Gachev_G_Natsionalnye_obrazy_mira_Kavkaz

gЯ его породил(а), а он меня— убил!

Замкнулась цепь — в кольцо, в совершенную фигуру.

Разго&ор с музыко&едом

14.IV.80. Вчера с музыкантшей-грузинкой у мамы встречал­ ся: ее дипломница некогдашняя, сейчас вышла замуж за хохлоляха (и сама-то уж — грузская: отец — грузин, мать — русская),

а живет в Калининграде под Москвой и преподает в муз. училище.

Ламара Петараиа — так пишутся-звучат имена-фамилии мег­ рельские, откуда род ее. Вона сколько гласных!

Кстати, и эстонцы-финны с избытком гласных: Сааремаа... —

и мирный народ, невоинственный, чужого не жаждущий. Даже избыточно влажный, до сонности даже, как и вологодские рус­ ские, северяне берложьи-спячие... Огненно-сухие германцы на этих мирных, сонных и влажных вожделеют в космо-истори-

ческом Эросе и бередят... Франц контра Яана...

Спросил я Ламару: а не смущает ли грузин перспектива асси­

миляции их народа? Ведь уже меньше 50% грузин в Грузии...

— Раньше у нас никогда никакого фанатизма национального не было, и мирно принимали другие народы, и странны нам слу­ хи о погромах евреев или резне армян... Тбилиси вообще — ин­ тернациональный город, проходной двор, так что Пушкин, еду-

чи в Эрзерум и остановясь в Тифлисе, его за армянский город счел. Но теперь — побаиваться начинаем. Вон армяне: у них бо­ лее 90% армян в республике, и смешанных браков мало допус­ кают, а у нас — беспечны на этот счет.

— Это от того, что самочувствие у грузин — «присебейнос-

ти », удовлетворенности, нет тревоги (как у евреев и армян): Бо­ гом хранимость (Кавказом = Богом) чувствуют, словно в раю еще, до грехопадения. Как ни резали нашельцы долинных гру­ зин — в горы не рисковали забираться. Да и ленивы даже на экстерминацию — персы да тюрки, в отличие от монголов и гер­ манцев: первые — самум и смерч, вторые — машина-автомат унич­ тожения были...

2D0

В музыке сейчас грузины падки перенять модерн: сонорис-

тику и додекафонию,— не пройдя фазы классического симфо­ низма; как и в живописи ныне — всякие кубизмы и абстракци-

онизмы, не пройдя классического портрета, вглядывания в личность, в глаза, в душу... То есть, процессы, типичные для ускоренно развивающихся народов и культур. Хотя и древняя нация и культура...

Собственно музыкальные фазы их такие. Сперва и всегда — народное пение, древнее, хоровое. Потом византийски-христи-

анский пришел мелос в литургию, но он быстро ассимилировал­ ся с народным пением, ибо антифонность (солист-хор, попере­ менно, что требовалось в литургии) как раз натурально присуща народному пению, так что христианство впиталось естествен­ но — еще и в похоронный обряд, очень важный и разработан­ ный в Грузии...

В X V III веке поэт Бесики: восточно-персидское влияние и мелос, романсно-городской стиль. В X IX веке профессиональ­ ная композиция началась — в жанре романсов (как вывески Пиросмани). Потом — оперы влияние итальянской, что уже с

50-х гг. X IX в. была в Тбилиси.

— Да!— включился я.— В «Даиси» Пуччини слышится «Ма­

дам Баттерфляй », весьма...

— В XX веке — симфонические поэмы на народные илитера­

турные сюжеты. Но симфонизма настоящего — нет...

— Слышал я 5-ю симфонию Гии Канчелли: потрясен был...

Но вообще-то там — не развитие, а контрастные сопоставления,

нездешняя звучность, сонорные эффекты... А из европейских музыкальных традиций какая роднее всего воспринимается гру­ зинами?

—Итальянская, конечно...

