Средние века. Выпуск 71 (3-4)

ОТ РЕДАКТОРА

Дорогие коллеги!

Три года назад журнал “Средние века” перешел на новый формат издания. Как видите, мы продолжаем искать оптимальную форму, на сей раз выпуская два сдвоенных номера в год. Хотелось бы знать ваше мнение об этом. Тогда, три года назад, третий номер 68-го выпуска открывался введением “От редколлегии”, где давались необходимые разъяснения по новому формату издания. В дальнейшем рубрика стала называться “От редактора”, что позволило придать ей более субъективный характер. Однако я выступал в ней скорее в роли конферансье, чем комментатора. Попытки выражать несогласие с публикуемыми авторами или давать им какие-нибудь советы вызывали недоумение коллег. И оно было вполне обоснованным – свои замечания принято высказывать на предварительной стадии, а если решили публиковать, то попытка дистанцироваться от текстов может восприниматься как признак малодушия.

И все же думается, что “колонка редактора” допускает возможность высказывания собственной позиции, которая, как это ранее принято было говорить, не обязательно совпадает с мнением автора. А ответственности за публикацию того или иного материала с ответственного редактора никто снять не может по определению.

Предлагаемый номер открывается рубрикой, которой мы завершаем публикацию материалов российско-французской конференции “Королевская власть, знать, двор в эпоху Средневековья”, состоявшейся в апреле 2009 г. Статья С.К. Цатуровой посвящена той части французской элиты, которая спустя время станет именоваться “дворянством мантии”. Но тогда, при Старом порядке, и сами чиновники, и восхвалявшие их историки будут делать акцент на служении “общему благу”, на важной функции “охраны законов”. Истоки этих легитимирующих идеологем уходят корнями в Средневековье, однако, как убедительно показывает автор, первых серьезных успехов на стезе социального возвышения люди, “облаченные в мантии”, добивались, отождествляя себя с персоной короля.

Текст Ж. Морселя стоил переводчикам многих волнений и изрядных усилий. Надеюсь, что в нынешнем виде статья является трудной, но все же удобочитаемой, потому что читать ее очень

важно. На примере франконских княжеских дворов (в подробности функционирования которых автор, честно говоря, не очень-то и вдается) поднимается проблема, важнейшая для современного состояния социальной истории. Если отказаться от всех возможных “примордиалистских”, “эссенциалистских”, “реифицирующих” и прочих подходов, предполагающих естественное, от века идущее существование той или иной социальной группы, то как можно описать “производство” и воспроизводство этой группы?

Уже приходилось писать, что объединение статей в рубрики придает им дополнительный смысл. В данном случае, если бы мы не преследовали цель публикации материалов конференции, то статью Ж. Морселя следовало бы объединить с материалом И.Ф. Афанасьева, также трактующего восприятие коллективных идентичностей отчасти отталкиваясь от достижений (или же, напротив, неудач) социально-конструктивистских подходов. Я вовсе не вижу в конструктивизме (т.е. в номиналистическом утверждении вторичности и относительности социальных или этничных групп) панацею от всех бед. Но не отдавать себе отчета в тех важнейших сдвигах, которые вызвал конструктивистский подход к социальной истории, было бы странно.

Следующая рубрика относится к числу постоянных. Мы ставим нашей задачей знакомство читателей с “соседями” – как со специалистами по истории других регионов (Византии, Древней Руси, Востоку и др.), так и со специалистами по “смежным дисциплинам”. В прошлом году мы посвятили блок проблемам средневековой археологии, в этом – исторической психологии. Впрочем, в отличие от археологии, существование исторической психологии как особой дисциплины остается скорее миражем, чем реальностью. Однако уверенность в существовании исторической психологии, а также необходимость освоения этой территории историками неоднократно являлась отправной точкой для любопытных интеллектуальных предприятий. Достаточно вспомнить, что в нашем институте некогда действовал семинар с таким названием под руководством Б.Ф. Поршнева. Затем точно так же на первых порах назывался семинар А.Я. Гуревича, прежде чем он был переименован в семинар по исторической антропологии. Как бы то ни было, трудно не согласиться с А.В. Лазаревым в том, что любое определение исторической психологии, любой перечень непререкаемых авторитетов в этой области будет восприниматься как произвол.

