Средние века. Выпуск 71 (3-4)

** *

Вторая черта, социальный антагонизм или, точнее, социальная агрессивность (agressivité sociale), была оборотной стороной форм солидарности, которые мы так подробно разбирали. Этот аспект, который наша пока еще несовершенная терминология заставляет считать чем-то негативным, в реальности коллективной жизни был составной частью солидарности. Социальные группы, такие как приходы, классы, молодежные сообщества, основывались и крепли во многом в ответ враждебность со стороны: солидарность была средством защиты и оружием коллектива. Это вполне очевидно в случае семейной группы, когда биологическая необходимость поддерживала и питала (вплоть до концепции “крови”, “кровного родства”) идею ячейки, утверждающую свою внутреннюю солидарность каждый раз, когда эта группа сталкивалась с другими. Браки, деление имущества и наследование – это были акты, свидетельствующие о защищенности, на основе которой строились отношения между семьями, вплоть до мельчайших деталей юридических традиций, которые ревностно поддерживались. Приход и деревня были общинами, тесно сплоченными против “чужаков” в рамках маленькой и географически ограниченной группы. Тут мы можем вспомнить о солдатах, бродягах и разносчиках чумы, которые, безусловно, представляли опасность. Это же касалось мирных путешественников, купцов или туристов – они тоже были подозрительны. Но подобный рефлекс срабатывал, правда, в меньшей степени, и при общении с крестьянами из соседних деревень, которые были более или менее знакомы. Он срабатывал и против горожан, слишком часто оказывавшихся или сборщиками налогов, или носителями особых имущественных и финансовых прав, что давало лишний повод держаться от них, по возможности, на расстоянии.

Эта агрессивность очевидна и в более крупных группах, таких как классы. Мы не будем заново перелистывать досье классовой борьбы. Хотя марксистская схема и неприложима буквально ко всем социальным конфликтам раннего Нового времени, кто может, не краснея, отрицать социальный антагонизм, затрагивавший дворян, буржуа, крестьян и ремесленников, не говоря о других?4

Политическая солидарность, которая проявляется в государстве раннего Нового времени, уже несколько столетий подпиты-

4См.: Mandrou R. Classes et luttes de classes en France au début du XVIIIe siècle. Florence, 1965.

вала национальное чувство в борьбе с иностранцами: англичане на востоке5 (от Нормандии до Гиени) и немцы на западе представляли идеальный прототип для этого смутного образа врага. Шестнадцатый век расширил выбор за счет Испании, которую проклинала, с восхитительным красноречием, “Мениппова сатира”. Стоит ли упоминать о мощи религиозных антагонизмов, которые развились молниеносно в результате Реформации во Франции Франциска I и Генриха II? Свидетельством здесь послужат сорок лет с оружием в руках. Впрочем, Религиозные войны, главными аспектами которых были чисто религиозный и политический, также показали, каждой мельчайшей деталью описаний налетов на замки, города и деревни изолированных отрядов, насколько резкими были противоречия между различными социальными группами, которые там проживали в разгар войн: крестьяне и дворяне, дворяне и буржуа... Мы можем отметить эту агрессивность даже во временных социальных структурах, которые, как кажется, по определению были менее предназначены для защиты группы: молодежные сообщества – группировки юношей, любивших погарцевать у городских ворот – тоже свидетельствуют об этом. Они показывают нам тяжесть патриархальной опеки, которую осуществляли старшие, родители и деды. В широком смысле, это было тогдашним проявлением напряженности, которая всегда существует между родителями и детьми.

** *

Демонстрация форм социального напряжения путем перечисления конфликтов не сильно помогает определить эту агрессивность. Ее можно заметить и в подражании поведению доминирующего класса. Дворянство шпаги – каково бы ни было его реальное положение – продолжало представлять в глазах других групп образец для подражания. Дело не только в его изначальной военной функции, которая, конечно, проявлялась еще и в турнирах, дуэлях, охоте (не говоря уже о страсти грабить и разорять). Было бы преувеличением сказать, что в результате подражания турнир или охота стали прототипом всех видов борьбы, к примеру, той, что вели друг с другом католики и протестанты. Но, по крайней мере, так было в случае с парадами молодежных сообществ или

5Так в тексте Р. Мандру, хотя географически это не совсем верно. – Примеч. пер.

с грубыми “большими играми” (grands jeux), на которых состязались силачи из соседних деревень.

