Средние века. Выпуск 71 (3-4)

отношениях друг с другом58. В записях часто можно встретить проституток, которые нападали на других проституток; евреев, ссорящихся с другими евреями; соседей, оскорбляющих соседей; ремесленников и дворян, устраивающих драки в рамках своих групп. Естественно, были и исключения, и в отсутствии исчерпывающей просопографии, исходя из одних финансовых записей, сложно представить социальный профиль насилия. Но есть один тип ситуаций, который позволяет проверить это правило равенства. Речь идет об агрессии между христианами и иудеями. Здесь важно знать, какова была численность иудеев Марселя. Иудейское население Прованса значительно увеличилось в XIV в., вслед за изгнанием евреев из французского королевства в 1306 г. Судя по ближайшим провансальским городам, Эксу и Арлю, где велся демографический учет, иудеи в Марселе могли составлять около 10% населения до Черной смерти и около 7% в первой половине XV в.59 В трех записях клаверов – за 1331, 1406–1407 и 1408–1409 гг. – иудеи были замешаны в 4,7% дел о нападении, оскорблении или угрозах, которые привели к штрафам. В абсолютных значениях конфронтация между двумя евреями (1,9%) была ниже, чем между иудеями и христианами (2,8%).

Если агрессия обычно касается равных, то столкновения между иудеями и христианами отражают не только маргинализацию иудеев, но и то, насколько они были экономически и социально интегрированы в марсельское общество. Ссоры между иудеями

ихристианами случались, или, по крайней мере, за них брались штрафы, но в значительно меньшей пропорции, чем доля иудейского населения в Марселе. Это означает: социальная ненависть, как и феодальные распри, была направлена против равных как в Марселе, так и повсюду60. Как это ни странно, эффектом социальной вражды было стирание различий между двумя противниками

ивыражение почтения к противнику как к равному, к тому, кого можно ненавидеть. Отношение большинства христиан к иудеям было не таким. Парадоксальным образом относительное отсутствие уличных конфликтов между иудеями и христианами свиде-

58Как отмечают многие исследователи; см., например: Hanawalt B. Crime and Conflict in English Communities, 1300–1348. Cambridge (Mass.), 1979. P. 182, 262–264.

59См.: Jordan W.Ch. The French Monarchy and the Jews: From Philip Augustus to the Last Capetians. Philadelphia, 1989. P. 225–232; Stouff L. Arles a la fin du moyen age. 2 vols. Aix-en-Provence, 1986. Vol. 1. P. 140–142.

60См.: Miller W.I. Bloodtaking and Peacemaking. P. 185–186.

тельствует о том, что в марсельском обществе у евреев был статус “других”.

Итак, клаверы были агентами централизирующего государства, заинтересованного в развитии монополии на право возмездия и на честь, связанную с этим правом. Следует ожидать, что такие чиновники усваивали язык, трансформирующий законную ненависть в неразумие, и что судейские чиновники обнародовали регулярно этот дискурс на parlements. Также кажется резонным, что люди противились приписыванию им неразумия. Одно дело – добровольно принять на себя смиренную, покаянную позу в контексте примирения, но совсем другое дело – когда неразумие тебе приписывает третья сторона.

4. ПРОЯВЛЕНИЕ НЕНАВИСТИ В СУДЕ

Как мы видели, вражда пронизывала социальные отношения в Марселе XIV в., наделяя честью и социальным статусом тех, у кого были ресурсы, чтобы ее проявлять. Клаверы и другие королевские чиновники и судьи пытались свести личный антагонизм к иррациональному гневу или неразумию – это была попытка реорганизации дискурса, которая свидетельствует о социальной значимости ненависти в позднесредневековом городе. Нас не должны вводить в заблуждение речи в осуждение ненависти, регулярно произносимые тяжущимися, адвокатами и прокурорами в судах. Сама природа судов заставляла их развивать особую риторику, которая соответствовала официальному отношению к ненависти.