—Потом — французская, наверное: красочность, вариаци-

онность. Затем — русская. И чуже всего, наверное,— немецкая?..

— Да, именно так.

Да, симфонизм — от страдания, из личности: самоопорно раз­ вивает она из себя целый универсум. В Грузии ж такого самочув­ ствия нет — одиночества, так что симфонизму нет психейной по­ чвы. Симфонизм — это отрицательность, стремление — от

201

недостаточности и «зависти » к тому, что вне меня... К идеалу —

MS достичь его. А тут — все Бытие здесь и теперь, при себе. Космос

gдовольства. Не развивать, а перебрать разные сочленения Бытия

^тут присуще, статически любуясь или переживая (смерть, па-

мять...).

Но к середине XX века уже достаточно накоплено опыта стра­ даний личностных — и вот камерная музыка: квартеты Цинцад-

зе... Да и симфонии опять же Канчелли. Там, в Пятой, помню:

начинается с детской наивной попевки у одинокого инструмен­ та, струнно-щипкового, иль у арфы... И вдруг стремительно, ла­ виной-камнепадом, в «гадавардна» (= очертя голову) обрушива­ ется смерч Смерти — в тутти оркестра; пролетело молниеносно —

и опять тишь, вслушивание... Потом — хоралы, память средне­ вековая... И снова скрежеты Смерти, или вообще XX века... Но нет взаимопревращения мотивов, разработки, отождествления противоположностей... Чужое так и остается чужим, свое — сво­ им: нет «своего другого » германской диалектики и симфонизма...

Симфонизм — аналитика, «кантовость». А тут — синтетика (как

и в языке), «платоновость », умозрение, разновидение...

Спросил: поют ли женщины и как и что?

—Мало поют. Лишь колыбельные и причитания на похоро­

нах. А так, хоровых и сольных женских пений нету. И притом —

низкие голоса почитаются, а не сопрано-птичка...

Ну да: женщина тут — сивилла, вещунья, мистерия матери-

земли; сдавленность-сдержанность обычно в ней, каменность.

И лишь при смерти — ее зона, ее право голоса. Именно это — и

в философа зацало. Мамардашвили так рассказывал-мыслил: «Дело происходит в грузинской горной деревне, где родился отец и где я часто бывал, там на похоронах плачут профессио­ нальные плакальщицы, как ударами кнута взбивая чувствитель­ ность и приводя человека в психически ненормальное состоя­ ние, близкое к экстатическому. Они — профессионалы и,

естественно, не испытывают тех же эмоций, что и близкие умер­ шего, но тем успешнее выполняют форму ритуального плача или пения. Юношей я не мог понять: зачем это? Ведь они притворя­ ются! А позже, как мне показалось, понял: ведь психические состояния как таковые ( «искренние чувства », «горе » ит. п.) не

202

могут сохраняться в одной итой же интенсивности, рассеивают­ ся, сменяются в дурной бесконечности, уходят в песок и не мо­ гут сами по себе, своим сиюминутным дискретным конкретным содержанием служить основанием для явлений памяти, продук­ тивного переживания, человеческой связи, общения. (А в Грузии оно и по горизонтали: хор друзей-мужей,— и по вертикали: скле­ пы предков, родно-кровность земли, ее притяжение. И вот жен­ щины именно взбивают эту память — как кнутами: себе на лоно — слез орошение и питание; тут «наша сила, наша воля, наша власть!» — могут сказать.— Г .Г.). Почему, собственно, икак можно помнить умершего, переживать человеческое чувство?— Всплак­ нул, а потом рассеялось, забыл... Дело в том, что естественно забыть, а помнить — искусственно. Искусственно в смысле куль­ туры и самих основ нашей сознательной жизни... Реактивность нашей психики — это одно, а ее проработка человеком в предна-

ходимых им общественных культурных предметах — другое ».41

Тут и ко грузинскому Логосу нам подступ: «Обязательность формы » — так означил идею своего выступления Мамардашви-

ли. И это — воспитанность, этикетность грузина, ритуальность его поведения, то, что он не может ценить естественность и ис­ кренность: они дурно пахнут и претят его аристократизму. Все это от чуткого ощущения своей исполненности — родом, на-ро-

дом, одним словом — не самости своей, но обязанности. Причем она — благая, не чувствуется насильственной и давящей. Ибо — гармония тут меж индивидом и общиной в малом-то полисе, в

обозримом Целом...