Эта имитация проявлялась, хотя и весьма тонко, даже в иерархии доминирующих коллективных чувств. У феодальной чести, этого эмоционального “отражения” дворянского морального кодекса, на протяжении всего Средневековья были аналоги в прочих социальных классах. Идея групповой чести – какова бы она ни была – присутствует и в письменных правилах и в обычном праве. Недостойно дворянина, сказал однажды Ледигьер6, крошить на куски крестьян, восставших против сборщика налогов; недостойно буржуа, говорит один интендант, подстрекать к мятежу в городе. Таким образом, права и обязанности каждой группы выстраивались по дворянской модели, включая сюда, как это ни покажется парадоксальным, и разбойников с большой дороги, которые не грабили кого попало и не убивали всех, за исключением монаха или епископа, а сами в половине случаев вершили справедливость и наказывали за несправедливость, мстили за угнетенных и защищали слабых, и даже с некоторым успехом. В правилах корпораций и мемуарах современников мы встречаем понимание чести, присущее каждой группе и адаптированное к функциям этой группы. Эта нравственная иерархия проявляется в тысяче мелочей: вспомним, например, юриста, который, описывая современное ему общество, определяет людей ручного труда, ремесленников и рабочих при помощи выражения, которое выдает не только его социальные концепции, но и шире – его мировоззрение, – как “грубых людей”.

** *

Третья черта, которая характерна в неменьшей степени, чем предыдущие две, – чувство бессилия человека перед лицом природы. Это чувство – совместный результат воздействия двух факторов: с точки зрения интеллектуального восприятия, физическая и биологическая природа оставалась неразрешимой загадкой, а технический инструментарий был весьма ограниченно эффективен. Таким образом, люди XVI в. не понимали мир, в котором

6Франциск де Бонн, герцог Ледигьер (François de Bonne, duc de Lesdiguières, 1543–1626), полководец-гугенот, провоевавший 60 лет в Дофинэ, Провансе и Савойе за Генриха IV. Вышел из семьи нотариусов с претензией на дворянство, в 1609 г. стал маршалом, а в 1622 г. – коннетаблем Франции. Сохранилась его переписка. – Примеч. пер.

жили, своим разумом и не могли господствовать в нем при помощи своих рук и инструментов.

Можно почти наверняка предположить, что социальные отношения с их постоянными спорами за порядок подчинения и насильственными столкновениями демонстрируют гораздо более значительную степень господства человека над человеком. Конечно, король, епископ, помещик-дворянин не должны были каждый день подчинять кого-то буквально: по крайней мере – в форме ордонансов или простых установившихся обычаев – они могли разрабатывать законы, которые за них правили среди людей. Установившиеся обычаи и письменные законы представляли достаточно успешную попытку координировать человеческие отношения. Но корпуса законов природы еще не составили...

Наоборот, коперниканская революция потрясла, по крайней мере,

вумах тех немногих, кто мог ее воспринять и понять ее вызов, основы птолемеевской системы, единственной, в которой люди Средневековья и XVI в. видели стабильность и ясность.

Итак, при столкновении с природой, этой областью неисчерпаемого богатства, интенсивность которого лишь усилилась благодаря великим открытиям новых чудес тропиков и всех Индий, французы XVI–XVII вв. чувствовали себя безоружными. Здесь не столь важны многочисленные монстры и чудеса, наполнявшие их бестиарии. Эти “феномены”, принятые как чуждые, но жизнеспособные плоды творчества природы, смысл которого оставался неясен, больше всего показывают “восприимчивость” людей к сверхъестественному и чудесному. Скажем точнее, это была восприимчивость через принятие фактов жизненного опыта: грезы пророков, как всем представлялось, воплотились в реальности. Телепатия, дома с привидениями и множество других явлений казались подлинными, потому что о них свидетельствовали те,

вчьих словах нельзя было сомневаться. Природа, это создание Бога, могла сама создать и произвести всё, что угодно.

Более важно, конечно, вспомнить о том, как скромны тогда были средства, которыми располагали люди для преобразования на благо себе мира природы: мы не станем понапрасну перечислять те научные технологии XX в., которых у них не было, гораздо проще указать то, что было. В целом, все доступные им средства исчерпывались техниками получения продуктов питания из того, что выращивалось на земле, а также извлекалось из дикой флоры и фауны. Конечно, практическое применение этих техник давало

