ДВЕНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

Когда наступает тот момент сознания, где центральный принцип,который в чистом забизме еще пытается утвердить себя как таковой, должен стать периферическим, дальнейшее развитие может быть двояким: а) либо сознание и теперь еще утверждает единство Бога, так что положенный теперь как подчиненный и более высокий принцип — удерживаются в одном и том же сознании, и тогда возникает такой Бог, который содержит в себе то и другое, экспансию и сокращение, благопритятствующее тварным существам и неблагоприятствующее им начало, такой Бог как персидский Митра; или Ь) сознание отказывается от единства, и тогда навстречу ставшему теперь периферическим и подчиненным богу, в качестве второго, выступает более высокий,отныне центральный; здесь впервые полагается действительное многобожие. Этот путь, таким образом, был путем, предназначенным для тех народов, которым было суждено, доверившись мифологическому процессу, следовать, не задерживаясь, в его русле. В качестве первого примера Геродот называет вавилонян или ассирийцев*, ибо он берет название «Ассирия» в расширительном смысле, подразумевая под ним Халдею и Вавилонию**. Там, в Вавилоне, в признанной древней

Геродот, I, 131; 199. Ср.: Макробий. Сатурналии, I, 23: πρώτοις δέ ανθρώπων Άσσυρίοις κατέστη σέβεσθαι την Ούρανίην , μετά δέ Άσσυρίους Κυπρίοις , Παφίοις κ. τ. λ; (Первыми из людей почитать Уранию стали ассирийцы, а после ассирийцев — киприоты, жители Пафоса и т.д.) (греч.). — Павсаний, I, 14.

То, что халдеи суть ассирийцы, грубый народ, спустившийся со своих Кардукийских гор и поселившийся в Месопотамии, слишком поспешно заключают из такого темного места, как Исайя, 23, 13. (Ср.: Gesenius, Commentar zum Jesaias S.740 ff). Поскольку Ксенофонту (см. там же) известно значительное его племя, живущее в своих древних местах обитания и сохранившее верность своему кочевому жизненному укладу (без земледелия, как свободный, воинственный народ, живущий на Армянском, точнее, Кардукийском нагорье), поскольку также и Страбон знает еще и других халдеев, живущих в Колхиде, которые зарабатывают себе на жизнь изготовлением железных изделий и которых в других местах называют халибами (Chalyber), то из этого можно было бы сделать тот вывод, что O^ÎED (kasdim — халдеи) (ивр.) — есть общее имя для всех кочевых народов — без того, впрочем, чтобы по этой причине халдеи, которые упоминаются в Вавилоне, представляли собой одну народность с теми другими халдеями, в особенности — поскольку лишь в Вавилоне преимущественно

цитадели смешения языков,в начальной точке язычества, преимущественным почитанием под именем Милитты пользовалось наше первое женское божество. В связи с ней Геродот говорит об одной из наиболее странных черт одичавшего религиозного сознания. Я не могу обойтись здесь без упоминания этой черты, ибо именно на фактах подобного рода должна проверяться истинность и верность нашей теории. Как повествует Геродот, местный закон возлагал на каждую рожденную в Вавилоне женщину обязанность один раз в своей жизни отдаться в храме Милитты мужчи- не-иностранцу*. Сам факт невозможно подвергнуть сомнению; он подтверждается и некоторыми местами Ветхого Завета. Этот закон вавилонян, который сам Геродот называет наиболее скандальным из всех их законов, относится также и к числу неразрешенных нравственных загадок, которые в изобилии преподносит нам история человечества. Как правило, до сей поры толкователи довольствовались тем, что пытались объяснить этот не только постыдный с нашей нравственной точки зрения, но к тому же и противоречащий всем известным нравственным установлениям Востока, обычай попросту сластолюбивым характером народонаселения Вавилона. Внимательное исследование на предмет того, откуда еще мог быть известен такой обычай, вновь по кругу приводило к нему же самому. Ктому же в указанной склонности к разнузданному сладострастию можно было упрекнуть только вавилонских женщин, мужчинам же оставалось вменить лишь неслыханное вообще, но в особенности странное для Востока, попустительство. Также непонятно, даже если допустить указанный сластолюбивый характер, почему эта разнузданная страсть должна была распространяться на одних лишь иностранцев,чужаков, и ими же ограничиваться? Если мы хотим дать объяснение таким чертам древности, то их необходимо объяснить со всеми их обстоятельствами. Для только что упомянутого объяснения Геродот не дает никакого повода; напротив, если прочесть все место до конца, то становится очевидно, что оно содержит убедительное опровержение такого легкомысленного объяснения. Его повествование гласит приблизительно следующее: ни одна женщина не имеет права отказать присутствующему (на празднестве Милитты) чужестранцу, если он швырнет ей на колени деньги со словами: «Призываю тебя именем Милитты», — она не имеет права отказать ему, какой бы малой ни была денежная сумма, и каким бы непривлекательным или тщедушным ни выглядел этот чужестранец; таким образом, она должна последовать за первым окликнувшим ее; удовлетворив же его желание, она, умилостивив богиню, возвращается назад в свой дом. С этого момента, продолжает Геродот, вы не сможете предложить ей такой