И все-таки этого недостаточно, чтобы понять изначальную рациональность ненависти, которую практиковали в Марселе XIV в. Помимо прочего сами суды, даже когда они фиксировали существование социальной ненависти, становились ареной для ее проявления и усугубляли ее. Антропологи и историки права непрерывно спорят о том, как социальный порядок сочетался с систематической практикой мести. Скажем так: общества, в которых практикуется месть, не распадаются потому, что во всех таких обществах существуют особые культурные механизмы, включающие эту практику61. Одним из наиболее действенных механизмов является простая экономика: ведь настоящие

61Полезные ссылки на литературу можно найти в: White St. Pactum… legem vincit et amor judicium: The Settlement of Disputes by Compromise in Eleventh-Century

распри исключительно дороги и доступны только богачам и элите. Однако в Марселе XIV в. люди научились использовать для реализации ненависти или мести сами суды. Социальную вражду, проявлявшуюся ранее через холодность, оскорбление или физическое нападение, теперь можно было выражать гораздо легче и дешевле, используя суды в качестве нового посредника для этого обмена.

Вероятно, пока ненависть оставалась в судах, это не очень тревожило верховную власть. Но жертвы судебной мести чувствовали иначе. При чтении показаний, связанных с апелляцией Гильема де Белавила, возникает совершенно современное, не свойственное той эпохе ощущение, что месть и судебное преследование – это нечто подобное. Пытаясь показать воинственность жертвы, свидетель сообщает, что Гильем Томас “каждый день дрался с Гильемом де Белавила, и свидетель слышал, как он говорил в каструме Кадерия, что убил человека, что он судился с двумя или тремя в том же месте и что других он довел до бедности. Многие люди в каструме говорят то же самое”62. Жертвы тяжбы или судебного осуждения горько жаловались на злоупотребления судов, и в результате мы имеем хорошие свидетельства о реальной практике63. Если удавалось доказать обоснованность жалоб, то этого могло оказаться достаточным для отказа в иске: согласно процедурному римскому праву, иски не должны быть мотивированы закоренелой ненавистью.

Использование судов для реализации ненависти кажется любопытным и противоречащим здравому смыслу. Правовые системы в Европе обычно хвалят за развитие беспристрастности в судах, но марсельские свидетельства заставляют предположить нечто обратное: растущая популярность практики позднесредневекового права объяснялась эмоциональным удовлетворением от возможности втоптать противника в грязь.

Государство, конечно, обогатилось от открытия такого нового рынка обмена ненавистью. То, что люди все больше полагались на государственную месть, помогло выковать понятие суверенности государства и уменьшило правовую автономию гражданподданных.

Western France // American Journal of Legal History. 1978. Vol. 22. P. 281–308; Miller W.I. Bloodtaking and Peacemaking.

62ADBR. 3B 825. Fol. 119r.

63Gauvard Cl. “De grace especial”. Vol. 2. P. 671.

Почему марсельское общество конца XIV – начала XV в. не погрязло в трясине мстительных тяжб и приговоров? Многочисленные жалобы на отправление правосудия в Марселе, которые привлекали внимание королей и королев Неаполя с начала XV в., заставляют предположить, что это могло реально произойти, и поэтому попытки реформировать суды продолжаются практически всю первую половину столетия64. Но королевские судебные запреты и правовые акты были не единственным ответом на расширение юридической мести. У обычных людей появилась своя стратегия – осуждение ненависти и мотивированного ею поведения.

Этот ответ проявлялся лингвистически в растущем использовании оскорбления baratier, означающего “сутягу”, “кляузника” и “взяточника”. В марсельских протоколах оно более принято в значении “взяточник” и “мошенник”65. Но в значении “сутяжничество” оно тоже использовалось, хотя современники не всегда различали оттенки – любое нечестное употребление права могло называться “сутяжничеством”.

Что характерно, это слово полностью отсутствовало в реестрах клаверов за 1331 г. и начало появляться регулярно в качестве оскорбления только с начала XV в., когда жалобы на неправильное отправление правосудия стали обыденностью. Во время склоки между Угетой Альберта и Алазаис Арресата последняя назвала христианку Угету “подлой еврейской сутяжницей” (vielha ebriaga baratiera), за что к ее штрафу в 60 су было прибавлено еще 10 су66. Примерно через год Бертран Арвей, “пороча доброе имя” Жоана Пандульфи, назвал его “воровским сутягой” (layre baratier)67. Ясно, что это оскорбление стало общераспространенным где-то между 1331 и 1406 гг. Как указала Сэнди Бардсли, английские однокоренные слова barrator и barratry тоже датируются XIV в., а Данте посвятил две канцоны “Ада” сутяжничеству68. Сам по себе термин не был изобретением XIV в., но именно в это сто-

64Об этом свидетельствуют некоторые жалованные грамоты в: Archives municipales de la Ville de Marseille, FF 2, FF 3.