неплохие результаты: сир Губервиль7, увлекавшийся прививкой деревьев, вывел около 20–30 видов яблонь, обеспечив тем самым процветание целой области. Также было доведено до совершенства и искусство укрощения дикой фауны ради нужд “домашней экономики”. Наследие многовековых традиций, эти сельскохозяйственные техники кажутся нам сегодня жалкими и недостаточными по сравнению с прогрессом, достигнутым в ботанике и зоологии за последние два столетия. Но они были недостаточными и в глазах современников, несмотря на все успехи, примеры которых мы дали. Сельское хозяйство той эпохи с большим трудом обеспечивало деревенские и городские общины: стоило один раз

вмарте пойти снегу или в июле разразиться буре, как обращались

впрах не только надежды крестьян, но и истощались жизненно важные ресурсы целой области. Безо всякого сомнения, к этой недостаточности сельского хозяйства добавлялась – на стадии распределения – и социальная организация, которая усугубляла техническую слабость производства. Чувство беспомощности перед природой тем самым только усиливалось.

Все прочие техники помимо сельскохозяйственных, которые человек использовал в своих отношениях с природой (ремесла и, чуть позже, мануфактурное производство), представляли такой же контраст замечательного совершенства эмпирических достижений и многовекового застоя, ведущего к неспособности осуществить сложные преобразования и, что более важно, ускорить производство. Обработка камня, дерева или кожи, ткачество или производство тканей изо льна, шелка или пеньки были техниками, применение которых строго регламентировалось корпоративными правилами. Технический прогресс вписывался в те же цеховые структуры, которые придавали большое значение созданию “шедевра”, воспроизводимого тысячу раз, а не методам, позволяющим ускорить производство и выпуск. Устные и письменные обычаи продолжали в каком-то смысле техническую традицию, ничем не поощряя и не стимулируя нововведений.

Врезультате техническое господство над природой своей ограниченностью разочаровывало пользователей даже больше,

чем несовершенство научного знания. Стремление умножать

7Жиль, сир Губервиль (Gilles, sire de Gouberville, 1521–1578), нормандский дворянин. Сохранились его дневники за 1549–1562 гг. (переизданы в 4 томах в 1993–1994 гг.), подробно описывающие будни помещика и его соседей. –

Примеч. пер.

номенклатуру, о беспомощности которого говорит тот факт, что не брезговали никакими свидетельствами, неспособность отделить естественное от сверхъестественного превращали эти науки без метода в накопительный и довольно неудобный инструмент познания. Ни у кого, даже у самых великих умов того времени, не было метода, позволяющего расчистить это скопище мусора, единственный плод развития науки, полное полуистин, унаследованных заблуждений и общепринятых химер. Никто не обладал панорамным видением, способным объять весь неистощимый и загадочный мир, что позволило бы связать воедино фрагментарные решения отдельных проблем. Это замешательство представляют, и даже не слишком символически, страхи моряков XV в. при виде нового континента. А алхимик, ищущий тайну тайн с ретортой в руках перед печью, еще более очевидно представлял собой бессилие тогдашнего ученого.

** *

Неспособные овладеть миром и постичь его, люди обращались к его Создателю с еще большим рвением, нежели раньше. У Бога-Творца требовали объяснений, вмешательства и даров, – а если не у самого Бога, то у его святых или даже его падших ангелов. Это, конечно, не единственное объяснение того пыла, который демонстрируют люди раннего Нового времени в своем желании верить. Безусловно, были другие причины – и другие эмоциональные побуждения, – которые толкали их на сложный путь религии. На одном плане можно установить тесную связь между сопротивлением, которое оказывала природная среда усилиям человека, и той горячностью, с которой они относились к себе подобным. Однако само включение сверхъестественного в природу говорит в пользу нашего предыдущего предположения; именно такова была базовая ментальная стратегия (démarche mentale essentielle) – обращение за помощью к всемогущему божеству, в руках которого находится судьба всех людей и вещей. Она позволяла просить у Бога или у какого-то посредника те блага – “благословения”, – которых человек не мог добиться сам. Это та же самая стратегия, которая приводила к Сатане или к одному из его темных подручных.