носители научных знаний, а именно астрологи, носят имя халдеев. См.: Страбон, XVI, 6; Диодор Сицилийский, 2, 24; Арриан, 7, 16.

Геродот, I, 199: «Μύλιττα δέ καλέουσι την Άφροδίτην Άσσύριοι». о (Ассирийцы же называют Милиттой богиню Афродиту) (греч.). — Так же у Страбона, XVI, 1: «согласно Оракулу (κατά τι λόγιον)».

цены, которая была бы достаточно высока для того чтобы получить ее. Кроме того, Геродот ясно говорит, что вавилонская женщина верила, будто тем самым она служит Милитте, посвящает себя ей. Проституция, таким образом, сколь бы ужасным ни показалось нам такое словоупотребление, с точки зрения вавилонян представляла собой действительно религиозное деяние.

Как же теперь нам следует мыслить себе религиозное в этом обычае? Я предлагаю вам вспомнить о том, что все явление этого женского божества было нами объяснено как явление первого оженствления сознания по отношению к высшему Богу,

идаже более того — оженствление самого исключительно положенного в нем прежде Бога; подумаем одновременно над тем, что тому сознанию, которое происходило от суровости и исключительности первого бога, второй или новый бог, впервые совершающий поползновения по отношению к нему, должен был представляться как нечто в высшей степени чуждое, ибо мы можем наблюдать, что во всех религиях

ив среде всех народов, куда только достигала весть об этом втором боге (так мы пока что будем называть его ради краткости),что от Кавказа и до самой Южной Америки, а оттуда — до крайнего скандинавского Севера, одним словом — повсюду, куда только смогла достичь весть об этом новом боге (который на место первой звероподобной жизни поставил человеческую нравственность), он воспринимается как пришедший издалека, с чужбины: если мы, говорю я,возьмем в совокупности все эти факты, то едва ли ошибемся, пожелав усмотреть в этой ужасной черте заблудившегося религиозного сознания,во всем этом поведении — лишь выражение первого, темного предчувствия и ощущения еще чуждого сознанию, лишь грядущего, в движении находящегося бога. Ибо этот бог сперва мог предстать сознанию лишь как грядущий и долженствующий прийти. Он еще не осуществлен, ибо сможет осуществиться лишь в действительно преодоленном В первого сознания, однако до сих пор сознание имеет к нему всего лишь общее отношение: оно пока лишь преодолимо для него, но отнюдь еще не преодолено в действительности. Он, таким образом, до сих пор был именно грядущимв бытие богом, будучи — с одной стороны — чуждым

инепостижимым для сознания (ибо прежде оно было всецело заполнено первым богом и принадлежало исключительно ему), с другой же стороны — совершенно неотвратимым, от которого сознание было не в силах оборониться и которому оно так же мало способно было дать отпор,как вавилонская женщина, по рассказу Геродота, была вправе отвергнуть чужестранца. Таким образом, ощущение сознания в этом состоянии, в этом первом отношении к новому богу едва ли могло быть каким-либо иным, кроме отношения глухого недовольства и ропщущей (в безысходности) резиньяции. Теперь это в достаточной мере ясно каждому. Однако, даже если бы мне теперь сказали, что сознание воспринимало этого бога как чуждого, издалека пришедшего, однако одновременно неотвратимого, что это первое поползновение (Anwandlung) незнакомого бога (даже само это немецкое слово Anwandlung ясно

Израилю обращены следующие слова: возвратись, возвратись к супругу юности твоей, к Богу, Господу твоему? Также и отпадение Израиля от истинного Бога карается как прелюбодеяние (естественным выражением для любого исключительного отношения является брак), и переход к другим, новым богам, как они именуются в Ветхом Завете, представляется поэтому как блудодеяние с ними. Если бы мы держали