65Например: ADBR. B 1945. Fol. 14r.

66ADBR. B 1943. Fol. 32v.

67ADBR. B 1944. Fol. 46r.

68Bardsley S. Scolding Women: Cultural Knowledge and the Criminalization of Speech in Late Medieval England, 1300–1500: Diss. University of North Carolina. Chapel Hill, 1999; Данте Aлигьери. Божественная комедия. Ад. Песни 21 и 22.

летие сутяжничество стало систематически практиковаться по всей Европе.

Обвинения в бесчестности, которые обрушивали на головы сутяг, показывают, что обычные люди осознавали проблему и пытались с нею бороться. Они делали это систематически, обращая против одного сутяги другого. Как показывают примеры, приведенные выше, судебные формы сутяжничества обычно приравнивались к ненависти. Следовательно, любой ответчик в суде мог использовать примеры сутяжничества своего противника в прошлом как доказательство его закоренелой ненависти и тем самым подрывать доверие к мотивам нового иска. Свидетель по делу Гильема де Белавила в 1365 г. подтвердил, что его жертва, Гильем Томас, всей душой ненавидел нотариуса. На вопрос судьи, откуда он может это знать, свидетель ответил: “Потому что указанный Гильем Томас выражал к нему ненависть и однажды подал на него в суд”69.

Обвинение в сутяжничестве, кажется, было ответом обычных людей, разочарованных судебной системой, которой с такой легкостью манипулировали их враги.

Сложно точно указать момент, когда развилась эта риторика, так как дошедшие до нас протоколы апелляционных судов, в которых как раз и можно найти случаи отзыва свидетелей, не были распространены и не особенно полезны для времени до 1350 г.70 Более того, два дошедших от XIII в. реестра кажутся скорее реестрами решений, принятых в апелляционных судах, чем полных судебных протоколов. Несмотря на явные различия между протоколами апелляционных судов в XIII и в XIV вв., стоит заметить, что конспекты, данные в двух реестрах XIII в., – сухие и чрезвычайно краткие, примерно на 1 страницу. Если эмоции и играли какую-то роль в этих делах, они, безусловно, не попали в конспекты. Это приводит нас к предположению, что в XIII в. люди либо не знали как, либо не желали использовать суды римского права для реализации ненависти. Этой практике потребовалось время, чтобы распространиться, а напряжение, вызванное сутяжничеством, проявилось лишь к середине XIV в. или даже позже. А затем, в ответ на нее, стало развиваться публичное осуждение.

Осуждение ненависти в XIV – начале XV в., кажется, связано с тем, что многие историки называют “цивилизационным про-

69ADBR. 3B 825. Fol. 115v.

70До нас дошло только девять за 1264–1349 гг.; см.: ADBR. 3B 801–3B 809.

цессом”, проходившим во многих европейских странах начиная с Xв.71 Вэтомразвитиинетничегопримечательного.Сравнительный анализ может показать, что наиболее густонаселенные, социально расслоившиеся и политически централизованные общества развивают хорошие манеры и другие правила вежливости, даже если они и варьируются в зависимости от контекста72. Возникновение таких правил, конечно, само по себе не оказывало воздействия на поведение и не меняло субъективного переживания эмоций. В Марселе одни и те же люди осуждали социальную ненависть в судах и сами же ее практиковали. Сами суды оказались эмоционально удовлетворительными площадками для реализации ненависти. Тяжба, приговор и враждебные свидетельские показания охотно интерпретировались как ходы в игре в месть и как новый вклад в язык ненависти.

Однако в случае с сутяжничеством осуждение ненависти кажется искренним, а не просто стратегическим ходом. Легко понять, почему использование судов для реализации ненависти считалось бесчестным и даже трусливым. Добиваться приговора или давать враждебные показания в Марселе было совершенно безопасной, а следовательно, бесчестной и немужской формой поведения. Что более важно, все формы сутяжничества были направлены на то, чтобы скрыть мотивирующую их ненависть под маской бесстрастных показаний во благо обществу. Это было грязное дело. Социальная ненависть, как она функционировала в Марселе, должна была быть публичной и почетной. Сутяжничество делало социальную ненависть скрытой и подлой.