Это и в народном хоровом пении сказывается: именно потому что четко заданы и на слуху у всех априорные возможные тут ходы и лады и интервалы,— каждый может лично и бас держать,

и импровизировать в «криманчули » высокогорным голосом...

17.VII.86. Приводя в порядок свое Грузинское путешествие

1980 года, захотел еще раз прикоснуться к современной прозе и освежить в себе облик Грузии. «Дорога в детство » — назвал свой

41 «Вопросы литературы», 1976, № 11. С. 77.

203

*|[ роман-раздумье Тенгиз Б у а ч и д з е ( «Литературная Грузия », 1985,

№ № 4, 5,6). И мне интересно: посмотреть да посравнить, как

gгрузинство, сущность которого я пытался доселе уловить на материале классической литературы, обитает в нынешних писателях и трансформируется?.. И роман Буачидзе мне доставляет тут материал хороший.

Жили — и — куда девались: родители, предки? Но и я вот — жив, и они так же, мои отец и мать: самочувствовались остро и невыносимо волновались, ожидая свидания или в очереди, как и я в сей миг... — зачем? куда?..

Но вот идет История, и стоят недвижно страна Грузия и го­ род Тбилиси. Они как: поверх нас, независимо движутся и быту­ ют? Или — нами питаются, и мы им необходимы? Значит, есть смысл в нашем существовании: мы им годимся, вливаемся, как кирпичики строительные?— Да, наверное, это так. Но все равно: сознание такой пользы не утоляет душу. Нет: куда вот эта улыб­ ка отца иль трепет любви, что в слове письма пульсирует,— ужли безотзывны они и ничем более не достоверны?

Они — в СЛЕЗАХ — моих, нынешних, всевечных, какие дол­ жны и над нами некогда проливать(ся)... «В полузабытой связке бумаг я случайно наткнулся на старые письма, и глаза мои не­ вольно наполнились слезами. Ничего не поделаешь — годы. Эти пожелтевшие от времени листки могли вызвать грусть, сожале­ ние, печаль, но...слезы?» (№ 4, с. 24). = «Откуда эти слезы? За­ чем оне?» — как Лиза в «Пиковой даме» Чайковского... Веко­ вечный вопрос и всестранный и всенародный.

И все же грузин недаром вдумывается в эти слезы: для него они не просто некая физиология чувствительности, но — мета­ физика души бытия. Напоминаю, что и в «Витязе...» очень мно­ го плачут — и не женщины, а мужи, рыцари; на это обратила внимание моя дочь...

Вот и современный человек (автор): уж в таких тиглях при­ вычной жестокости мира сего и бездушности истории выварен, что удивляться и плакать — нечего, бессмысленно! Войны, лаге­ ря, «массакры», «экстерминации» народов и миллионов!.. Где уж тут над мелочишкой связки писем плакать? Это некогда чув­ ствительные барышни благополучного XIX века могли ахать-сле-

204

зиться, видя, как «Цветок засохший, безуханный » выпал из кни­ ги; а нам-то — стыдно уж так рассиропливаться!

И все же внутренний сю ж ет романа — в диалоге прав на слезы! Ведут между собою словно тяжбу — разноплановые сущности бытия: кто больше имеет прав на наши слезы? С пер­ вых страниц трубно вступает в действие и подает свой непрере­ каемый голос великая Война: письма с фронта, роковой день 22

июня 1941. И все главное внешнее действие — в годы войны совершается: фронт, танк, а дома — госпиталь, кровь и смерти.