Перечисляя имена отечественных историков, экспериментирующих в жанре историко-психологических этюдов, автор “Вступительного слова” из скромности не указал на себя, хотя не далее как в позапрошлом номере “Средних веков” была опубликована статья А.В. Лазарева о ментальных картах Парижа. Занятия исследователя субъективным восприятием городского пространства объясняют выбор им Д. Смэйла в качестве одного из публикуемых авторов. Последнему принадлежит важное исследование, посвященное ментальным картам Марселя. Выбор И. Мейерсона также вполне понятен. Публикуя двух историков, мы просто обязаны были дать слово и профессиональному психологу. Но публикация текста Р. Мандру нуждается в объяснениях, ведь, как следует из комментария А.В. Лазарева, он только что был опубликован в книжном варианте. Но в том-то и дело, что речь идет не о совсем идентичных текстах. Журнальный вариант перевода был существенно переработан благодаря ценным замечаниям М.А. Юсима.

Следующий раздел “Земное и небесное в трудах средневековых мудрецов: исследования и публикации” объединяет публикации текстов средневековых ученых, подготовленные аспирантами кафедры Средних веков МГУ. Кстати сказать, только сейчас я обнаружил, что доля аспирантов среди авторов данного номера необычайно высока. Надеюсь, что это не будет интерпретировано как превращение нашего журнала в “аспирантский сборник”. В большинстве случаев их материалы никак не назовешь “детскими”. В данном случае общим является не только сам жанр комментированных публикаций, но еще и то, что оба материала преследуют цель своеобразной “реабилитации” трудов Григория Турского и Сидрака от негативных оценок, выставленных им раньше историками науки, хотя эти тексты относились к числу наиболее читаемых и чтимых в Средние века. Несовпадение оценок историков с оценками современников решается в данном случае в пользу последних.

В статьях, объединенных в рубрику “Воображаемая Англия”, трактуются различные подходы к пониманию сущности английского (британского) государства, населяющего его народа и правящего монарха. Несмотря на хронологический разрыв в пятьсот лет и на принципиальную разницу анализируемых текстов, И.Ф. Афанасьева и Е.А. Кирьянову сближает общее уважительное отношение к политическим метафорам. Авторы одинаково далеки как от того, чтобы видеть за ними непосредственное отражение реалий, так и от понижения их до роли простых фигур речи.

Если текст И.Ф. Афанасьева можно было объединять с докладом Ж. Морселя, то статью Н.И. Алтуховой логично было бы давать в паре со статьей С.К. Цатуровой, – речь идет об эволюции все той же группы “чиновников”, или “офисье”. Статья Н.И. Алтуховой, по сути, является продолжением знакомства с исследованием ею практики “продажи должностей”, начатого в одном из прошлых номеров нашего журнала.

В разделе, посвященном правовым коллизиям в средневековом городе, речь идет о Фрайбурге XII в. (городе, чья правовая система стала образцом для большой “семьи” немецких городов) и о Новгороде XIV столетия. Новый перевод известного ганзейского документа, упоминавшего о загадочных 300 золотых поясах, предложенный П.В. Лукиным, безусловно, является одной из “козырных карт” нашего номера. Меня же особенно заинтересовал вопрос, почему именно гапакс, “одноразовое” слово (каковым в данном случае являются те самые “300 поясов”), так часто становится краеугольным камнем для сложных конструкций, возводимых на его основе историками. Не пора ли приглашать лингвистов в рубрику “смежных дисциплин”?

Наконец мы подошли к “дискуссионным” статьям П.Ю. Шамаро и Н.В. Карначук. Мы хотели назвать эту рубрику “Историк в лабиринте литературных жанров”, поскольку и в том и в другом случае авторы занимаются интерпретацией литературных текстов. Но затем “лабиринт” был снят. Для того чтобы попасть в лабиринт и основательно в нем заблудиться, надо сначала в него войти. А в том-то и дело, что авторы останавливаются “у ворот” литературоведения, сознательно или неосознанно не желая связываться с хитросплетениями литературных традиций, законов жанра, речевых особенностей и, главное, с огромными пластами комментариев, составленных литературоведами. В большей степени, конечно, это относится к П.Ю. Шамаро, но интенция “прямого” прочтения, лобовой атаки на литературный материал присутствует в двух статьях. И вместе с тем, трудно спорить с тем, что материал приводится интересный и провоцирующий на дополнительные размышления.

