Рус.лит. 4 курс Колпаков / Мой бедный Мастер. Полное собрание изданий и переизданий Мастера и Маргариты

— Виноват, — мягко отозвался неизвестный, — для того чтобы уп­ равлять, нужно, согласитесь, составить точный план, на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. И вот, позвольте вас спро­ сить, как же может управлять жизнью человек, если он не только не может составить какой-нибудь план на смехотворный срок, лет, ска­ жем, в тысячу, но даже не может ручаться за свой собственный завт­ рашний день? И в самом деле, — тут неизвестный повернулся к Крицкому, — вообразите, что вы, скажем, начнете управлять, распоря­ жаться и другими, и собою, вообще, так сказать, входить во вкус — и вдруг у вас... кхе, кхе... саркома легкого... — тут иностранец сладко хихикнул, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удоволь­ ствие, — да, саркома, — жмурясь, как кот, повторил он звучное сло­ во, — и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы бросаетесь вначале к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое, так и второе, и третье совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И все это кончается совершенно трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, уже не сидит за своим письменным столом, а лежит в деревянном ящике неподвижен, и ок­ ружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи.

Абывает и еще хуже: только что человек соберется съездить

вКисловодск, ведь пустяковое, казалось бы, дело, но и этого сде­ лать не может, потому что вдруг неизвестно почему возьмет по­ скользнется, да и попадет под трамвай. Неужели вы скажете, что он сам собою управлял? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой? — и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.

Крицкий с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучить его. «Он не иностранец! Он не иностранец, — мелькнуло у него в голо­ ве, — он престранный субъект... Но позвольте, кто же он такой?»

—Вы хотите курить, как я вижу? — внезапно обратился к Поныреву неизвестный. — Вы какие предпочитаете?

—А у вас разные, что ли, есть? — мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились.

—Какие предпочитаете? — повторил неизвестный.

—Ну, «Нашу марку», — злобно ответил Понырев.

Незнакомец немедленно вытащил из кармана пиджака портсигар и галантно предложил его Поныреву:

— «Наша марка»!

Поэта и редактора не столько поразило то, что нашлась в портси­ гаре именно «Наша марка», сколько сам портсигар. Он был громад­ ных размеров, червонного золота, и на крышке его дважды сверкну­ ла на мгновенье синим и белым огнем бриллиантовая буква «F».

Тут литераторы подумали разно. Крицкий: «Нет, иностранец...», а Понырев: «Вот, черт его возьми! А?»

Поэт и владелец портсигара закурили, некурящий Крицкий отка­ зался.

«Надо будет ему возразить, а то он уж очень бойко разговорил­ ся, — решил Крицкий, — и возразить так: да, человек смертен, но ни­ кто против этого и не спорит. А дело в том, что...»

Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил ино­ странец.

—Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не мо­ жет сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.

«Какая-то нелепая постановка вопроса...» — помыслил Крицкий

ивслух сказал:

—Ну, здесь уже есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне из­ вестен более или менее точно. Само собою разумеется, что если мне на Бронной свалится на голову кирпич...

—Кирпич ни с того ни с сего, — внушительно перебил неизвест­ ный, — никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уве­ ряю вас, вам он ни в каком случае не угрожает. Вы умрете другою смертью.

—Может быть, вы знаете, какой именно? — с совершенно естест­ венной иронией осведомился Крицкий, вовлекаясь в какой-то неле­ пый разговор, — и скажете мне?

—Охотно, — отозвался незнакомец. Он смерил Крицкого взгля­ дом, как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормо­ тал что-то вроде: «Раз... два... Меркурий во втором доме... луна ушла...

шесть — несчастье, вечер — семь...» — и громко и радостно сказал: — Вам отрежут голову.

Понырев дико и злобно выпятился на назойливого неизвестного,

аКрицкий спросил, криво усмехнувшись:

—А кто именно? Враги? Интервенты? Японцы?

—Нет, — ответил собеседник, — русская женщина, комсомолка.