Там, на фронте,— Он, юный, 18-20-летний. Здесь — Она, на­

вечно 18-летняя сестра милосердия, любовь и поэзия...

Но и вглубь, за войну прорезывается память — и там про­ ступают очертания столь же могучей, как и Война, субстанции Бытия: это История, ее шествие и колесо — тож е давящее и сминающее жизни и тех, кто мужественно ускоряют ее каче­ ние, как коммунисты-революционеры: поколение родителей,

что тоже вечно юны остались, ибо гибли или в Революции, или на «Гражданке », или уж потом — исчезали иные по доносам таких «товарищей », как Симон Габгабия. И тут тоже свое пра­ во на слезы. И шествие романа словно нацелено к припомина­ нию еще одного рокового дня: дня ареста отца — и этот день равномощен в праве на слезы, как и всенародный скорби день —

22 июня.

Но и далее в глубь себя и субстанции Грузии вбуривается душа и мысль и чувство: убийство Ильи Чавчавадзе потрясающе проходит перед очами души — в замедленной словно съемке:

как совершилось это тяжкое и уму не постижимое бедствие?! И

протокольные записи об этих минутах равномощны хронике го­ дов войны, что ведет в своем дневнике юная Марина; но, как это ни парадоксально, слез вызывают они — больше.

Значит, трагедия Культуры и преемственность ее творцов

(еще и о Бараташвили щемящие душу страницы: восстановление облика мгновений и живых страданий поэта; сюда же и записи о чтениях стихов Симоном Чиковани и Галактионом Табидзе в годы войны...) своим голосом в полифонии деятелей Бытия глаголет и право на слезы нашего сердца оспаривает... Но тут уже слезы какие-то прочищенные, умиленные, восхищенные ( «над вымыс-

205

лом слезами обольюсь» — Пушкин): без ужаса, как при столк-

новении с голой смертью Войны и предательством Истории,

gЕще пласт — это Род: родные жившие и любимые человечки:

^Дед, бабушки, мать, сестра, брат, друг. Уклад Рода — в диалоге и споре за душу и сердце наше — с Идеями нового мира, который это все «разрушит до основания »: только что вот сумеет постро­ ить?— вопрос. Лучше ли? И тут мудрый Дед, честный рыцарь пре­ жней Грузии,гениальное «рационализаторское предложение» подает: «Дедушка говорил, что собрания и митинги следует про­ водить на кладбищах, чтобы все позабыли дрязги, склоки, все преходящее ибренное и пред лицом таинственной вечности спра­ ведливо решали бы свои земные дела ». (№ 4, с. 51). И верно: тогда не будет и словоблудия: стыдно балаболить перед душами пред­ ков, что незримо присутствуют и собеседуют и судят нас.

Ивот роман Буачидзе есть словно исповедь — на кладбище: припоминание человеком жизни своей и общей, и близких и любимых — дума в присутствии всей толщи предков Грузии, включая и героев «Вепхисткаосани» (Какое слово божествен­ ное! Жаль, что не разобрал его раньше методом фонетики сти­ хий: в нем весь Космос Грузии и ее Логос!) = «Витязя в тигровой (барсовой) шкуре », что тут даже в ирои-комическом варианте проступают: незадачливый миджнур доктор Дмитрий Джишкариани пишет любовное послание Елене Мизандари (как пишут таковые послания персонажи «Витязя...»), матери юного Дато, где уподобляет ее тигрице: «Вы стремительно вышли в другую комнату, сильными и гибкими движениями напомнив тигрицу, и прижавшийся к вам мальчик был как тигренок... Я тогда впервые понял..., почему в Грузии развит культ женщины, почему бого­ творят Тамар...» (№ 6, с. 51). Но и Руставели в запеве к поэме упоминает некую:

Мне она дороже жизни, беспощадная тигрица.

Пусть, не названная мною, здесь она отобразится!