Здесь кончаются сходства статей и начинаются различия. Если применительно к Англии времен Стюартов все же поставлена определенная проблема, то трубадурам повезло, на мой взгляд, меньше. Да, автор проявил завидное трудолюбие и завидную эрудицию в области старопровансальского языка. И на расхожее (но все-таки не всеобщее) мнение о платонической любви, вос-

певаемой трубадурами, ответил целым градом контрпримеров. Очевидно, что этих цитат много, очень много. Очевидно, что их перевод мог бы быть менее скабрезным и не столь эпатажным (я никогда не поверю при всем отличии “страны ок” от “страны ойль”, что те слова, при помощи которых российские переводчики передавали смысл не менее эпатажных текстов Вийона, не говоря уже о латинской голиардической поэзии, совершенно не годятся для перевода соответствующих пассажей у трубадуров), но суть претензий все же не в этом, а в отсутствии анализа собранного материала и в неопределенности авторской позиции по целому ряду вопросов. Считает ли он, что мы имеем дело с “нулевой степенью письма” по Р. Барту (“что вижу, то пою”), или все же разные поэты почему-то не сговариваясь (или сговариваясь?) начинают использовать определенные слова для описания определенных ситуаций, опираясь на некие стереотипы, откуда-то черпая готовые формы или же, наоборот, сознательно изменяя их? Если существует такая манера описания человеческих отношений, то как она соотносится с иной манерой, которая, как справедливо отмечает автор, так же была свойственна трубадурам? Если непонятны истоки такой, почти медицинской или же казарменной откровенности, то, может быть, что-то можно сказать о судьбе этой традиции? Как и почему она трансформировалась в миф о fi n amor? Я бы сравнил эту ситуацию с так называемым “дуэльным кодексом”, исследуемым В.Р. Новосёловым. Непредвзятый анализ дуэльных практик XVI – начала XVII в. показывает, что это был скорее “дуэльный беспредел”, – стороны шли на все, чтобы уничтожить противника. Но параллельно все же складывалось представление о некоем “кодексе чести”, якобы свойственном благородным дуэлянтам. И именно это ложное представление укрепилось в истории, обретя затем мощную силу морального воздействия. Не было ли и в данном случае того же самого? И, наконец, самый главный вопрос, не только не решенный, но почему-то даже не поставленный П.Ю. Шамаро: чем все-таки было вызвано странное многовековое ослепление подавляющего большинства всех тех, кто писал о трубадурах?

Мы все-таки решились на публикацию этой статьи. Она действительно провоцирует дискуссии, она подкреплена большим источниковым материалом и лежит в общем русле наметившейся тенденции к радикальному пересмотру наших представлений об отношении средневекового человека с природой. Если бы речь шла не о разрозненных цитатах, а о компактном переводе каких-

нибудь произведений трубадуров, то эту статью вполне можно было бы присоединить к предложенным в этом номере публикациям средневековых текстов.

И, наконец, последнее. Когда на редколлегии шло обсуждение статьи П.Ю. Шамаро, в ходе которого, как нетрудно догадаться, высказывались диаметрально противоположные мнения, вспомнили, как сорок лет назад в редакцию “Средних веков” поступила статья Р.А. Фридман о трубадурах. Она тоже вызвала тогда дискуссию, но, в конце концов, была отклонена. Исследовательница из Рязани высказывала тогда те же идеи, что и П.Ю. Шамаро, только более развернуто и, понятное дело, несколько в иных выражениях. Если бы мы и сейчас отклонили такую статью, что бы нам принесли еще через сорок лет? Страшно подумать.

Напоминаем наши адреса: 119334 Москва, Ленинский пр-т 32А, ИВИ РАН, Редакция журнала “Средние века”; электронный адрес: sector-sv@list.ru.

П.Ю. Уваров

ВЛАСТЬ, ДВОР, ЭЛИТЫ

УДК 94(44).02“72”:342.547

С.К. Цатурова

ИСТОКИ ЧИНОВНОГО ДВОРЯНСТВА ВО ФРАНЦИИ XIII–XV ВЕКОВ:

ПЕРСОНА МОНАРХА КАК ФАКТОР ЛЕГИТИМАЦИИ НОВОЙ ВЛАСТНОЙ ЭЛИТЫ*

Цель статьи – подчеркнуть центральную позицию короля Франции в построении монархического государства и складывании социальной группы чиновников, выявив сложное переплетение личностного и публично-правового начал власти. Исследуются тексты клятв чиновников при вступлении в должность, формуляры королевских указов, политические представления и топосы общественного мнения, уставы корпоративных братств, завещания и эпитафии чиновников.