—Гм... — криво усмехнувшись шуточке неизвестного, промычал Крицкий. — Ну, это, извините, маловероятно.

—Прошу и меня извинить, — ответил иностранец, — но это так. Да, мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня вече­ ром, если это не секрет?

—Нет, секрета здесь нет. Сегодня в десять вечера в «Массолите» состоится заседание, и я буду на нем председательствовать.

—Нет, этого быть никак не может, — твердо возразил иностра­

нец.

—Это почему? — спросил Крицкий, уже с некоторым раздраже­ нием.

—Потому, — ответил иностранец и прищуренными глазами по­ глядел в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чер­ тили черные птицы, — что Аннушка уже купила постное масло, и не только купила, но даже и разлила. Так что заседание не состоится.

Тут, понятное дело, под липами наступило молчание.

—Простите, — сказал Крицкий, дико глядя на мелющего чепуху иностранца, — при чем здесь постное масло, и какая Аннушка?

—Постное масло здесь вот при чем, — вдруг заговорил Понырев, очевидно решив объявить незваному собеседнику войну. — Вам не

приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для ду­ шевнобольных?

— Иван! — воскликнул Крицкий.

Но иностранец ничуть не обиделся, а, наоборот, превесело рас­ смеялся.

—Бывал, бывал, и не раз! — вскричал он со смехом, но не сводя несмеющегося глаза с поэта. — Где я только не бывал! Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!

—Откуда вы знаете, как меня зовут?

—Помилуйте, дорогой Иван Николаевич, кто же вас не знает? — Здесь иностранец вытащил из кармана вчерашний номер литератур­ ной газеты, и Иван Николаевич увидел на первой же странице свое изображение и свои собственные стихи.

Однако на сей раз это еще одно доказательство славы и популяр­ ности ничуть не обрадовало поэта.

—Я извиняюсь, — сказал он, и лицо его потемнело, — вы не може­ те подождать минуточку, я хочу товарищу пару слов сказать.

—О, с удовольствием! — воскликнул иностранец. — Здесь так хо­ рошо под липами, а я, кстати, никуда и не спешу.

—Вот что, Миша, — зашептал поэт, оттащив Крицкого в сторо­ ну, — это никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, пере­ бравшийся к нам. Спрашивай у него документы, а то он уйдет...

—Почему ты думаешь?.. — встревоженно шепнул Крицкий, а сам подумал неприятно: «А ведь, пожалуй, он прав...»

—Уж ты мне верь, — засипел ему в ухо поэт, — он дураком прики­ дывается, чтобы выспросить кой-что. Ты слышишь, как он по-русски говорит? Идем, задержим его, а то уйдет...

И поэт за руку потянул расстроенного Крицкого к скамейке. Незнакомец не сидел, а стоял у скамейки, держа в руках какую-то

книжечку, плотный конверт великолепной бумаги и визитную кар­ точку.

— Извините меня, что я в пылу нашего спора забыл представить себя вам. Вот моя карточка, вот мой паспорт, а вот и приглашение, в котором меня просят приехать в Москву для консультации, — веско сказал иностранец, проницательно глядя на обоих литераторов.

Те сконфузились. «Черт, слышал все...» — подумал Крицкий и веж­ ливым жестом показал, что в предъявлении документов нет надоб­ ности. Пока иностранец совал их Крицкому, поэт успел разглядеть на карточке слово «Professor» и начальную букву фамилии, опять-та­ ки «F».

—Очень приятно, — смущенно сказал Крицкий, и иностранец спрятал документы в карман.

Отношения таким образом были восстановлены, и все трое опять сели на скамью.

—Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор? — спросил Крицкий.

—Да, консультанта, — подтвердил профессор.

—Вы — немец? — спросил Понырев.

—Я-то? — переспросил профессор и вдруг задумался. — Да, пожа­ луй, немец, — сказал он.

—Вы по-русски здорово говорите, — заметил Бездомный.

—О, я вообще полиглот, — ответил профессор.

—А у вас какая специальность? — ласково осведомился Крицкий.

—Я специалист по черной магии.

