Средние века. Выпуск 71 (3-4)

ской, Габсбурги получают лишь тогда, когда они занимают и императорский трон, но этот факт свидетельствует о постепенном размывании специфических черт императорского двора: не будем удивляться тому, что и другие князья, такие, как, например, Виттельсбахи, позже также присваивают себе это право. Королевский двор, таким образом, становится все менее определяющим фактором для аноблирования на индивидуальном уровне.

Что касается значения королевского двора с точки зрения структурирования аристократии, то он по сравнению с княжескими дворами отныне не обладает никакой особой спецификой и не играет роли центра. Значимый показатель всего этого может быть найден в сравнении двух больших немецких исследовательских программ, посвященных феномену двора: исследование королевских дворцов (Königspfälzen) и исследования княжеских резиденций (Fürstenhöfe). Примечательно, что первая касается главным образом периода раннего Средневековья и его середины, а вторая – конца Средневековья6.

Оставим за пределами внимания фигуру короля, яркая слава которой ослепляет нас блеском более поздних особ королевской крови (Людовика XIV, Фридриха II или королевы Виктории, если ограничиваться только примерами Западной Европы, которым придавалась особая ценность государственнической историографией) или же неким современным фольклором масс-медиа. Мы остановимся скорее на монархическом феномене в собственном смысле этого слова, т.е. на вопросе о значении той внутренней дифференциации в среде аристократии, которая ведет к образованию прочных формализированных и ритуализированных отношений субординации, между одной персоной и остальной частью господ.

В этой перспективе надо помнить о том, что в Священной Римской империи в конце Средних веков и в Новое время монархический феномен воплощается в намного большей степени в князьях, чем в самом императоре.

Изучение возможного “сотворения” (production) дворянства при дворе не может, таким образом, игнорировать двор князя. Однако чтобы быть более точным, надо сказать и о той особенной роли, которую также играли Советы вольных и/или имперских

6Cм.: Zotz Th., Paravicini W. Palais royaux, cours, résidences // Les tendances actuelles de l’histoire du Moyen Âge en France et en Allemagne / Dir. O.G. Oexle, J.C. Schmitt. P., 2002. P. 307–350.

городов – Любека или Нюрнберга, также как Кёльна или Аугсбурга. Их власть (Obrigkeit) – если оставить в стороне вопрос об объеме ее осуществления – по сути не отличается от власти князей ни по своим возможностям (война, налоги, информация), ни по своей пространственной форме (однородные территории), ни по теоретическому обоснованию (общее благо), хотя организация власти имеет в городах большие отличия (выборные магистратуры, коллегиальность, срок и очередность изменчивых, но при этом фиксированных обязанностей).

Эти городские системы также [как и княжеские дворы] образуют социальное отличие, квалифицируемое как “патрициат” или “городское дворянство”, еще близкое к дворянству негородскому в начале XVI в., определяемое одновременно своей династической непрерывностью и своей способностью или естественной склонностью осуществлять власть (или наоборот, быть специфическим образом лишенным этого свойства)7. Стало быть, если бы мы хотели обсудить проблему сотворения дворянства в масштабах Священной Римской империи в целом, то нам не следовало бы оставлять без внимания эти города, но рассматривать случай городского дворянства на том же основании, что и более “классические” формы дворянства. В любом случае, понятие “сотворение дворянства” [или “производство дворянства”], которое я уже употребил, нуждается в некотором разъяснении.

II. ПРОИЗВОДСТВО СОЦИАЛЬНОЙ ГРУППЫ

Само собой разумеется, что термин сотворение (production) не должен быть понят в смысле конкретного производства, изготовления предметов. Речь идет о том, что я в другом месте назвал “социальным сотворением”8, или еще более обобщенно – “социогенезом”9. Я высказывался также вначале за термин

7Я позволю себе еще раз сослаться на свои наблюдения: Morsel J. L’aristocratie médiévale… Р. 239–252, 256–259.

8Morsel J. Die Erfindung des Adels. Zur Soziogenese des Adels am Ende des Mittelalters – Das Beispiel Frankens // Nobilitas. Funktion und Repräsentation des Adels in Alteuropa / Dir. O.G. Oexle, W. Paravicini. Göttingen, 1997. P. 312–375 (здесь – P. 315–316).