впамяти хотя бы это выражение Ветхого Завета, — указанное вавилонское наблюдение сделалось бы для нас гораздо более понятным. По названной причине, следовательно, [в обряде участвуют].именно женщины; это, как явствует из всего повествования Геродота, замужние женщины, которые таким образом служат Милитте. О девственницах речь не идет. Правда, некий археолог, имени коего я не хочу называть, приводящий все эти подробности с особенной любовью и пристрастием, соп amor, обогащает наше представление тем, что от себя добавляет, будто невинные девушки у Геродота жертвовали в храме Милитты своей девственностью. Однако Геродот совершенно неповинен в этом приписываемом ему расширении. Речь идет лишь о женщинах и, о чем свидетельствует вся взаимосвязь, — именно об обрученных женщинах. То, что данный археолог хочет представить дело подобным образом, ничуть меня не удивляет. Однако если так начинают поступать и другие, напр., один из новейших авторов, пишущих о религии вавилонян, — то приходится почти поверить, что они ни разу в своей жизни даже не заглядывали в Геродота. Если это были невинные девушки, которым приходилось приносить свою девственность

вжертву, то Геродоту не было никакой нужды говорить, что каждая из них должна была сделать это единожды в своей жизни,ибо ясно само собой, что невозможно пожертвовать своей девственностью дважды или трижды; так нелепо Геродот никогда не пишет. Совершенно другое отношение необрученных девственниц в Вавилонии изображает еще одно повествование Геродота, которое я перескажу несколько позже. Достаточно, следовательно, будет сказать, что именно женщины, и именно женщины, состоявшие в браке, посвящали себя Милитте таким образом. Деяние, по-

средством коего воздавалась почесть и оказывалось служение Милитте, с необходимостью должно было быть прелюбодеянием: всецелая преданность Милитте, а тем самым неведомому богу, должна была быть заявлена в откровенном прелюбодеянии. Совершив это торжественное прелюбодеяние, вавилонская женщина, согласно свидетельству Геродота, могла считать себя посвященной Милитте, ибо она доказала ей свою преданность, препоручила себя ей и своим торжественным деянием как бы отреклась от исключительного Бога.

Если это объяснение является верным, то оно само собой дает повод к следующему наблюдению.

Ощущение реальности указанного мифологического представления должно было быть непреодолимо сильно,для того чтобы послужить оправданием такого обычая, который не только возмущает всеобщее нравственное чувство, но на Востоке,

где женщина традиционно содержится под строжайшим надзором, где в иных местах горячая, яростная ревность мужей может отомстить незнакомцу за случайный, невинный взгляд на женщину немедленным убийством, — тем более, представляется величайшей аномалией. Удивительными можно было бы назвать те философемы, что смогли дать повод к принятию подобного обычая, смогли ввести его и укрепить,

ине где-нибудь, а в среде народа, для которого брак являлся священным! Также

идуха Востока, о котором столь многие теперь говорят, отнюдь не будучи в нем хорошо сведущими, — никак не достаточно для такого. Столь же малодостаточным будет здесь другое привычное средство объяснения, а именно — ссылка на священническую власть, которая вообще ничего не говорит; ибо сперва необходимо было бы объяснить, каким именно образом само священническое сословие могло измыслить столь противоречащий всякому человеческому чувству обычай. Даже и самая сильная священническая власть была бы недостаточно сильна для того, чтобы ввести столь возмутительный не только для всечеловеческой, но в особенности — для восточной нравственности, обычай, если такой обычай не был продиктован народу внутренней необходимостью его собственного сознания.

Яне мог здесь не коснуться этой последней черты дикой природной религии,

иименно благодаря откровенной грубости этого вавилонского обряда он становится бесценным фактом для всего нашего воззрения.

