Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

когда некто, полагая, что познал некий ценный момент, не только утверждает важность этого момента, но и склонен отрицать ценность других подходов. В результате обычно он прав в том, что утверждает, но неправ в том, что отрицает. Гораздо разумнее занять, если это возможно, позицию «и …, и», чем «либо, … либо»поскольку различные точки зрения зачастую являются взаимно дополняющими, а не несовместимыми. Это общее замечание применимо и к нашей проблеме. Для многих видов человеческой деятельности и институций правильное определение их природы требует признания множественности их целей, особенно когда эти деятельности сложные. Поскольку наука, несомненно, сложная деятельность, разумно признать, что ее характеризует система взаимозависимых целей, в которой выделяется достижение полной истины. Поэтому мы и назвали этот подраздел «Цели науки». Для наших целей достаточно, чтобы достижение истинности было признано главной из этих целей20.

5.2.3. Связь науки с реальностью

Во всем предшествующем обсуждении мы говорили только об истинности, тогда как вопрос о реализме, очевидно, непосредственно обращен к реальности. Только принятие любого рода теории соответствия позволяет рассматривать эти две проблемы как эквивалентные. На самом деле бо1льшая часть дискуссий о реализме, в которых ставится вопрос об истинности науки, неявно предполагают какую-то теорию истинности как соответствия, а также концепцию науки логического эмпиризма. Однако мы бы хотели вернуться к более прямому значению понятия реальности и рассмотреть вопрос о реализме на онтологически более ограниченном уровне (уровне, который, кстати, часто используется в литературе). Это значит вернуться к более первичному вопросу – «представляет ли наука реальность?», и попытаться ответить на него после необходимых уточнений.

Моментальное размышление показывает, что заданный выше вопрос разбивается на два разных вопроса, в зависимости от того, как его понимать. Первый из них: «Реальность – это то, что наука намеревается представить?»; второй: «Удается ли науке представить реальность?». Первая интерпретация по существу сводится к признанию того, что наука, безусловно, имеет некоторого рода дескриптивную интенцию, но, быть может, она описывает только свои собственные построения,

гораздо более убедительными аргументами в ряде других случаев): «Философский реализм сводится к тезису, что природа существует, даже если никто ее не воспринимает и не мыслит»23. Вряд ли сегодня кто-нибудь захочет всерьез отрицать такой тезис. В этом отношении все реалисты, и в этом смысле реализм свелся бы к совершенно неинтересной плоскости (быть может, только Мах осмеливался, в нескольких случаях, открыто утверждать, что «не тела производят ощущения, а комплексы элементов (комплексы ощущений) производят тела»24. Еще меньшее значения имела бы защита реализма, основанная на победе над идеализмом, понимаемым как защита тезиса, что «мир есть наш сон», как Поппер неоднократно представлял идеализм25. Поэтому, несмотря на то что Поппер часто и очень подчеркнуто объявляет себя реалистом, его эпистемологию вряд ли можно рассматривать как реалистическую философию науки, поскольку он открыто признает, что у него нет неопровержимых аргументов против идеализма, даже в его бедном представлении о нем:

Из неопровержимости идеализма следует недоказуемость реализма, и наоборот. Обе теории недоказуемы (и следовательно синетические), а также неопровержимы: они “метафизические”.

Но между ними есть важнейшее различие. Метафизический идеализм ложен, а метафизический реализм истинен. Мы, конечно, не «знаем» этого в том смысле, в каком мы можем знать, например, что 2 + 3 = 5; иначе говоря, мы не знаем этого в смысле доказуемого знания. Мы не знаем это и в смысле проверяемого «научного знания». Но это не значит, что это наше знание необдуманно или неразумно. Напротив, никакое фактическое знание не поддерживается более многочисленными или более сильными (даже хотя и не окончательными) аргументами26.

Этот пассаж показывает не только, что Поппер участвует в очень общей и не очень многообещающей дискуссии по поводу спора между реализмом и идеализмом, но и что его собственные допущения не дают особых надежд на то, что, в конце концов, является подлинной проблемой научного реализма, т.е. оправдание тезиса, что наука дает знание о реальности27.