Ключевые слова: история Франции эпохи Средневековья, складывание централизованного государства, истоки чиновного дворянства, стратегии социальной идентификации, мемориальные практики.

Складывание развитого централизованного государства, по сути, неотделимо от оформления идентифицируемой устойчивой социальной группы чиновничества как его неотъемлемого атрибута. Эти процессы шли не только параллельно, но и взаимосвязанно, тем более что усиление власти монарха напрямую отражало и интересы корпуса королевских должностных лиц. Во Франции взаимосвязь короны и ее служителей была особенно прочной ввиду изначальной узости социальной базы монархии и наличия у короля сильных конкурентов в лице знати, что предопределило зависимость успехов централизации от рвения, преданности и лояльности чиновников1. Выработка правового ста-

* Исследование выполнено при содействии Дома наук о человеке (Франция).

1О решающей роли правоведов и чиновников в усилении королевской власти во Франции, придающей исключительность (“parfum d’exception”) французской монархии, см.: Хачатурян Н.А. Сословная монархия во Франции XIII–XV вв. М., 1989. С. 20–28; Она же. Власть и общество в Западной Европе в Средние

туса, привилегий, специфической этики и культуры королевской службы способствовали конституированию служителей короны Франции в новую властную элиту – в чиновное дворянство (предтечу будущего так называемого дворянства мантии), изначального и неизменного конкурента “дворянства шпаги”. А сам процесс становления государства характеризовался усилением публичноправовых начал королевской власти и известной автономизацией исполнительного аппарата от персоны монарха. Этот процесс с неизбежностью приводил к ослаблению личностного компонента во взаимоотношениях короля и его служителей, к оформлению бюрократических процедур отправления властных прерогатив и комплектования корпуса должностных лиц.

Однако исследуемый начальный этап становления исполнительного аппарата государства характеризовался сложным переплетением двух, казалось бы, взаимоисключающих начал – патримониального, авторитарного и личностного, с одной стороны,

ипублично-правового, коллегиального и бюрократического – с другой. Складывающаяся структура управленческого аппарата покоилась на глубинной взаимосвязи частного и публичного начал, на амбивалентности служб Дома и Дворца, на неустранимой при монархическом порядке личностной природе королевской власти2. Именно на этот аспект мне хотелось бы обратить более пристальное внимание, поскольку сохранение фундаментального для монархической формы власти принципа личностной взаимосвязи короля и его служителей на фоне процесса автономизации

иусиления публично-правовых принципов управления рисует более объемную картину формирующегося государства, чем принято думать3.

века. М., 2008. С. 9–10, 166–175; Strayer J. Les origines médiévales de l’État moderne / Trad. M. Clément. P., 1979. P. 40–41; Richet D. La France moderne: l’esprit des institutions. P., 1973. P. 28; Genet J.-Ph. Histoire politique anglaise, histoire politique française // Saint-Denis et la royauté. Études offertes à Bernard Guenée. P., 1999. P. 621.

2На исходную связанность частного и публичного монархической власти, особенно на начальном этапе складывания государства, и на неуловимость перехода от одного к другому обращает внимание исследователей Н.А. Хачатурян. См.: Хачатурян Н.А. Запретный плод… или Новая жизнь монаршего двора в отечественной медиевистике // Двор монарха в средневековой Европе: явление, модель, среда / Под ред. Н.А. Хачатурян. М.; СПб., 2001. Вып. 1. С. 15; Она же. Власть и общество... С. 234.

3О центральной позиции монарха в формирующейся структуре управления, как в плане бюрократических практик, так и в сфере идейных основ королевской

Теоретически сам король назначал всех своих чиновников, делегируя им конкретную и ограниченную часть собственных публичных полномочий, и это оставалось сутью службы короне, определяя характер отношений монарха и его служителей. Кардинальное усиление процесса складывания королевской администрации с середины XIII в. нашло отражение в новых принципах взаимоотношений монарха с его чиновниками, заложенных в фундаментальных ордонансах Людовика IX Святого 1254–1256 гг. Всячески стремясь не допустить повторения того, что в историографии получило название “инфеодации” должностей, верховная власть преследовала цель гарантировать зависимость чиновника только от короля и исключить всякие иные его связи, объявив их незаконными. С этой целью человек, поступавший на королевскую службу, заключал своеобразный контракт с королем, обязуясь служить только ему и никому более4. Такой контракт, будучи по своей природе проявлением патримониального, личностного принципа комплектования королевской администрации, способствовал на деле автономизации бюрократического поля власти внутри политической сферы, поскольку привязывал чиновника к персоне монарха, а через нее – к формирующемуся государству, и ставил вне закона прежние связи человека с кем бы то ни было иным.