Яуже предварительно упомянул еще одно повествование Геродота, из которого явствует, какой обычай господствовал в Вавилонии в отношении безбрачных девственниц. Геродот называет этот обычай мудрым, а тот, кто вспомнит, как вообще на Востоке принято обходиться с женским полом, должен будет признать данный обычай по меньшей мере человечным. Рассказ Геродота помещается почти непосредственно перед тем, который посвящен изображению культа Милитты, и звучит так: «Законы существуют у них следующие, среди которых, по моему мнению, этот являлся наимудрейшим. В каждой общине один раз в году всех достигших брачного возраста девственниц сводили в одно место. Вокруг них выстраивалось множество мужчин. Затем выходил герольд и выкликал каждую отдельную на продажу, сперва — самую красивую из всех, затем, после того как она бывала продана за большую суммму денег, он предлагал следующую, самую красивую после первой; продавали же их с целью найти им мужей. Те из желающих вступить в брак вавилонян,которые обладали большим богатством, соревновались друг с другом в цене, чтобы купить самых красивых. Мужчины же из народа, которым также хотелось найти себе жен, но которым красота была неважна, забирали себе деньги и впридачу некрасивых девушек. После того как герольд заканчивал продажу самых красивых, он приступал к уродливым, или если какая-нибудь из них имела телесный изъян, он выставлял ее

испрашивал, кто хочет жениться на ней за наименьшую сумму денег, покуда девушка не доставалась тому, который запрашивал меньше всех. Деньги же на это брались

из сумм, полученных за красивых девушек, так что красивые собой снабжали приданным безобразных и уродливых. Покупатель, однако, не мог увести свою девушку, не представив прежде ручательства в том, что он действительно намерен жениться на ней, и лишь после того как за него выступали поручители, он получал право увести ее с собой. Это, таким образом, был их наилучший закон, однако нынче он уже более не существует, но теперь они измыслили нечто иное, с тем чтобы девушки могли получить свое или не были уводимы в чужие города. Ибо после того, как в результате завоевания их обстоятельства ухудшились и состояния оскудели, каждый из народа, кто испытывает нужду, посылает своих дочерей зарабатывать деньги непотребством»*.

Я хочу добавить к этому месту всего лишь несколько замечаний: во-первых, девушек продавали лишь с целью заключения брака,и тот, кто за деньги взял к себе девушку, должен был представить поручителей в том, что он либо возьмет ее в жены, либо возвратит деньги, полученные за нее. Нравы и закон запрещали ему внебрачное сожительство с ней. Этот обычай, конечно, утратился после персидского завоевания; с тех пор — или, по словам Геродота, теперь— никому из граждан, которые понесли урон при завоевании их местности, не возбраняется заставить свою дочь зарабатывать деньги безнравственным способом, что, напр., с давних пор было общепринятым обычаем у лидийцев и иных народов. Таким образом, у Геродота ясно говорится, что подобное вошло в обыкновениелишь теперь, после завоевания Вавилона**.Итак, во времена, из которых происходил культ Милитты в Вавилоне и связанный с ним обряд, еще господствовал тот древний обычай, согласно которому созревшие для брака девушки были продаваемы либо тем женихам, которые предлагали наибольшее количество денег, либо тем, что требовали себе наименьшего, и при этом, — заметьте хорошо, — девушки были продаваемы для замужества.

Как же соотносились бы друг с другом два этих повествования, если бы также и те, которые вышеописанным образом посвящали себя Милитте, в свою очередь были девственницами? Поэтому совершенно непостижимо — как такой ученый, как Крейцер, в своей почти мечтательной манере связывать все со всем, говоря о культе Милитты, может упоминать лидийских девушек, зарабатывающих свое приданое

Геродот, 1,196.

Однако то, что служение Милитте и связанный с ним обычай является гораздо более ранним и восходит к глубочайшей древности — к самому началу этого народа, — заключается уже в природе обычая. То, что он не мог возникнуть уже во время персидского господства, настолько ясно, что не нуждается в каких бы то ни было дополнительных объяснениях. Такому обычаю народ уже не подчинит себя в течение своей истории; он (обычай) может возникнуть лишь вместе с ним самим, с его историей. Культ Милитты, таким образом, является исконно древним, т. е. существует с тех пор,как существует память о коренном населении Вавилонии. Также Геродот отчетливо называет упомянутый закон местным законом.

распутством*. Геродот ясно говорит, что подобное вошло в Вавилоне в обыкновение лишь после персидского захвата (к тому же он всюду упоминает лишь оγυναίκες1). К этому более позднему положению вещей относятся, таким образом, повествования, которые можно найти у Курция (Curtius) и других позднейших авторов, писавших о вавилонской безнравственности**.