Скажем, с другой стороны, что – наоборот – некоторые критики реализма основываются на столь же неоправданном изображении ха-

386 Глава 5. Научный реализм

рактерных для него тезисов. Примером этого может служить изображение научного реализма как утверждения, что теории представляют собой «буквально истинную историю того, каков наш мир», которое мы находим у ван Фраассена. Эта «история» вполне может не быть той «корректной формулировкой научного реализма», какой он ее полагает, несмотря на его честную попытку дать реализму «минимальную» формулировку, так чтобы его критика не рисковала быть объявленной «нападением на ветряные мельницы»28. Трудность представления реалистических позиций в таком спорном контексте проявляется, кажется, даже в патнемовском определении «экстерналистской точки зрения», которой он хочет противопоставить свою собственную «инерналистскую точку зрения»:

Одна из этих точек зрения – точка зрения метафизического реализма. С этой точки зрения, мир состоит из некоторой фиксированной совокупности объектов, независимых от разума (mind). Есть только одно истинное и полное описание того, «каков мир». Истинность предполагает некоторую форму отношения соответствия между словами, или мысленными знаками, и внешними вещами и множествами вещей. Я называю эту точку зрения экстерналистской, поскольку ее любимая позиция – позиция Божьего глаза29.

Самое меньшее, что можно сказать об этой картине «метафизического реализма» (для которой не указываются ни сторонники, ни точные ссылки), это то, что она настолько неопределенна, что, вероятно, не найдется ни один философ, готовый подписаться под ней в такой крайней форме. Собственно говоря, антиреалисты вряд ли подвергают сомнению существование мира, не зависящего от разума, или сознания. Но согласно им наука вполне может строить свой собственный мир и знать только эту реальность, оставляя нетронутой реальность, существующую независимо. С этой точки зрения реальность, независимая от науки, была бы чужда науке, не только онтологически (она не создается наукой), но и когнитивно (это не того рода реальность, с которой наука имеет дело).

Эта точка зрения, очевидно, ставит ряд нетривиальных вопросов. Во-первых, она подчеркивает, что главная проблема касается не существования вещей, а возможности их познать (один аспект эпистемологического реализма). Однако проблема познания вещей не просто сводится к проблеме «адекватности» нашего мышления по отноше-

нию к существующим вещам, т.е. к тому, является ли то, что говорит наука, адекватным описанием действительности «как она есть» (тезис

(b) выше), поскольку антиреалисты этого типа утверждают, что наука строит свой собственный «мир», или реальность. Следовательно, подлинно онтологические вопросы – о том, каков «статус» этого мира, и каково его отношение к «внешнему миру», независимому от науки, – не исчезают.

Надо также отметить обстоятельство, в некотором отношении любопытное. Антиреалисты обычно не отрицают простого и чистого существования независимой от науки реальности, но также и часто признают, что наука действительно знает эту реальность в той мере, в какой речь идет об эмпирически непосредственно доступных «сущих» (мы можем назвать это реализмом на эмпирическом уровне). Благодаря этому ходу антиреализм (или по крайней мере значительная доля его формулировок) оказывается ничем бо1льшим, как некоторой формой строгого эмпиризма (исключающего познавательную роль «теоретизирования»), уполномоченной онтологически поддерживать эпистемологические требования самого эмпиризма. На самом деле для многих авторов «вопрос о реализме» касается только законности утверждения существования «теоретических сущих», постулируемых наукой, тогда как они не отрицают реального существования «наблюдаемых объектов». Мы уже говорили кое-что об этом в предыдущем разделе и вернемся к этому позднее.