«На тебе!!» — стукнуло в голове у Понырева.

—И... и вас по этой специальности пригласили к нам? — заикнув­ шись, спросил Крицкий.

—По этой пригласили, — подтвердил профессор, — тут в государ­ ственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи Бэкона

ибенедиктинского монаха Гильдебранда, тринадцатого и одиннад­ цатого веков... Захотели, чтобы я их разобрал... Я специалист един­ ственный в мире...

—А-а! Вы историк? — с большим облегчением и уважением сказал Крицкий.

—Я — историк, — подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к го­ роду, — сегодня вечером на Патриарших будет смешная история.

Иопять крайне удивились и редактор, и поэт, а профессор пома­ нил обоих к себе пальцем и, когда те наклонились к нему, прошеп­ тал:

—Имейте в виду, что Иисус существовал.

—Видите ли, профессор, — смущенно улыбнувшись, отозвался Крицкий, — мы уважаем ваши несомненно большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.

—А не надо никаких точек зрения! — ответил профессор. — Про­ сто он существовал, и больше ничего!

—Но какое же доказательство этому?..

—И доказательств никаких не надо, — заговорил профессор, при­ чем его акцент почему-то пропал, — просто в белом плаще...

В белом плаще с кровавым генеральским подбоем, шаркающей кава­ лерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весенне­ го месяца ниссана в колоннаду дворца вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового мас­ ла, и все теперь предвещало прокуратору очень нехороший день. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и пота от конвоя примешивается проклятая розовая струя. Из недальних казарм за дворцом, где рас­ положились пришедшие с Понтием в Ершалаим римские манипулы, заносило дымком в колоннаду, но и к горьковатому дыму, свидетель-

ствовавшему о том, что в манипулах кашевары начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух.

«О боги, боги, за что вы наказываете меня? Да, нет сомнений, это она опять, непобедимая ужасная болезнь — гемикрания, при кото­ рой болит полголовы. От нее нет средств, нет никакого спасения. Попробую не двигать головой».

На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сто­ рону.

Секретарь почтительно вложил в нее дощечку. Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло проглядел напи­ санное на восковой поверхности, вернул таблицу и с трудом сказал:

— Приведите преступника.

И сейчас же из сада, под колонны, двое легионеров ввели и поста­ вили перед креслом человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький голубой хитон. Рыжеватые волосы его были при­ крыты повязкой с ремешком, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у него был большой синяк, у угла рта ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на проку­ ратора.

Тот помолчал, потом спросил тихо по-арамейски:

— Так это ты хотел разрушить ершалаимский храм? Прокуратор при этом сидел как каменный, губы его шевельну­

лись чуть-чуть при произнесении слов. Происходило это оттого, что прокуратор боялся качнуть пылающей адской болью головой.

Молодой человек несколько подался вперед и начал говорить:

— Добрый человек! Поверь мне...

Но прокуратор, ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:

—Ты меня называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все называют меня злым человеком, и это верно. — И так же монотонно прибавил: — Позовите кентуриона Крысобоя.

Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион из первого манипула, Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.

Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона

инастолько широк в плечах, что совершенно заслонил еще невысо­ кое солнце. Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:

—Преступник называет меня «добрый человек»... Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мною. Но не бить.

И все, кроме неподвижного прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который жестом показал арестованному, что тот должен следовать за ним.

Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни появил­ ся, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, — из-за того, что лицо кентуриона было изуродовано: нос его семнадцать лет тому назад был разбит ударом германской палицы.

Простучали тяжелые сапоги кентуриона по мозаике, связанный пошел за ним бесшумно, полное молчание настало в колоннаде,

ислышно было, как ворковали голуби в саду, да еще вода пела моно­ тонную, но приятную песню в фонтане.

Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под струю

итак замереть. Но он знал, что и это ему не поможет.

Выведя арестованного из-под колонн в сад, Крысобой взял у леги­ онера, стоявшего у стены, бич и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона было небрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подру­ били ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица, глаза обессмыслились.