Таким образом, постоянно присутствовавшее в умах – и в сердцах – христианское чувство (не говоря уже о реальных социальных структурах, о включении “с рождения до смерти”) давало людям образ мышления (cadre de pensée), в котором доминировал

божественный порядок, устойчивый и постоянно необходимый, ежесекундно корректирующий все земные дела. Христианская вера, как всем известно, также предоставляла мораль; но, вероятно, более важно, что в те времена, когда продолжительные доктринальные диспуты между правоверными и еретиками (в которые постепенно оказались вовлечены все французы) закончились затемнением самых ясных понятий, христианство породило чувствительность (sensibilité) – или, может быть, точнее будет сказать “сенсибилизацию” (sensibilisation) – к хрупкости человеческого существования, которое проходило в столь мало известном мире, щедром как на различные бедствия, так и на благодеяния. Конечно, эта сенсибилизация была результатом длительного развития на протяжении всего Средневековья. Начавшись с принятием христианства во времена Меровингов, она достигла своего пика в XIV–XV вв., когда сама религия стала более человечной и менее догматичной. После эпохи догматических определений, после святых Фомы и Бернарда, именно доверие застывшего в своей униженности человечества к Богу, жалостливого к бедам этого мира, выражалось в тысяче изображений Страстей Господних, Богоматери Скорби, стигматов святого Франциска, Гроба Господня и Распятого Христа. Они символизировали для всех, католиков и протестантов – и даже редких вольнодумцев 1610– 1640-х годов, – ставшее “естественным” внимание к человеческим страданиям, к скорби, к искренности веры, которая прежде всего являлась доверием к всемогущему и сверхъестественному Богу. Французы раннего Нового времени находили в этом религиозном чувстве не только надежду на вечное спасение в будущем, но и особое ощущение принадлежности к человеческому роду, которое пронизывало все их существование, делая его еще более мучительным.

МИРОВОЗЗРЕНИЕ: МЕНТАЛЬНЫЕ СТРУКТУРЫ

Если рассматривать эти факторы в совокупности – эмотивность, социальную агрессивность, неспособность господствовать в мире природы и веру в божественное всемогущество как в духовном, так и интеллектуальном плане – они представляют собой единый сложный психологический комплекс. Следующий шаг, который необходимо сделать в области определений, это выявить различные ментальные структуры (structures mentales).

Как квалифицировать этот следующий шаг, который мы намерены осуществить в самом конце нашего анализа? Речь идет, как нам кажется, о реконструкции индивидуальных и коллективных личностей (personnalités individulelles et collectives), реставрации “я”, тем более легитимной, что в XVI в. уже существовало, в гораздо большей степени, чем раньше, чувство индивидуальности. Открыть заново связи, а часто и скрытую логику некоторых противоречий, стоящие за темами, которые мы только что рассмотрели, – значит сформулировать столь полезное понятие, как мировоззрение (напомним немецкий термин Weltanschauung), уточнив, в каких смыслах (так как их будет как минимум два) историк может его использовать.

Современники Франциска I, Генриха II и Людовика XIII, люди, жившие в ту эпоху, столь богатую нововведениями самого различного рода, несли в себе ментальную вселенную (univers mentale), которая сильно отличалась от той, что была у соратников Людовика Святого: видение мира, даже в буквальном, географическом смысле слова, обновилось – по крайней мере, для очень многих из них – почти мгновенно, с обнаружением Америки, плаваниями Васко да Гамы и Магеллана и c открытиями Коперника и Галилея. Но мы имеем в виду и мировоззрение, касающееся других концепций: социальных отношений, места человека в процессе творения, понимания прошлого и настоящего людей, представлений о будущем человечества... Weltanschauung покрывает собой весь комплекс понятий – как интеллектуальных, так и этических, – при помощи которых индивиды и группы каждый день мыслили и действовали.

** *

Вплане истории индивидов такое исследование не является чем-то особенно новым: оснащенные более или менее разработанной методикой историки литературы, традиционно заинтересованные в выявлении предшественников и “истоков” своих авторов – великих или не очень, часто пытались реконструировать психологический климат, в котором эти авторы формировались

ижили, и проследить, с какими другими личностями они сталкивались. К тому же, от эпохи, которой сейчас занимаемся, нам осталась целая галерея портретов. Хотя, к несчастью, они часто оказываются не настоящими портретами, а своеобразными фотороботами, и в таком виде они не лишены интереса, по крайней мере, в той степени, в какой портрет может просветить нас там,

где скупые биографические сведения оставляют полный мрак. Ронсар и Дю Белле, Монтень, Д’Обинье, Жодель, Маро – сколько судеб и характеров, столько и представлений о мире. Эти великие люди литературного пантеона явно выдаются из ряда современников, стоят особняком, хотя бы по причине своей чувствительности, своего темперамента, и за это могут быть исключены из нашего исследования: следуя классическому определению, они часто “видели” гораздо лучше своих современников. Но ведь есть и другая сторона их личности, та, благодаря которой в их творчестве отражался человек: не только Ронсар-придворный и галантный кавалер, но и Ронсар “Рассуждения о бедах этого времени” (Discours des Misères de ce temps), “Ответа на оскорбления

иклевету не знаю каких проповедников из Женевы” (Response aux injures et calomnies de je ne scai quels Prédicans et Ministres de Geneve), или Тауро “Сонетов, Од и Жеманства той, которой восхищаются” (Sonnets, Odes et Mignardises amoureuses de l’Admirée)

и“Диалогов” (Dialogues). В этом смысле психологические портреты из истории литературы могут оказаться ценным материалом для реконструкции типов индивидуального мировоззрения, и часто не одного, а сразу нескольких.