9Ibid. См. также: Morsel J. L’invention de la noblesse en Haute-Allemagne à la fin du Moyen Âge. Contribution à l’étude de la sociogenèse de la noblesse médiévale // Guerre, pouvoir et noblesse au Moyen Âge. Mélanges en l’honneur de Ph. Contamine / Dir. J. Paviot, J. Verger. P., 2000. P. 533–545.

“изобретение” (inventio, invention, Erfindung) в двойном смысле – создания, сотворения чего-то и открытия чего-либо, но я перестал употреблять этот термин, частично из-за его несбалансированной двойственности (первое значение преобладает над вторым), но, главным образом, из-за его непринужденности в обращении и широкой интенциональности.

Поясню, почему опасна непринужденность в обращении [c терминами]. Мне кажется, что цель использования концептов должна быть двойной: речь идет как о том, чтобы постичь смысл того, что производится (денотативная ценность концепта, что объясняет, почему мы не используем совершенно искусственные формы, даже если бы они были удобопроизносимыми, – “морселизация”), так и о том, чтобы использовать концепт по назначению, а именно – для квалификации, носящей активный и творческий характер (подобно тому как квалификация преступления определяет само преступление, придает ему социальный смысл, уже не ограниченный индивидуальным чувством оскорбления или несправедливости). Такая квалификация порывает с обыденным смыслом и подчеркивает необычность означаемой вещи (коннотативная ценность).

Концептуальная цель состоит в том, чтобы действительно обозначить научно (т.е. порвав с обыденным “здравым смыслом”) важнейший феномен – существование социальной группы в качестве результата изменений, как практических изменений, которые можно измерить, так и дискурсивных реконфигураций (т.е. изменений в обозначении этой группы), которые можно датировать. Признание этого нацелено против двух заблуждений. С одной стороны, против рассмотрения данной группы как вещи, как некой социальной субстанции, которая существует прежде и вне дискурсивных практик, конструирующих социальную группу как категорию социальных представлений. С другой стороны, против убежденности в том, что эти представления лишь делают видимым феномен, якобы существовавший подспудно, невидимо, до того дня, когда с какой-то особой целью этой группе придумали и присвоили бы имя (или какое-нибудь другое средство ее репрезентации).

Одним из наиболее интересных результатов социологических исследований за всю их историю, получившим неоднозначную, порой чрезмерную (если не сказать контрпродуктивную), но тем не менее – решающую поддержку со стороны социального кон-

структивизма последней трети XX в.10, является отрицание того, что социальным группам свойственно собственное существование (что еще не означает отрицания их “реальности”!).

Важно признать не только то, что определение одних социальных категорий дается по отношению к другим категориям в рамках социальной таксономии (в данном случае социальное определение “дворянство” дается по отношению к “принцу” или к “городу”), но, прежде всего, признать социальную эффективность, которой обладают коллективные дискурсы. Ведь эти дискурсы, разделяемые всеми и всеми используемые, вписывают категорию в пейзаж социальных репрезентаций, по отношению к которым действуют социальные акторы. Речь идет о действии,

врезультате которого социальная категория обретает свою эффективность, т.е. становится реальной, потому что реализуется. Наконец, хотя группы создаются именно таким образом, все делается для того, чтобы “натурализовать”11 их существование. Таким образом, всякая группа, чье существование кажется само собой разумеющимся, является, с одной стороны, группой, чей генезис удачно состоялся, а с другой – группой, чья память об этом происхождении исчезла, короче говоря, группой, чей генезис был лишен истории (déshistorisée).

Изучение истории социальных категорий учит быть бдительным не только в отношении иллюзий “здравого смысла”, но также

вотношении самого исторического дискурса как размышления о прошлом. Такое размышление способно “натурализовать” группу, превращая ее имя, исторически случайное, такое, каким оно появляется в документах, в концепт, используемый как категория родовая и, следовательно, – трансисторическая.

Термины “cоциальное сотворение”, вследствие оксюморонного значения этого термина (из-за соединения конкретного и абстрактного), и “социогенез”, вследствие своего неологического или даже жаргонного характера, мне показались адекватными,

10Социальная конструкция реальности – основная цель социологического знания. Она была обработана на теоретическом (философском) уровне только Петером Бергером и Томасом Лукманном (Berger P., Luckmann Th. The social construction of reality. L., 1966) и Мишелем Фуко (Foucault M. L’archéologie du savoir. P., 1969). Недавняя критическая оценка понятия “социальной конструкции” предоставлена Яном Хакингом (Hacking I. The social construction of what? L., 1999), а также Бернаром Лаиром (Lahire B. L’esprit sociologique. P., 2005. P. 94–111).