Это последнее соображение возвращает нас к формулировке (b) рассматриваемого вопроса, т.е. к тезису, что наука способна познать реальность «какова она есть» (конечно, не в том смысле, что какая-то одна наука или даже наука, рассматриваемая в целом, способна познать всю реальность, но только ту часть реальности, которую она намерена исследовать). Это значит, что, даже если мы допустим, что реальность имеет независимое существование, нет никаких гарантий, что мы сможем приписать ей хорошо определенные свойства. Эта проблема очевидно напоминает о различении Кантом явлений и вещей в себе, и разделение этих двух проблем уже выражено в знаменитом кантовском тезисе, что он рассматривает себя в одно и то же время и как эмпирического реалиста, и как трансцендентального идеалиста, причем его эмпирический реализм предполагает, что он признает бесспорным существование как феноменов, так и ноуменов, а его идеализм – что на основе нашего понимания мы приписываем

388 Глава 5. Научный реализм

свойства чувственным данным, которые получаем в чувственной интуиции, как мы уже обсуждали в предыдущем разделе. В современном контексте эта проблема может получать формулировки разной степени сложности, которые мы тоже изучали в предшествующих разделах и не будем рассматривать сейчас, удовлетворяясь напоминанием, что бо1льшая часть возникающих здесь трудностей является следствием эпистемологического дуализма и может быть разрешена, коль скоро эта доктрина будет должным образом раскритикована и преодолена.

5.3..«ЛингВистический.ПоВорот».и.ПробЛемА.реАЛизмА

В последние десятилетия в философии науки распространилась сильная оппозиция реализму, которую можно рассматривать как развитие эмпирико-реалистической и попперианской эпистемологий (которые значительно более родственны, чем это часто полагают). Это довольно легко объяснить. Вопреки тому, что можно думать на основании понятий, использованных в предшествующем обсуждении (понятий, относящихся к общей эпистемологии), более недавний вызов реализму основывается уже не на эпистемологии, а на философии языка, и этот вызов только впоследствии приобрел некоторые более знакомые черты в рамках эпистемологии. Все это вполне соответствует «лингвистическому повороту», являющемуся одной из самых характерных черт современной философии и оказавшему глубокое влияние на философию науки30.

5.3.1. Новый облик антиреализма

Любая философия, для которой все вопросы сводятся к анализу языка, не может не быть той или иной формой антиреализма. В этой форме антиреализм уже не средство омоложения феноменалистических позиций с более или менее кантианским привкусом. Нет, он настаивает на (реальной или предполагаемой) невозможности того, чтобы наше мышление, в том числе научное мышление, могло представить реальность, потому что из этого следовала бы возможность говорить о чем-то вне языка. Такой антиреализм сводится к предельной эксплуатации семантического тезиса, согласно которому значение терминов полностью зависит от всего контекста, в котором они произ-

несены или написаны (тезис, часто называемый семантическим холизмом, самым известным представителем которого является Куайн), – тезиса, который (ошибочно) считается эквивалентным утверждению, что язык «строит» свои собственные объекты (понимаемые в референциальном смысле). Первым следствием этого, как мы уже видели (напр., в разд. 4.3), был тезис о «несоизмеримости» научных теорий (хотя тезис о несоизмеримости не обязательно предполагает философию, для которой все вопросы сводятся к анализу языка, и он может даже рассматриваться как косвенная критика именно такого подхода, как мы увидим позже). Более того, этот тезис объединялся с другим – более или менее явным предположением, что «наблюдательные термины» устанавливают контакт с реальностью, в то время как остается открытым вопрос о том, можно ли сказать то же самое о «теоретических терминах». Это, очевидно, эмпирицистская концепция реализма, но надо заметить, что сочетание лингвистического подхода к науке с этой эмпирицистской концепцией реализма составляло общую парадигму, или общие рамки, философии науки логического эмпиризма и его развития в течение нескольких десятилетий. Вот почему многие дискуссии о научном реализме, неявно вписанные

вэти рамки, были по существу предрешением вопроса, и хрупкость этих заранее принятых рамок вытекала из неудовлетворительности результатов проводившейся в них обильной теоретической работы. Действительно, как только исчезла возможность строго отличать наблюдательные термины от теоретических (поскольку в соответствии с семантическим холизмом все термины должны быть в какой-то степени теоретическими), становится непонятно, какая может гарантироваться надежная связь с реальностью (коль скоро эта связь обеспечивается только наблюдательными терминами). Более того, если один и тот же термин может иметь разное значение в двух разных теориях, кажется неизбежным, что гипотетическая реальность, предполагаемая этим термином, будет разной в этих двух случаях (но это является следствием смешения смысла с референцией, что мы обсуждали

вразд. 4.2 и 4.3).