Марк одною левой рукой вздернул упавшего, легко, как пустой ме­ шок, поставил на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговаривая ара­ мейские слова:

—Римского прокуратора называть — игемон. Других слов не гово­ рить. Смирно стоять. Ты понял меня? Или ударить тебя?

Арестованный покачнулся, но совладал с собою, краска верну­ лась, он перевел дыхание и сказал хрипло:

—Я понял тебя. Не бей меня.

Через несколько минут он вновь стоял перед прокуратором. Прозвучал тусклый, больной голос:

—Имя?

—Мое? — торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.

Прокуратор сказал негромко:

—Мое мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.

—Ешуа, — поспешно ответил арестант.

—Прозвище?

—Га-Ноцри.

—Откуда ты родом?

—Из Эн-Сарида, — ответил арестант, головой показывая, что там где-то есть Эн-Сарид.

—Кто ты по крови?

—Сириец.

—Где ты живешь постоянно?

—Я путешествую из города в город.

—Есть ли у тебя родные?

—Нет никого. Мои родители умерли, когда я был маленьким.

Яодин в мире.

—Знаешь ли ты грамоту?

—Да.

—Знаешь ли ты какой-либо язык, кроме арамейского?

—Знаю. Греческий.

Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания зе­ леный глаз уставился на арестованного. Другой остался закрытым.

Пилат заговорил по-гречески:

— Так ты собирался разрушить здание храма? И подговаривал на это народ?

Тут молодой человек опять оживился, глаза его перестали выра­ жать испуг, он заговорил по-гречески:

—Я, до... игемон, — тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не обмолвился словом «добрый человек», — никогда

вжизни не собирался разрушить здание храма и никого не подгова­ ривал на это бессмысленное действие.

Удивление выразилось на лице секретаря, записывавшего показа­ ния: подследственный говорил по-гречески гладко и свободно.

—Много разных людей стекается в этот город к празднику. Быва­ ют среди них маги, астрологи, гадалки и предсказатели, а также во­ ры и убийцы. Трех из них сегодня увидит народ на столбах. Ты бу­ дешь четвертым. Ты — лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют ваши же добрые люди.

—Добрые люди, — заговорил арестант и, добавив торопливо: — игемон, — продолжал: — ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет про­ должаться несколько тысяч лет. И все из-за того, что они неверно за­ писывают за мной.

Наступило молчание. Теперь уже оба зеленые глаза тяжело гляде­ ли на арестанта.

—Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться су­ масшедшим, разбойник, — произнес Пилат мягко и монотонно, — за то­ бою записано мало, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.

—Нет, нет, игемон, — весь напрягаясь, заговорил арестован­ ный, — ходит, ходит один с таблицей и непрерывно пишет. Но я од­ нажды заглянул в его таблиц)7 и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Ведь я-то говорил иносказательно

охраме, а он понял, так же, как и другие, это буквально. Я его умо­ лял — сожги ты, Бога ради, свою таблицу. Но он вырвал ее у меня из рук и убежал.

—Кто такой? — спросил Пилат и тронул висок рукою.

—Левий Матвей, — охотно объяснил арестант, — он был сборщи­ ком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где смоковничные сады, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть ду­ мал, что оскорбляет, называя меня «собакой». Я лично не вижу ниче­ го дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово...

Секретарь перестал записывать и вытаращил глаза, но не на арес­ тованного, а на прокуратора.

—... Однако, послушав меня, он стал смягчаться, — продолжал Ешуа, — наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мною путешествовать...

Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промол­ вил, повернувшись несколько к секретарю:

—О, город Ершалаим... Чего только не услышишь в нем... Сбор­ щик податей бросил деньги на дорогу!..

Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбку Пилата и улыбнулся, точно так же оскалившись.

—А он сказал, что деньги ему отныне ненавистны, — пояснил Ешуа странные действия Левия Матвея. — И еще добавил: — И с тех пор стал моим спутником.

Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно ползущее вверх и сжигающее Ершалаим, и поду­ мал в тошной муке о том, что проще всего было бы прогнать этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его». Изгнать конвой с балкона, уйти из-под колоннады, повалиться на ло­ же, потребовать холодной воды из источника, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в голове прокуратора.