11В смысле “показывать как естественное, настоящее, натуральное”.

чтобы охарактеризовать то явление, которое наблюдалось в некоторых регионах Империи или даже в целом на Западе и которое я собираюсь представить начиная с франконского случая (т.е. региона на севере современной Баварии, расположенного grosso modo между Франкфуртом-на-Майне и Нюрнбергом). Я мог бы, конечно, прибегнуть к понятию “социальной конструкции” – то, что я, впрочем, делал несколько раз12, но при этом возникают две проблемы: это понятие стало уже избитым (и, следовательно, утратившим свое изначальное свойство отстранения, дистанцирования)13 и часто воспринимается скорее как результат, чем как процесс14.

Что касается проблемы преодоления интенционализма, связанного с понятием “изобретения”, она демонстрирует эволюцию моего подхода к феномену дворянства. Я просто напомню, что лексикометрическое изучение терминов, относящихся к лексическому полю франконского дворянства, который я предпринял в 1990-х годах, привело меня к тому, что я с удивлением обнаружил полное отсутствие употребления термина “adel” (т.е. “дворянство” в качестве группы) до середины XV в.

Проверки, устроенные в других корпусах франконских источников, а затем и в источниках по Юго-Западу Германии, позволили мне одновременно отыскать самые древние случаи, датируемые около 1430 г., или возможно даже 1420 г., и констатировать

12См., например, мою работу “Социальная конструкция принадлежности к аристократии во Франконии XIV–XV вв.: индивидуальность или идентификация?” (Morsel J. La construction sociale des identités dans l’aristocratie franconienne aux XIVe et XVe siècles: individuation ou identification? // L’individu au Moyen Âge. Individuation et individualisation avant la modernité / Dir. В.B. Be- dos-Rezak, D. Iogna-Prat. P., 2005. P. 79–99, 320–321).

13См. критические наблюдения Я. Хакинга и Б. Лаира, процитированные выше (примеч. 10).

14Сonstruction (конструирование, конструкция) может быть самим фактом, процессом конструкции или его результатом. В строгом смысле слова это могло бы быть отнесено и к слову рroduction (производство, продукция), как и вообще ко всем словам, построенным путем соединения отглагольного корня с суффиксом –tion, но существование термина “произведенный” (produit), обозначающего результат процесса производства, имеет следствием усиление процессуального смысла слова “производство”. Можно было бы добавить сюда интерес к “продукции” с точки зрения этимологии слова, которое указывает действие, направленное на то, чтобы “поместить вперед” [лат. – producere] и, следовательно, напоминает о “социальной драматургии” Ирвинга Гофмана, которую мы можем наблюдать в действии на примере дворянства, что, в особенности, проявлялось во время турниров.

общий характер указанного явления для Верхней Германии. Разыскания, предпринятые также в литературных произведениях и

влатинских источниках (так как нельзя было исключить простой перевод, хотя отсутствию этого термина в вернакулярных текстах до 1430 г. нужно было бы тогда искать объяснение), убедили меня

вотсутствии термина “adel” в смысле “дворянство” до 1420– 1430-х годов, а также в том, что речь не шла о простом переводе “nobilitas” и что термин употребляется в качестве эквивалента перечислению “князей, графов, господ, рыцарей и оруженосцев”

впротивопоставление категории “городов”.

Системный характер изменения был подтвержден и уточнен дополнительными работами о способах социальной репрезентации дворян, взятых индивидуально: на основе изучения антропонимики, геральдики, сигиллографии, надгробий, терминологии (einer vom adel = “человек из дворянства”) для обозначения “дворянина” (un gentilhomme).

Между серединой XIV в. и серединой XV в. происходит, таким образом, ряд изменений в способах репрезентации, которые порождают устойчивую и долговременную систему15. Отныне “дворянство” (la noblesse) и “член дворянства” (le membre de la noblesse) воспринимаются социальными “естественными” категориями (т.е., применительно к этому обществу – категориями, “имеющими божественное происхождение”), сами собой разумеющимися.