Если же те, кто таким образом служил Милитте, были женщинами,состоящими в браке, γυναίκες, то тем самым еще более непостижимым и странным становится этот обычай у народа, для которого брак и семейные связи были предметом столь величайшего внимания и заботы, и лишь некое религиозное (разумеется, ложно религиозное) представление было способно к тому, чтобы изначально ввести и освятить своей властью подобный обычай. Кстати, именно то обстоятельство, что отход от древнейшего Бога воспринимался как прелюбодеяние — ощущение, которое у последующих народов успело уже утратиться, — именно это обстоятельство указывает на первоначальный испуг сознания, а также на то, что именно вавилоняне и были первыми почитателями Урании.

Что же касается дальнейшего, то здесь возможными становятся два воззрения. Мы можем либо думать, что тот обряд, посредством коего они посвящали себя Милитте, а значит, отрекались от исключительного бога, — что этот обряд мыслился как некий род издевательской насмешки над тем прежним богом, которого они посредством его отвергали. Здесь можно было бы, в таком случае, распознать ту психологическую черту, которую весьма часто можно обнаружить в истории суеверия. В частности, тот, кто проследил и подверг внимательному рассмотрению явления, сопровождающие собой первое возникновение мифологии, непременно сделает замечание — и мы сами с вами впоследствии будем иметь неоднократную возможность сделать это замечание, — что всякий раз почитание впервые появляющихся женских божеств ознаменовывается безудержным, необузданным весельем и ликованием.Ибо каждое такое женское божество указывает на преодоление прежнего принципа, от гнетущей власти которого сознание внезапно ощущает себя свободным, одновременно с этим чувствуя свою отданность во власть иного, еще не постижимого для него принципа, и таким образом, не будучи властным над собой, испытывает пьянящий

Геродот, I, 94. Сравню в добавление к этому Страбона, XI, где идет речь о культе Анаиты (Anaitis) у армян, который Страбон сравнивает с тем, что Геродот рассказывает о лидийских девушках, — из чего в достаточной мере явствует совершенное несходство этих обычаев с вавилонским.

У Курция в V, 1, находим: Nihil urbis ejus corruptius moribus, nihil ad irritandas illicendasque immodicas voluptates instructius. Liberos conjugesque cum hospitibus stupro coire, modo pretium flagitii detur, parentes maritique patiuntur (Нет другого города с такими испорченными нравами, со столькими соблазнами, возбуждающими неудержимые страсти. Родители и мужья разрешают здесь своим дочерям и женам вступать в связь с пришельцами, лишь бы им заплатили за их позор.) (лат.) (пер. В.С.Соколова и А. Ч.Козаржевского).

определение сознание стремилось сохранить и удержать. Оно (определение) выражалось в том, что божество представлялось то в виде мужчины с женскими атрибутами, то в виде женщины с мужскими. Пример первого рода являет собой вооруженное и воинственное женское божество в Пасаргаде (одновременно доказательство того, что женская Митра не была чужда персам), которое мы сравниваем с упоминаемой Павсанием воинственной и носящей оружие Афродитой в Кифере. Примером противоположного рода можно назвать то изображение Афродиты на Кипре,о котором Макробий сообщает, что Афродита представлена имеющей бороду и мужское телосложение, держащей в руках скипетр, однако облаченной в женские одежды; очевидно, для того чтобы показать, что это женское божество является лишь внешне облеченным женственностью, внутренне же все еще является мужским, что оно есть чуть ли не переодетое мужское божество. Такая мужеобразная Афродита именно по указанной причине получила имя Άφρόδιτος3*. Это понятие лишь относительно женской сущности, которое было как бы внушено сознанию непосредственно ходом внутреннего процесса, таким способом было представлено в образе самого божества.

Однако этим чувство отнюдь еще не ограничилось, но поскольку такой переход от мужественности к женственности представлялся как совершающийся в постоянном истолковании, возникла потребность выразить это также и в действии. Именно поэтому (напр., согласно свидетельству Филохора) этой Афродите в мужском облике приносили жертвы мужчины в женских одеяниях, женщины же надевали на себя мужские одежды — т.е. для принесения жертв всем приходилось переодеваться**. Здесь, таким образом, вы вновь имеете пример мимического представления внутреннего процесса. Сюда же относится также и то, что Юлий Фирмик повествует о жрецах ассирийской Афродиты (т.е. как раз Милитты), а именно,что они (жрецы) придают своим лицам женский облик, разглаживают кожу и позорят свою мужскую сущность женскими одеяниями,или, если привести подлинные латинские слова: aliter ei servire nequeunt, nisi effeminent vultum, cutem poliant, et virilem sexum ornatu muliebri dedecorent4***. То,однако,что не только жрецы, но также и рядовыепоклонники

Сатурналии, II, 8: Signum ejus (Veneris) est Cypri: barbatum corpore, sed veste muliebri, cum sceptro ac statura virili, et putant, eundem marem et feminam esse. Aristophanes eam Άφρόδιτον apellat (Также и на Кипре есть ее (Венеры) изображение с бородой, но в женской одежде, с жезлом и мужской стати, и считают, что [она], одна и та же, является и мужчиной, и женщиной. Аристофан называет ее Афродитом) (лат.).