(Пер. Н. Заболоцкого)

Ипредполагают легендарно, что это сама Тамар-царица. Но

иНестан-Дареджан имеет своим символом тигрицу, шкуру ко­ торой носит миджнур Тариэл...

206

Любимые люди, милые мелочи, что помнятся и щемят душу — и тоже источают слезы, и благодаря ближайшей сердцу кон­ кретности этих существ и ощущений тут слезы льются щедрее,

неудержимее...

Можно даже вывести закон — обратной пропорциональнос­ ти: чем общезначимее скорбь (ее предмет — большой: История,

Народ, Война) и вроде бы массированнее фундировано право на слезы твои, тем их более... — нету. Да и в песне поется о проводах на подвиг: «Я тебя провожала,/Но слезы сдержала,/И были сухими глаза ». А вот простой домашний снимок девочки и маль­ чика под ивой на солнце, ловящих рыбку,— вот это может истор­ гнуть слезы непрошеные... Вот именно: там, при великих событи­ ях, они очень уж прошеные и обязательные — и принудительные тем самым. А слезы — дело свободное, личное, спонтанное: им не прикажешь, как и сердцу.

Да и то правда: ведь История отпечатлевается в летописях- «анналах»; а герои, павшие на Войне,— в годовщинах обществен­ ным поминовением отмечаются: им и памятники, иордена, искри­ жали... То есть, много форм запечатления и бессмертия им отряжено. А вот застенчивой улыбке на милом лице уже отле­ тевшего в небытие существа — какая еще может тут быть поми­ нальная обитель?— Только моя слеза! Никому более не понят­ ная и не сообщимая...

Потому-то именно она и льется!

Кажется, я вывел рациональный ответ на вопрос автора, с

которого начинается роман. Это роман — задумчивый: он как бы уравнение это трудное решает нашего существования, удельный вес его сил-потоков, со многими неизвестными. В авторе, в сем современном идаже «модерном» человеке, словно новый Тари-

эл объявился-прорезался, сидящий на камне, миджнур Жизни,

лиющий слезы об этой вечной возлюбленной... Он ущемлен ее стрелою в самое сердце и парализован — делать что-то, двигать­ ся, желать, судить... Как можно и к чему, коли и пока не разре­ шена загадка смысла существования?..

Да, вот это: грузинства толща, Истории и Культуры веков и тысячелетий присутствие (не как фона во вне, а именно в душе, в

психее каждого грузина: и юной девочки-поэтессы Марины, и в

207

самом авторе) — смягчает боль от, кажется, невыносимых страда-

V2J ний текущего момента истории, что запечатлен: Война, 30-е годы...

Но нет потрясания кулаками и вопияния: «За что?! Какая неле-

пость!» — как это бывает в трагедии, для которой нужна некото-

рая наивность сознания у народа ичеловека, полагающего, что все

может быть разрешимо и именно сейчас, разумно и идеально...

Нет: школа тысячелетий и десятки поколений предков — их опыт неотторжимо в существе каждого грузина пребывает42 —

и смягчает ужасы нынешнего живота и его нелепости. А к ним — меланхолическая улыбка и светлая печаль, но не собственно ме­ ланхолия (что черна: «черная желчь », по-гречески) гневной са­ тиры или мировой скорби, допустим...

И потому роман — в лирической дымке и в звуках тихой музы­ ки, обволокнут ими,— как лейтмотив. Лунная дорожка, движение по ней друг другу на встречу меня нынешнего и меня же, дитяти и отрока,— и встреча «на далеком меридиане »... 40 лет назад. И вот мы входим друг во друга, перекрещиваемся, заходим уж за спины друг друга — иэто, наверное, и конец, истаивание нас...

42 Весьма кстати попалось мне в этих же номерах «Литературной Гру­ зии» (№ 6 за 1985) стихотворение Ушанги Рижинашвили на тему этой же мысли — «Корни». Себя грузин зрит как толщу, в коей — залежь предков, самоходное кладбище. «Предки мои проросли в каждой клеточке тела: Скажем, эта рука с родинкой у плеча, Вы думаете, она только моя? Но как бы тогда я смог Дом сложить из плоских речных валунов, Ведь рука моя никогда не училась такому. Да это ж прапрадед мой Руку воздел с мастер­ ком деревянным И ловко кладет камень на камень. Скрепляя кладку яич­ ным белком...