Каким мог быть тогда смысл этой лексической трансформации, сопровождаемой, впрочем, изменением употребления (т.е. также семантического поля) прилагательного “adel” (благородный, дворянский), которое распространяется от верха до низа аристократической иерархии на протяжении XIV в.?

Первое объяснение, которое мне пришло на ум, имело дискурсивную природу. Появление и распространение категории “adel” было результатом соединения нескольких дискурсов. Прежде всего, в контексте напряженной обстановки, установившейся между городскими союзами и феодальной аристократией с конца 1380 г., возможно, мы имеем дело с провозглашением мобилизационного лозунга всей феодальной аристократии против городов. С другой стороны, возможно также, что таким образом мелкая и средняя аристократия пыталась при помощи дискурса привлечь к

15Детальное представление всех этих изменений и их совокупности сделано в вышеупомянутой работе: Morsel J. La construction sociale des identités...

себе внимание князей наперекор их претензии быть “отдельно” (а не только “выше”). Это проявляется в различных текстах, посвященных большим турнирам, которые организовывались мелкой и средней аристократией повсюду в Верхней Германии между 1479 и 1487 гг.; в этих условиях der аdel, включающий в себя принцев, мог появиться как ответ княжеской попытке расценивать к 1430-м годам мелкую и среднюю аристократию своим ritterschaft. Наконец, во второй половине XV в., после того как произошла конфронтация между городами и аристократией, термин был призван обозначить сословные границы, отделявшие аристократию в целом от горожан и наоборот.

Это дискурсивное объяснение, хотя и соблазнительное, представляло некоторые затруднения, в особенности тем, что оно помещалось на почве интенциональности (“слово использовалось для…”), не основываясь все же на точной идентификации тех, кто вырабатывал эти дискурсы. Более того, оно из этого делало просто пустую форму, наполненную в зависимости от потребностей переменными значениями. В конце концов, я оставил этот вопрос о цели вещей в пользу перспективы, ориентированной на социальные следствия способов категоризации и распространяющей эти способы на всю совокупность практик, имеющую своим следствием (а не целью) появление новой социальной категории и ее превращение в “реализованную категорию” (по Пьеру Бурдьё), т.е. в реальный социальный объект. Остается все-таки необходимым уточнить, в какой мере эта категоризация связана с новыми формами деятельности. Это одна из проблем, которые подчеркнул Доминик Бартелеми, рассматривая проблему дискурсивных изменений, происходивших около Тысячного года: шла ли речь действительно о трансформациях дискурса (в этом случае они должны быть связаны с новой социальной практикой) или же скорее о непрерывности дискурса, скрытого изменениями источниковедческого характера? В случае, который меня интересует, во Франконии конца Средневековья не возникает проблемы возможных изменений в документальном поле – термин “adel” никогда не появляется в грамотах (что еще вовсе не означает, что структура документального поля не обладала таксономическим воздействием). Но к этому моменту не отмечается никаких изменений в практике составления грамот и никаких в нововведений в хронистике (во всяком случае, ни один немецкий коллега не указал мне на возможность подобной корреляции).

Легко заметить, что мы имеем дело с двумя уровнями смысла: с одной стороны, осознание лексических изменений (в данном случае: что означает появление к 1420–1430-м годам слова “adel” для обозначения всех дворян?); с другой, осознание научных результатов выделения категорий, осуществляемого историками (в данном случае: что мы делаем, используя слово “дворянство” в качестве родового понятия?). Если все современное общество (и мы вместе с ним) убеждено в существовании “дворянства” (“дворянства шпаги”, “дворянства мантии”, “придворных”), то это является результатом исторического развития, но если же мы все будем уверены в существовании дворянства начиная с меровингских времен или в существовании дворянства в обществе инков, то это сочтут фантазмом историка, если только термин “дворянство” не преобразован в аналитическое понятие. Но если он и является таковым (например, в смысле “светский господствующий класс докапиталистической эпохи”), то его применение как понятия рискует тогда стереть смысл социальных трансформаций, образовывающих в конце Средних веков основной полюс социальной таксономии.