Он поднял совсем мутные глаза на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем ершалаимском солнцепеке стоит пред ним арестант с обезображенным по­ боями лицом и какие еще не нужные никому вопросы ему придется задавать.

—Левий Матвей? — хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза.

—Да, Левий Матвей, — донесся до него высокий, мучающий его голос, сквозь стук молота в виске.

—А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре и у хра­ ма? — совсем теряя силы от боли, спросил Пилат.

Голос, казалось, впивался Пилату в висок, был невыразимо мучи­ телен. Голос говорил:

—Я, игемон, рассказывал о том, что рухнет храм старой веры

исоздастся новый храм истины. Говорил так, чтобы было понятнее. Но тут прибежала стража и меня схватили и стали вязать.

—Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?

И тут прокуратор подумал: «О, боги мои! Я спрашиваю что-то не­ лепое, не нужное на суде. Ум мой не служит мне больше...» И вдруг ему померещилась чаша с темной жидкостью. «Яду мне, яду...»

Голос донесся опять:

—Истина в том, что у тебя болит голова, и так болит, что ты ма­ лодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мною, тебе трудно даже глядеть на меня. Я невольно являюсь твоим палачом сейчас, что меня огорчает. Ты не можешь даже

идумать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас закончатся, голова пройдет. Пожелай этого.

Секретарь вытаращил глаза на арестанта, замер, не дописав слова.

Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже пробралось в колоннаду, что луч подбирается к избитым сандалиям Ешуа, что тот сторонится от солнца.

Тут прокуратор поднялся с кресла, голову сжал руками и на желто­ ватом лице его выразился ужас. Но он подавил его волею и опустил­ ся вновь в кресло.

Арестант продолжал свою речь, и секретарь ничего уже более не записывал, а только вытянул шею, как гусь, стараясь не проронить ни одного слова.

—Ну вот, все и кончилось, — говорил арестант, благожелательно поглядывая на Пилата, — и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и походить по садам в окре­ стностях Ершалаима. Гроза начнется, — арестант повернулся, при­ щурился на солнце, — позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в го­ лову кое-какие мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобою, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.

Секретарь смертельно побледнел и уронил таблицу на пол.

—Беда в том, — продолжал связанный, — что ты слишком замкнут

ипотерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон. — И тут го­ ворящий позволил себе улыбнуться.

Секретарь думал теперь только об одном — верить ли ему ушам своим или не верить? Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной, чудовищ­ ной развязности арестанта. И этого представить себе не мог.

Тут раздался резкий, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:

— Развяжите ему руки.

Один из конвойных легионеров передал другому копье, подошел и мигом снял веревки с арестанта.

Секретарь поднял таблицу, решил пока что ничего не записывать

иничему не удивляться.

—Сознайся, — тихо по-гречески спросил Пилат, — ты великий

врач?

—Нет, прокуратор, я не врач, — ответил арестант, с наслаждени­ ем потирая опухшую кисть руки.

Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестанта. В этих гла­ зах уже не было мути, в них появились знакомые искры.

Помолчали, потом Пилат сказал:

—Ну, хорошо, хорошо. Если ты хочешь это держать в тайне, дер­ жи. Вернемся к делу. Итак, ты утверждаешь, что не призывал разру­ шить или поджечь храм?

—Я, игемон, не призывал никого к подобным диким действиям, повторяю. Разве я похож на слабоумного?

—О да, ты не похож на слабоумного, — тихо ответил прокуратор, улыбнувшись какой-то страшной улыбкой, — так поклянись, что это­ го не было.

—Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? — спросил развязанный живо.

—Хотя бы жизнью твоею, — ответил прокуратор, — и самое время клясться ею: она висит на волоске, знай это.

—Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? — спросил мо­ лодой человек. — Если это так, ты ошибаешься.

Пилат вздрогнул, впился глазами в арестанта, сказал:

—Я могу перерезать этот волосок.