Аэти вот ноги — Вы думаете, они только мои? Но как бы тогда я ходил босиком По колючей стерне? Да, это ж прадед мой выдубленными подо­ швами Ступает легко, подбирая колосья...

Аэти вот уши?.. А эти глаза?.. Вы думаете, они только мои?..

Яне хожу на кладбище С цветами полуувядшими, Чтобы, вздохнув, положить их На хладные камни. Предки мои — не там Под плитами и надгробьями. Они — во мне. И суть моя Подвластна их зову...» (с. 8-10).

Таким образом, я — это и я, и интеграл предков, и всё их некогдашнее существование живо в моей душевности: «Тогда отчего, скажите, Вам ка­ жется иногда, Будто нечто с вами уже случалось когда-то, Но где и ког­ да — не вспомнить никак. И отчего взгрустнется вам вдруг В разгар засто­ лья шального?..» Вопросы— как младенец, чуткий к метафизике бытия, задает Отцу в «Лесном царстве» Гете. И, как Отец, я хочу ответить: «То их прошлые жизни в тебе говорят» (= «То ветлы седые стоят в стороне»,— как отвечает Отец сыну, зрящему Лесного Царя). Но этот ответ — им самим себе уж сказан...

208

Те определения Космо-Психо-Логоса Грузии, что я добыл в предыдущих исканиях, вполне нахожу их в романе Буачидзе. Космос свершения, при-сут-ствия, при-бытия, движения, что пребывает,— вот он:

«Если все же верно, что дорога в детство начинается тогда, когда кончается дорога из детства, значит, действительно, мы жаждем оглянуться назад именно на пороге вечного безмолвия.

И удивителен непостижимый закон круговорота времени — приближаясь к концу, мы неизбежно оказываемся в начале прой­ денного пути». (№ 4, с. 27).

Русский образ ДОРОГИ — безоглядно вперед, в незнае­ мую бесконечность и незавершенность — никак не кругообо­ рот. А здесь... И дорога — куда? Не вперед, параллельно ж и з­ ни, но — вспять. И они сходятся: радиус с рождения до 18 -20 лет и радиус от меня 50-60-летнего вспять, встречь — где-то около Центра Бытия (моего, да и вообще...)

Кстати, и роман Отара Чиладзе «Шел по дороге человек » — о Медее и аргонавтах! То есть, дорога — вспять, в память, доро­ га Истории: к тому, что было, = к тому, что ЕСТЬ сейчас в нас, как в колодце многослойном из культурных пластов, что архео­ логия и психоанализ раскапывают...

«Первое слово — рекам... Ведь и мы, люди, подобны рекам. Всегда одни и те же и в то же время другие. То взволнованы, то спокойны, то спешим, то еле тащимся. Куда?!.. Вливаемся в этот извечный бег и, кружась в бесконечном круге от условного нача­ ла до условного конца, вечно стремимся и стремимся куда-то...»

Но таков же — иТбилиси, символ грузинства: «И все же, что бы ни случилось, Тбилиси все равно останется Тбилиси. Изме­ нится его облик, расположение, форма, высота, изменится его население, но та закваска, основа, тот корень (вспомним «Кор­ ни» Рижинашвили, что я, человек, как «все мое — ношу с со ­ бой »^ себе.— Г .Г .), который не описать и не выразить словами, то, что зовется просто Тбилиси, вечно и неизменно: он все пере­ плавит в своем горниле, все переделает на свой лад и всех, кто будет здесь жить, превратит в истинных тбилисцев...

Еще и над законом «равновесия » задумываются в романе: «Дедушка говорил, что в конце концов все приходит к равнове-

209