Об ошибках языческойрелигии, 6.

Сатурналии, II, 8: Philochorus quoque in Atthide eandem affirmât esse Lunum, nam etsi sacrifkium facere viros cum muliebri veste, mulieres cum virili veste (Также Филохор в [сочинении] «Аттида» утверждает, что она же являетсяЛуной (Луном — м. р.),и мужчины совершают ей священное служение в женской одежде, а женщины — в мужской) (лат.). — III,8. Ср. также Сервий в Энеиде, II, ст. 632; Маймонид. Мог. Nev.,III, 27.

этого божества переодевались подобным образом, явствует из уже приведенного места Филохора, и в особенности — из закона, который содержится в Моисеевом законодательном своде и сам по себе может служить доказательством всеобщего распространения этого обычая в ту эпоху: женщина не должна носить мужского одеяния, и мужчина не должен одеваться в женское платье. Ибото, что в этом запрете имеются в виду непереодевания вообще, в томвиде, в каком они встречаются и допускаются у нас и по сей день, но переодевания, с которыми связывалосьязыческое намерение, явствует из дополнения: ибо поступающий так мерзок есть пред Господом, Богом твоим*.

Здесь, таким образом, мыимеем совершенно ясные примеры того, какохваченные подобным суеверием чувствуют себя призванными и ощущают внутреннее веление отобразить то,что происходит в их сознании, внешним образом и именно на

самих себе.

Еще одно, и ещеболее далеко идущее отображение относительного оженствления я нестану здесь упоминать; оно превосходит собой даже вавилонскую мерзость. Достаточно будет напомнить отехкедишим ,которые в Ветхом Завете упоминаются в связи с Астарот, т.е. с Астартой, другим именем Урании. Греческое имя мужских иеродулов выглядит как всего лишь перевод этого ориентального. Огромное количество таких мужских иеродулов упоминает Страбон, в особенности — там,где он говорит о культе богини Команы в Каппадокии***.Культ этой богини Команы — которую Страбон называет Ένυώ5, Беллона, которая также представлялась какснабженная мужскими атрибутами и чьи празднества сопровождались воинственными танцами, — представлял собой одно издревнейших ответвлений культа Урании****. Именно сюда относятся также исабазийские оргии, поповоду которых во всей древности господствует единое мнение. Сабазий, какпоказывает само имя, есть богзабизма — бог неба, — однако смягчившийся, сделавшийся женственным, и отсюда происходит распутство его мистерий, характер которых хорошо понятен из той позиции, которую занял в их отношении римский Сенат, о чемподробно рассказывает Ливии в39-й книге*****.Однакодовольно,пожалуй, этих примеров;ибояполагаю, что

* Втор. 22, 5. Ср.: Spencer. De legg. Hebr. rituy кн. II, с. 29.

Напр., 4 Царств 23,7. Сюда же относится приведенное Гесихием особое значение Τιτάν.

В начале кн.XII: Πλείστον μέντοι των θεοφορήτων πλήθος, και το τωνίεροδούλων έν αύτη. о (Великое множество теофоретов (несущих изображения богов в религ. шествии), и в том числе — иеродулов (храмовых служителей))(греч.).

Крейцер, т. II, с.29. Плутарх (Сулла, 9) сравнивает ее с Афиной.

Гл. 8-19. Этитак называемыемистерии,следовательно, относятсякбогузабизма, однако (какдалее показывает их содержание) здесь упомянутый бог пребывает уже в стадии перехода. Этот возникший в Азии праздник, по-видимому, сохранился на протяжении последующего столетия, возможно, что уже там онбылвытеснен в подполье позднейшей религией и справлялся лишь в форме мистерий

после уже сказанного нами всякое сомнение в верности нашего объяснения этого вавилонского обычая должно исчезнуть и в достаточной степени подтвердиться его обоснованность.