** *

Пора изложить некоторые выводы, касающиеся роли судов в длительном процессе, в результате которого чувство ненависти вышло из контекста соседства и семейного соперничества и стало использоваться во имя националистических, расистских и подобных идеологий. Во-первых, самим допущением скрытой социальной ненависти суды создали условия, которые привели к

71В числе значительных недавних работ по этой теме см.: Jaeger St.C. The Origins of Courtliness: Civilizing Trends and the Formation of Courtly Ideals, 939–1210. Philadelphia, 1985; Becker M.B. Civility and Society in Western Europe, 1300– 1600. Bloomington, 1988; Scaglione A. Knights at Court: Courtliness, Chivalry, and Courtesy from Ottonian Germany to the Italian Renaissance. Berkeley, 1991.

72Например, см.: Ghazzal Z. From Anger on Behalf of God to “Forbearance” in Islamis Medieval Litеrature // Anger’s Past. P. 203–230.

росту морального осуждения ненависти теми, кто ее практиковал. Социальная ненависть все менее оправдывала себя, а честь, получаемая от нее, уменьшалась. Это наблюдение ведет к важным выводам. Цивилизационный процесс обычно рассматривают как внедрение в общество аристократами, придворными, христианскими моралистами или государствами некоего набора ценностей. Якобы ценности самоограничения постепенно, ближе к началу Нового времени спускались вниз, к плебсу. Но свидетельства из позднесредневекового Марселя показывают, что ситуация была несколько сложнее. Анжуйское государство было очень заинтересовано в продвижении судов как средства реализации частной мести. Подобное использование помогало росту государственного суверенитета – и, что неслучайно, росту доходов. Таким образом, государство было заинтересовано не в подавлении ненависти, а в ее перемещении в суды. Систематическое осуждение сутяжничества в Марселе XIV–XV вв. наводит на мысль о том, что ценности эмоционального самоограничения зарождались в народной культуре автономно, как ответ на дестабилизацию в результате правовых и судебных изменений, вдохновленных государством. Обычные люди сами переделывали эмоциональные основания своих социальных институтов. Государство в этом процессе играло в лучшем случае вторичную роль.

Во-вторых, процедурное римское право указывало, что существование ненависти является достаточным основанием для отмены тяжбы или отзыва враждебных свидетелей, и, как мы видели, так и происходило в судебной практике. Учитывая это, тяжущиеся учились не призывать свидетелей, которые были известны как враги их противников. Допустим, что они также учились не быть слишком откровенными в выражении своей закоренелой ненависти к противникам, которых они могли впоследствии встретить в суде. Так как речевое поведение, ассоциируемое с публичным выражением ненависти – оскорбления, угрозы, даже холодность, – могло потом навредить в суде, система благоприятствовала тем индивидам, которые научились не выражать свою ненависть публично. В обоих случаях цена публичного проявления ненависти становилась все выше и выше. Роль государства в продвижении такого поведения, полученного в результате научения, тоже была вторичной.

В итоге, как показывают марсельские судебные документы, социальная ненависть исчезла не потому, что моральное

или церковное осуждение вражды смогло трансформировать человеческую психологию. Ненависть по-прежнему с нами; просто она используется в современных индустриальных обществах иначе. Институт социальной ненависти тоже не исчез в результате преследования государством. Некоторые проявления ненависти в позднесредневековом Марселе, такие как публичная холодность или сутяжничество, вообще не преследовались. Социальная ненависть как источник культурного капитала и способ структурирования не была искоренена, просто при изменении правовой экологии позднесредневековой Европы она стала невыгодна. Психологическое переживание ненависти, таким образом, перестало быть связано с социальным или политическим языком чести и статуса, к которому оно было раньше жестко привязано, и стало доступно для использования в других, более опасных языках.

Дэниэл Лорд Смэйл – прекрасный представитель тенденции к психологизации в современной исторической науке. Характерны не только интересующие его темы (воображение, язык, эмоции, “психотропы”), но и тот теоретический аппарат, с которым он подходит к их раскрытию: он на равных дискутирует с профессиональными психологами. С 2006 г. он является профессором истории Гарвардского университета. Смэйл получил степень PhD в университете Мичигана (1994), а после этого некоторое время преподавал историю в Фордемском (Fordham) университете. Автор многих статей и трех монографий.