Но уточним, что и авторы дневников предоставляют нам не менее важную возможность для исследования: Губервиль, Клод Атон8, Жакмон9, записывавшие из года в год свои деяния

имысли о том, что видели вокруг себя, дают нам значительный набор ценных элементов, хотя и довольно разрозненных, но помогающих восстановлению их ментального кругозора (horizons mentaux). Нормандский дворянин, обуреваемый страстью к разведению яблок, каким был Губервиль, имел довольно точное представление о Европе и даже о Новом Свете: он мог указать, где находятся Канада, Африка, Карибское море. Он был сведущ в политической жизни королевства и одновременно оставался помещиком, суровым к крестьянам, и требовательным “господином” для своих домочадцев. А вот Жакмон – мелкий ремесленник из Ле Пюи, гордый своим городом и его процессиями, этим ма-

8Клод Атон (Claude Haton, около 1534–1605), католический священник, уроженец Провена, сторонник Гизов и автор дневника, в котором описываются Религиозные войны в Шампани и Бри (1553–1582 гг.) (дневник издавался в 1857 и 2001–2007 гг.). – Примеч. пер.

9Антуан Жакмон (Antoine Jacmon, 1581–1653), житель г. Ле Пюи (Le Puy-en- Velay) в Оверни, по профессии красильщик, оставил дневник (регулярное изложение событий с 1630 по 1651 гг.) (опубликован в 1885 г.) – Примеч. пер.

леньким мирком, единственными достопримечательностями которого были коллеж и собор. Он сочувствовал несчастьям бедных крестьян, которые побирались во рву у крепостного вала во время голода. И он никогда не говорит о чем-нибудь, что расположено дальше долины Пюи, собственно города и окрестных деревень. Его кругозор ограничен, как психологически, так и географически, пиками вулканов, окружающих долину.

Мы, однако, считаем, что эта область представляет собой неисчерпаемый объект для исследований, и чтобы добиться значимых результатов, надо систематически проанализировать все индивидуальные случаи. Объясним это при помощи примера. Вот некоторые документы, которые открывают перед нами широкую перспективу: два каталога имущества, передаваемого в наследство в 1617 г. в городе Амьене, одно оставшееся от дворянина, другое от нотариуса. Эти нотариальные списки дают нам описание дома и полей за городом, мебели и домочадцев, рассказывают, каков у каждого из двоих был стиль жизни. Начать с того, что по ним можно определить их финансовое состояние, а также вкусы, пристрастия, деятельность. Один придавал большое значение своему винному погребу, другой – конюшне и экипажу, и это базовые элементы их социальных устремлений (vision sociale): поддержать свой статус, изыскать, с большей или меньшей ловкостью, средства его повысить... Мы указываем лишь вектор дальнейшего исследования. Еще лучше, чем общий список имущества, помогают изучить социальные предпочтения их библиотеки, так как оба держали дома книги. Дворянин имел несколько трудов Эразма Роттердамского, томик Рабле, “Мениппову сатиру”, напечатанный текст Нантского эдикта, но он также читал и держал при себе “Путеводитель по дорогам Франции”, разные истории Америки, Флориды и Индии. Нотариус ограничился душеспасительными сочинениями: “Духовными трудами” Луиса Гренадского10 и трудами Пельве11, кардинала из лигёров. Вот уже получились наброски двух портретов, можно сказать, двух типов французов, одного верного галликанца, открытого новшествам своего века, другого – последователя “воинственных” монахов, которые разжигали ненависть к Наваррцу и не могли простить ему Нантского эдикта.

10Луис де Сарриа (Luis de Sarria, 1504–1588), испанский мистик, монах-домини- канец, особенное внимание уделявший бедным. – Примеч. пер.

11Николя Пельве (Nicolas Pellevé, 1515–1594), монах-бенедиктинец, сторонник архиепископа Лотарингского (Шарля Гиза), епископ Амьена, архиепископ Санса, с 1570 г. кардинал, участник Тридентского собора. – Примеч. пер.