклятая зелень перед глазами исчезла, слова начали выговариваться легче и, главное, Степа кой-что при­ помнил. Именно, что дело вчера происходило в гостях у автора скет­ чей Хустова на даче в Сходне, куда сам Хустов и отвез Степу в таксо­ моторе. Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор у «Мет­ рополя», был при этом еще какой-то актер и именно с патефоном, и корзина была громадная плетеная и в ней множество бутылок. Да, да на даче! Еще, помнится, выли собаки от этого патефона. Вот толь­ ко дама, которую Степа поцеловал, осталась неразгаданной — не то она с соседней дачи, где еще запомнился пес на трех ногах, не то она на радио служит, черт ее знает.

Вчерашний день, таким образом, помаленьку разъяснился, но Степу сейчас гораздо более интересовал день сегодняшний — по­ явление в спальне неизвестного, да еще с водкой и закуской. Вот что недурно было разъяснить!

— Ну, что же, теперь вы, надеюсь, вспомнили мою фамилию? Степа опохмелился настолько, что даже нашел в себе силы игри­

во улыбнуться и развести руками.

— Однако! Я чувствую, почтеннейший, что после водки вы пили портвейн. Ах, разве можно это делать!

—Я хочу вас попросить, чтобы это осталось между нами, — иска­ тельно сказал Степа.

—О, помилуйте, конечно! Но за Хустова я, конечно, не ручаюсь!

—Разве вы знаете Хустова?

—Вчера в кабинете у вас видел его мельком, но достаточно одно­ го беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что он — сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.

«Совершенно верно!» — подумал Степа, пораженный верным, точным и кратким определением Хустова.

Вчерашний день складывался как бы из кусочков, и тем не менее, тревога начала охватывать директора Кабаре. Дело в том, что в этом вчерашнем дне зияла преогромная черная дыра. Вот этого самого незнакомца в берете, в лакированной обуви, незнакомца с кривым ртом и разными глазами во вчерашнем дне, воля ваша, не было, и Степа откровенно вздрогнул, когда незнакомец упомянул о встре­ че в кабинете.

Тут неизвестный пришел Степе на помощь.

— Профессор черной магии Воланд, — представился он и стал рассказывать все по порядку.

Вчера днем он явился к Степе в его директорский кабинет и пред­ ложил свои гастроли в Кабаре. Степа позвонил в главную москов­ скую зрелищную комиссию и вопрос этот согласовал (Степа замор­ гал глазами), да, согласовал, после чего подписал с профессором контракт на семь выступлений (Степа вздрогнул), и вот тут, когда де­ ло уже было закончено, прощаясь, условились встретиться у Степы утром, чтобы подробнее поговорить о программе.

Вот артист и появился утром, был встречен приходящей домра­ ботницей Груней, которая объяснила, что Степан Богданович креп­ ко спит, что разбудить его она не берется, а что ежели есть дело, то иностранец может пройти в спальню и будить его сам.

Пройдя в спальню и увидев, в каком состоянии Степан Богдано­ вич, артист позволил себе послать Груню в ближайший гастроном за закуской, в аптеку за льдом и...

—Позвольте мне с вами рассчитаться, — сказал растерянно Степа

истал искать бумажник, который и оказался почему-то на полу.

—О, какой вздор! — воскликнул гастролер и даже смотреть не за­ хотел на бумажник.

Итак, водка и закуска тоже стали понятны, и тем не менее, на Сте­ пу было жалко смотреть: дело в том, что он все-таки не помнил ника­ кого контракта и, хоть убейте, не видел вчера этого Воланда.

Все вспомнилось: и Хустов в кабинете, и как уезжали, но Воланда не было!

—Разрешите взглянуть на контракт, — тихо попросил Степа.

—О, пожалуйста, пожалуйста!

И контракт оказался в руках у Степы, причем тотчас же стало яс­ но не только то, что он составлен по всей форме и что под ним име­ ется несомненная собственноручная подпись Степы, но что кон­ тракт уже и выполняется, что явствовало из косой сбоку надписи финдиректора Римского о выдаче артисту Воланду из следуемых

У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся. «Что же это такое? — подумал он. — Уж не схожу ли я с ума?» Надеясь, что дверь хлопнула потому, что в кухню вернулась Груня, Степа закричал испуганно

ираздраженно:

—Груня! Какой тут кот у нас шляется? Откуда он?

—Не беспокойтесь, Степан Богданович, — отозвался голос, но не Грунин, а гостя из спальни, — кот этот мой. Не нервничайте. Груни нет, я услал ее в Воронеж.

Слова эти были настолько дики и нелепы, что Степа решил, что он ослышался. В полном смятении он заглянул в спальню и застыл на пороге у дверей. Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась рос­ сыпь мелкого пота.

Гость был не один в спальне. В другом кресле сидел тот самый тип, что померещился в гостиной. Теперь он был ясно виден — усыперышки, блестит стеклышко пенсне, а другого стеклышка нету. Но хуже всего было то, что на пуфе, у закуски помещался в развязной позе некто третий, а именно жутких размеров черный кот со стоп­ кой водки в одной лапе и вилкой, на которую он поймал маринован­ ный гриб, в другой.

Свет, и так слабый в спальне, начал меркнуть в глазах Степы. «Вот как сходят с ума!» — подумал он и ухватился за притолоку.

—Я вижу, вы немного удивлены, драгоценнейший? — осведомил­ ся Воланд у лязгающего зубами Степы. — А между прочим, удивлять­ ся нечему. Это моя свита.

Кот выпил водки, и Степина рука поползла по притолоке вниз.

—И свита эта требует места, — продолжал Воланд, — так что кто-то из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что это именно вы!

—Они, они, — козлиным голосом запел длинный регент, во мно­ жественном числе говоря о Степе, — вообще они в последнее время жутко ведут себя в Москве. Пьянствуют, вступают в связи с женщина­ ми, ни черта не делают, да и делать ничего не могут, ибо ничего не смыслят в том, что им поручено, ежеминутно лгут начальству...

—Машину зря гоняет казенную! — наябедничал кот, прожевав

гриб.

Итут случилось четвертое, и последнее, явление в квартире, ког­ да Степа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.

Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий, в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком, безобразящим и без того невиданно мерзкую физиономию. При этом — рыжий.

— Я, — вступил в разговор явившийся, — вообще не понимаю, как он попал в директора. Он такой же директор, как я архиерей.

— Ты не похож на архиерея, Азазелло, — заметил кот, накладывая себе сосиски на тарелку.

— Я это и говорю, — прогнусил рыжий и, повернувшись к Воланду, добавил почтительно, — разрешите, мессир, его выкинуть куданибудь из Москвы?