Самая первая и самая известная из них, написанная на основе его диссертации, была опубликована в 2000 г. Это монография “Воображаемые картографии: Обладание и идентичность в позднесредневековом Марселе”1. Основная идея книги такова: при помощи выработки и введения “категорий понимания” (в том числе касающихся городского пространства) – когнитивной (категоризирование, классификация, упрощение) и коммуникативной (языковой) деятельности – “публичные нотариусы” подготовили почву для дальнейшей государственной бюрократии. Они были “децентрализованной, автономной бюрократией”. Через нотариальные шаблоны (определения человека, в частности по его месту жительства) они сочинили особую “вербальную картографию”, создали “стандартный картографический язык улиц” Марселя

1Smail D.L. Imaginary Cartographies: Possession and Identity in Late Medieval Marseille. Ithaca; L., 2000. За нее Смэйл был награжден двумя премиями, одна из них, 2001 г. – от Американской ассоциации историков.

1300–1500 гг. Таким образом, работа по установлению категории идентичности и категории пространства была проделана в Марселе еще до того момента, как этим заинтересовалось государство. Но оно этим воспользовалось, и к 1600 г. “вербальная картография” превратилась в реальную по всей Европе2.

Для нашей темы – историческая психология – интересно, что в этой книге Смэйл, кроме чисто исторических сочинений и классических работ по социологии (М. Дуглас, М. Фуко, Б. Андерсон, Л. Болтански, П. Бергер и Т. Лукман, М. Крозье, М. Хальбвакс), опирался на новейшие исследования по социо- и психолингвистике (7 работ), и по когнитивным наукам (Дж. Лакофф, М. Джонсон, Ст. Пинкер).

Вторая книга Смэйла тоже связана с психологией, и это также отражено в названии: “Потребление правосудия: эмоции, публичность и правовая культура в Марселе, 1264–1423”3. За эту книгу он получил премию Ассоциации “Право и Общество”. Ее основная идея: огромное число тяжущихся в Марселе в XIV–XV вв., рыбаки, купцы, ремесленники и проститутки, использовали суды как место для нападения, для унижения своих противников. Смэйл делает вывод, что ими двигало желание осуществить месть, “вендетту”, а не добиться законного приговора, и, однако, именно благодаря этим тяжбам стала расти и развиваться судебная система. Той же теме посвящена более ранняя статья, перевод которой мы предлагаем вниманию читателей.

Наконец, самая недавняя книга Смэйла – “О глубинной истории и мозге”4. Это попытка расширить человеческую историю вглубь, в сторону “естественной истории”, антропологии и палеонтологии. Автор предлагает своеобразную “нейроисторию”, историю разных “психотропов” (от молитвы к кофе, чаю и наркотикам), имеющую отношение не только к древним эпохам, но даже и к современности. В рамках своей “нейроистории” Смэйл пытается объединить генетические и культурные объяснения исторического процесса. Собственно говоря, это книга на стыке – “эволюционной психологии”5 и истории.

2“Нотариусы, как и картографы (сами того часто не ведая), постепенно создали язык для того, о чем люди ранее особо не думали, а именно для пространства” (С. 227).

3Smail D.L. The Consumption of Justice: Emotions, Publicity and Legal Culture in Marseille, 1264–1423. Ithaca; L., 2003.

4 Smail D.L. On Deep History and the Brain. Berkley; Los Angeles; L., 2007.

5Которую Смэйл знает не понаслышке. Он присоединяется к критике за антиисторизм (или, скорее, антикультурализм) таких эволюционных психологов, как Стивен Пинкер (Pinker), Лида Космидес (Cosmides) и Джон Туби (Tooby), частично соглашаясь с теориями Дэвида Буллера (Buller) и Дэвида С. Уилсона (Wilson).

Кроме монографических исследований, Смэйл выпустил сборник статей, посвященных “славе”, репутации и языку6, и сборник источников по мести и эмоциям в Средние века7.

Предлагаемую статью можно считать примером современного исто- рико-психологического подхода, в котором удачно сочетаются две концептуальные базы: психологии (психология эмоций, психолингвистика, эволюционная психология, теория “двойного послания” Грегори Бейтсона) и исторической антропологии (исследования ритуалов, насилия, “экономики чести”).

Биографическая справка, пер. с англ., коммент. А.В. Лазарева

6Smail D.L. Fama: The Politics of Talk and Reputation in Medieval Europe / Co-edited with Thelma Fenster. Ithaca; L., 2003.

7Smail D.L. Vengeance and Emotion in Medieval Europe: A Reader / Co-edited with Kelly Lyn Gibson. Toronto, 2009.