Именно отсюда, т.е. из этой точки, в которой мы сейчас стоим, ведет свое начало отвратительный обычай оскоплять мальчиков, дабы таким образом превратить мужское в женское, — мерзость, которая с древних времен укоренилась на Востоке и, к сожалению, продолжилась в христианскую эпоху вплоть до наших дней. Этот обычай ведет начало из Вавидона; по меньшей мере Элленик (Hellenikus) утверждает, что от вавилонян он пришел к персам, а Геродот упоминает среди прочих поступлений персидского царя 500 оскопленных мальчиков, которых должен был ежегодно предоставлять ему Вавилон и остальная Ассирия. Похоже, таким образом, что в самой Персии оскопление мальчиков не было принято.

Мне удалось теперь фактическим, историческим путем доказать то, что прежде было выведено из внутренней глубины самого мифологического развития, а именно — то, 1) что Урания представляет собой поворотную точку между предшествующим, еще немифологическим забизмом — и позднейшим мифологическим политеизмом, что именно она образует собой переход от одного к другому, и именно поэтому ее еще в древности упоминает Геродот как божество древнейших, т. е. первыми перешедших к исторической жизни, народов; 2) что это божество не мыслилось как изначально женское, но как ставшее женским из мужского. Все только что приведенные нами обычаи суть не что иное,как оттиски, повторения этого перехода от мужского к женскому; одновременно они выражают собой ту идею, что указанная женственность является только относительной, и то же самое, что по отношению к высшему ведет себя как женское, само в себе представляет собой мужское, и наоборот — ибо ведь в дальнейшем мы будем иметь возможность наблюдать, как на

и, вне всякого сомнения, подвергся множественным искажениям. Римскому же сознанию сабазии были совершенно чуждыми; они вкрались в город приблизительно в шестом столетии и — под покровом таинства — сохранялись, может быть, и не слишком долго, покуда о них не стало известно римскому Сенату, который вскоре инициировал по отношению к ним педантичную и нудную судебную процедуру. Сабазии, таким образом, никогда не существовали в Риме в какой-либо иной форме кроме religio peregrina. Влияние такой, собственно римским сознанием отвергнутой, чуждой религии было одним из предзнаменований внутреннего, нравственного разложения республики, точно так же как и позднее — во времена императоров — проникавшие в Римскую империю чуждые религии и церемонии, которые, однако, никогда не выходили в ней из-под покровов тайны, являли собой симптомы упадка не только традиционной староотеческой религии, но и самого государства. Уже во времена Тиберия Рим был наводнен восточными суевериями. При следующих цезарях особое распространение получили Mithriaca (seil, mysteria), охватившие собой практически всю территорию Римской империи. Isiaca проникли в Рим еще того ранее. По мере того как мифологическая религия близилась к своему концу, человеческий взор вновь обращался к началу, к древности, — в надежде, как это часто происходит, в формах древних сохранить то, что уже близилось к своей гибели.

случайно и который, напротив, сам имел ощущение их всеобщности и необходимости, — мог со спокойной совестью называть этого бога его греческим именем повсюду, где он его находил; поэтому также и мы с вами в тех случаях, где нам необходимо будет обозначить общее понятие какого-либо божества, будем без стеснения называть его греческим именем, не мысля его, впрочем, при этом сразу же со всеми теми определениями, которые оно лишь позднее получает в греческом сознании.Дионис, этот второй бог, является на протяжении всего мифологического процесса грядущим, находящимся в состоянии приближения — ибо лишь в конце и цели данного процесса он может быть признан полностью осуществившимся. Это, однако, не мешает нам с самого начала снабдить его именем Диониса, пусть даже он сейчас и не способен получить те определения, которыми будет обладать в конце.

С целью, однако, быть понятным также и для тех, кто, вероятно, является еще новичками в историческом знании мифологии,я хочу отметить, что можно было бы прочесть не одно объемистое руководство по мифологии,не встретившись при этом ни разу с именем Диониса,либо же найдя его только в парентезе6 при более общеупотребительном — поскольку более привычном для римлян — имени Вакха, под которым обычно подразумевают лишь бога вина и которое, в результате множественных псевдопоэтических злоупотреблений, серьезнейшим образом обесценилось. Вакх, действительно, есть другое греческое имя Диониса. Однако оно обозначает у греков не Диониса вообще, но лишь определенное понятие Диониса. Именно по указанной причине мы всегда будем пользоваться только этим греческим именем, которое одновременно является также и более общим. Примечательной для того, кто привык к обычным руководствам или хотя бы имеет в виду «Теогонию» Гесиода, будет также и та последовательность, в которой у нас появляются боги. Почему, однако, в «Теогонии» они отчасти появляются в совершенно иной последовательности, найдет себе