Проблема состоит не столько в том, чтобы не применять к средневековому периоду чуждых ему понятий16, сколько в том,

16Этот вид споров возникает часто, коль скоро мы используем для средневекового общества термины, лишь в наше время обретшие свой главный смысл: “индивид”, “работа”, “наемный труд” и т.д. Но заметим, что приверженцы ретроспективного использования таких понятий считают, что концептуальный выбор всегда бинарен, используем ли мы средневековые слова или слова современные (см., например, введение к: L’individu au Moyen Âge. Individuation et individualisation avant la modernité / Dir. В.B. Bedos-Rezak, D. Iogna-Prat. P., 2005). Применение средневековых слов не дает надежной концептуальной гарантии: их смысл редко бывает для нас ясен за невозможностью проверить соответствующие семантические поля, вдобавок мы знаем, что они вовсе не “нейтральны”, и не “описательны” и потому не обладают онтологическими семантическими достоинствами. Поэтому очень быстро возникает идея, что надо “переводить” средневековые реалии на наш язык, если только мы не разыскиваем происхождение современных феноменов. Но когда мы пребываем вне проблем эволюционистов и вне теологических забот, поиски средневековой формы актуальных феноменов оборачиваются тем, что мы изучаем средневековое общество лишь через его соотношение с обществом современным. Однако существует третий путь, состоящий в том, чтобы создавать такие абстрактные аналитические понятия, которые не являлись бы ни средневековыми, ни укоренными в нашем обществе, такие как incastellamento (“озамкование”), encellulement (“объячеивание”), topolignée (“тополинейность”). Их научная эффективность определяется не столько их внутренней ценностью, сколько самим способом их концептуализации. Стоит обратить внимание на двусмыслен-

чтобы употреблять их осознанно, рационально и вдумчиво. Но этого никогда не происходит по отношению к термину “дворянство”, который применяется медиевистами, лишь только они сталкиваются с группой индивидов, в той или иной мере обладавших монополией на осуществление политических и/или военных функций в государственном аппарате, сколь бы примитивен он ни был17.

Рамки моего доклада не позволяют мне дольше останавливаться на этой проблеме, имеющей важнейшее значение не только с общей эпистемологической точки зрения, но также для понимания проблемы двора и дворянства. Поэтому я перейду теперь к более частной проблеме, относящейся к социальному пространству, где формируется та социально-реализованная категория, какой является “дворянство”, а именно к особенной роли, которую княжеский двор смог бы сыграть в этом процессе.

III. ДВОР КНЯЗЯ

КАК ВРАЖДЕБНЫЙ ДВОРЯНСТВУ ПОЛЮС?

Франкония образована в основном двумя княжествами и, следовательно, двумя дворами: двором герцога-епископа Вюрцбургского и двором маркграфа Бранденбург-Ансбахского (бургграфа Нюрнберга). Несмотря на то что природа их власти глубоко различалась (в одном случае духовное лицо противопоставлено

ность, которая может появиться при образовании понятий при помощи слова, происходящего из словаря изучаемого общества (из латыни или вернакулярного наречия). Это хорошо видно на примере понятий “dominium” или “ecclesia”, предложенных Аленом Герро (Guerreau A. L’avenir d’un passé incertain. Quelle histoire du Moyen Âge au XXIe siècle? P., 2001. P. 26–34, 133) и вызвавших ошибочную интерпретацию Александра Эскюдье, который поместил Герро в число продолжателей линии Отто Бруннера, призывавшего отказаться от использования при изучении средневекового общества понятий, ему чуждых (Escudier A. Pour une histoire européenne comparée des imaginaires historiographiques modernes du monde médiéval // Die Deutung der mittelalterlichen Gesellschaft in der Moderne / Hrsg. N. Fryde, P. Monnet, O.G. Oexle, L. Zygner. Göttingen, 2006. P. 280–315 (здесь – P. 313)). На самом деле термины “dominium” и “ecclesia” у Герро не являются просто заимствованными средневековыми словами, а скорее играют роль строго определенных сконструированных понятий. Однако на этом примере видно, что использование латинских формул таит в себе возможность двойственного прочтения.

17По этой причине в своем труде “L’aristocratie médiévale…” я решил отказаться от применения родового термина “дворянство” (noblesse) в пользу другого, не средневекового, – “аристократия” (светская и духовная) (см.: Morsel J. L’aristocratie médiévale… P. 5–7).