Фундаментальный принцип нового контракта чиновника с королем выражался в тексте приносимой им при вступлении в должность клятвы (присяги), где оговаривалась его обязанность служить только королю и никому другому5. Эта обязанность коро-

власти на данном этапе, см.: Цатурова С.К. Король Франции и его чиновники (Своеобразие реализации принципа абсолютной власти Quod principi placuit) // Французский ежегодник. 2005. Абсолютизм во Франции. К 100-летию Б.Ф. Поршнева. М., 2005. С. 129–149; Она же. “Король – чиновник, священная особа или осел на троне?” Представления об обязанностях короля во Франции XIV–XV вв. // Искусство власти. Сб. в честь профессора Н.А. Хачатурян. СПб., 2007. С. 99–131.

4Исследователи не уделяли этому вопросу должного внимания, считая систему ограничений и обязательств простым проявлением здравомыслия и стремления обеспечить чиновнику независимую позицию. См., например: Favier J. Philippe le Bel. Р., 1978. P. 99.

5О. Морель обратил внимание на изначальную простоту приносимой даже канцлером – главой всей гражданской администрации – клятвы, в которой от него, по сути, требовалось только “принадлежать королю и ни от кого другого не брать пенсионов” (Morel O. La grande chancellerie et l’expédition des lettres royaux de l’avènement de Philippe de Valois à la fin du XIVe siècle (1328–1400). P., 1900. P. 139).

левского служителя выражалась в двух взаимосвязанных правилах должностного поведения, зафиксированных уже в ордонансе от декабря 1254 г. Прежде всего, чиновник должен был поклясться, что не будет брать “никаких даров (dons)” от кого бы то ни было, деньгами – “серебром и златом” – или в каких-то иных формах, движимых или недвижимых, либо в форме бенефициев “именных или постоянных (personnels ou perpetuels)”6. Более того, подобные дары отныне не имели права получать “их жены, дети, братья, сестры, племянники и племянницы, кузены и кузины, помощники

ислуги”; в противном случае чиновник обязывался заставить их эти дары вернуть обратно дарителю. Исключение в дарах делалось только для вина и мяса и только в ограниченных объемах: цена подношения не должна была превышать 10 парижских су.

Нельзя не признать, что эта формула клятвы преследовала цель борьбы со взятками и подкупом королевских должностных лиц и потому четко оговаривала величину и стоимость допустимых подношений. Разрешение бальи и сенешалям брать только вино и мясо и только стоимостью не больше 10 парижских су, которое оговаривалось в ордонансе 1254 г., возможно, восходило к традиционному сеньориальному праву постоя. Однако эта норма претерпела в дальнейшем некоторые изменения. Выдающийся юрист и опытный управленец бальи Филипп де Бомануар в “Кутюмах Бовези” дал свою интерпретацию этой формулы: “милость ему (бальи) дана сеньором в силу клятвы брать вино

имясо, но не чрезмерно, как то: вино не повозками и бочками или быков и свиней живыми, но в объемах, пригодных для еды

ипитья в тот же день, как то вино в кувшинах или бочонках или мясо, пригодное к отправке на кухню”7. При этом он прямо указывает, что такое ограничение преследует цель обеспечить лояльность, честность и авторитет полномочного представителя короля.

6Ordonnances des rois de France de la troisième race, recueillis par ordre chronologique / Éd. E.J. de Laurière, D.-Fr. Secousse, L.-G. De Vilevault, L.G. de Brequigny, E. Pastoret, J. M. Pardessus. P., 1723–1849. 22 vols. (Далее: ORF. Tом, страница). Vol. I. P. 68.

7“grace li est donee du serement par le seigneur de prendre vins et viandes, et non pas outrageusement comme vins en queues et en toneaus, ne bues ne pourceaus vis, mes choses prestes comme a boire et a mangier a la journee, si comme vin en pos ou en baris, ou viandes prestes a envoier en la cuisine” – Beaumanoir Ph. de. Coutumes de Clermont en Beauvaisis / Publ. A. Salmon. P., 1899–1900. 2 vols. T. I. P. 31 (N 29).