вдальнейшем совершенно естественное объяснение. Одной из величайших заслуг Крейцера является то, что он первым среди новейших [исследователей] вновь извлек Диониса из забвения, поставил его на подобающее ему место и вообще ощутил, что

вдионисийском учении дан ключ ко всей греческой мифологии. Это то, что касается данного вопроса. Что же до места Геродота, то не может быть случайным тот факт, что он выражается таким, по сути противоречивым, способом: «Они (аравийцы) признают за бога лишь Диониса и Уранию», ибо, собственно, следовало бы сказать: они почитают за богов лишь Диониса и Уранию. Поэтому нас едва ли обвинят в том, что мы чересчур цепляемся за слова, если мы усмотрим в этом тот смысл, что, согласно представлению аравийцев, оба божества рассматриваются лишь как неразрывные, представляющие единство, каковыми они и в действительности являются, ибо Урания существует лишь в постоянном полагании или порождении другого бога и, как мать, словно бы ни единого мгновения не может мыслиться без него,который,

всвою очередь, существует лишь в постоянном рождении и полагании посредством

первой. Урания есть не просто Урания, но та, что тайным образом (inqualirt) носит в себе Диониса. То, что таково было не только мнение Геродота, но и представление аравийцев, — явствует из тех имен, которые указывает Геродот. «Они называют, — говорит Геродот, — Диониса Уротал(принимая обычное чтение), Уранию же Алилат». Последнее имя пытались объяснять различными способами* и при этом, что выглядит довольно странно, не подумали о самом простом объяснении. AI — это известный арабский артикль, какой присутствует во множестве иных арабских слов, перешедших в новейшие западные языки, напр., «алгебра». Hat (хотя он по понятным причинам не встречается у магометанских авторов) представляет собой женский род от Ilah или Elah, бог (ein Gott); Al-Ilat, таким образом, не есть nomen proprium7, но означает попросту «богиня». Другое арабское имя, 'Αλίττα8, которое Геродот приводит там, где он говорит о персах, — если только его не считать всего лишь иной формой слова Al-Ilat, — вероятнее всего, объясняется из арабского Waleda или Walida, что Геродот по-гречески, где не существует ни и в качестве согласного, ни w, едва ли мог написать иначе, чем Alitta. Согласно этому объяснению, Alitta означает не что иное, как «родительница», «мать». Имя арабского Диониса есть Уротал, как со времен Весселинга значится практически во всех текстах. В более ранних изданиях можно было встретить Urotalt, в одной бодлеанийской рукописи, которую приводит Пококе**, встречается даже Urotalat. Я весьма склонен считать именно это верным прочтением. Если мы теперь примем такой способ прочтения, то Urotalt или Ulodalt, или Ulod-Allat (от редуцированного Allah) — принимая во внимание бесчисленное количество раз встречающуюся, и особенно в именах, замену г на 1, — будет означать нечто иное,как «сын»,«дитя богини»***. Это отношение взаимопринадлежности и единства, таким образом, выражено также и в именах.

Итак, нам удалось только что также и исторически засвидетельствовать второго (относительно духовного) бога как необходимый коррелят Урании, т. е. принявшего женский облик божества, точно так же как ранее нам удалось дедуцировать его из необходимого хода мифологического процесса.

Его выводили от арабского Hilal, что означает «луна» (собственно, лишь первый лунный свет после новолуния); однако о луне здесь речь более не идет.

Не замечено никем, включая и самого последнего издателя.

Почему не было употреблено обычное Ibn (= сын)? Именно по причине его общепринятости и привычности. В маронитских семьях, и равным образом у западных арабов, несмотря на то что названия целых племен образуются обычным способом, напр., Béni Amer, все же гораздо чаще, — как можно узнать уже из газет, — они образуются с помощью Ulod, напр., Uled-Maadi; кстати, подобное же сочетание можно встретить и в случае с отдельными именами, напр., каид (der Kaid) бедуинского племени вблизи Боны — Uled Soliman; один из предводителей кабилов — Uled-Araba. В случае с племенами удваивается.