Это приводит к двум равно парадоксальным следствиям: либо мы признаем, что каждая теория «создает» свою собственную реальность (что исключает идею реализма как утверждения реальности, существующей в себе независимо от исследующей ее науки), либо мы признаем, что реальности могут бесконечно «умножаться» и становиться

390 Глава 5. Научный реализм

предметом разных теорий. Это второе следствие также рушит надежды реалистов, поскольку оно не только противоречит идее существования единой реальности, но и оставляет нас в невозможности знать, о какой реальности мы говорим в каждый данный момент31.

5.3.2. Реализм и референциальность

В рамках «лингвистической» точки зрения вопрос о научном реализме может быть сформулирован следующим образом: реалистическая точка зрения утверждает, что научный дискурс имеет фактические референты; Фреге (как мы уже видели в предшествующих разделах)

всвоем эссе «О смысле и референции» подчеркивал разницу между смыслом термина (который есть содержание мысли, которую «имеет

ввиду» этот термин) и его референтом (который есть объект, составляющий «то, о чем» смысл этого термина мыслится или выражается). Аналогичное различение, однако, не использовалось как раз теми, кто долгое время занимал наиболее видные места в разработке теорий значения, т.е. математическими логиками. В той мере, в какой речь шла об интерпретации формальных исчислений, они быстро приняли экстенционалистскую семантику, согласно которой значение термина есть в точности множество его референтов. Это отождествление смысла и референции происходило не из незнания, но поддерживалось практической необходимостью соответствовать общей «философии» логического формализма, согласно которой символы формальной системы не имеют и не должны иметь никакого смысла32. (Конечно, можно спросить, что такого было в этой позиции, что она стала существенной составляющей логического эмпиризма, но мы не можем позволить себе такого исторического отступления, которого потребовал бы ответ на этот вопрос.)

Однако мы уже отметили, что экстенсиональная семантика, которая кажется семантикой, наиболее заинтересованной в получении референтов без учета абстрактного мира понятий, демонстрирует все свои слабости именно тогда, когда используется для формализации теорий эмпирической науки, т.е. теории, предназначенные говорить о мире, «внешнем» по отношению к языку, на котором они излагаются. Неудачи экстенсиональной семантики в этой области (остающиеся, несмотря на многочисленные статьи, продолжающие публиковаться в этой области в попытках как-то подправить тот или иной

пункт) – явный симптом этого существенного факта: верно не только то, что смысл не может быть приравнен к референции, но и то, что

ибез того, и без другой нельзя обойтись и что доступ к референции руководствуется смыслом. Действительно, надо сохранять и смысл,

иреференцию, чтобы дискурс мог сохранить в неприкосновенности все свои характеристики. Устранив смысл, мы получим дискурс, которому «нечего сказать», устранив референцию, получим дискурс «ни о чем». Полноценный дискурс включает намерение (интенцию) сказать что-то о чем-то33.

Вэтом месте, быть может, станет ясным, почему мы предложили отождествить (в контексте философии языка) позицию научного реализма с той, которая приписывает языку науки референты. С одной стороны, мы должны сказать, что без реализма нельзя дать языку референты, именно потому, что референт – это внеязыковой объект, к которому конкретный рассматриваемый язык «отсылает» как к чемуто отличному от себя. Следовательно, в случае научного языка, если мы не допускаем существования реальности, отличной от чисто «языковой игры», образованной этим языком, мы не можем приписать ему способность отсылать к чему-то, но только, самое большее, способность функционировать по правилам игры, внутренним для самого языка. Далее, если мы понимаем научный язык просто как языковую игру, внутренне непротиворечивую и проводимую по правилам, принятым некоторым сообществом говорящих, но без референциальных целей и возможностей, мы никогда не сможем занять по отношению к науке реалистическую позицию, поскольку мы уже приняли, что она не имеет намерений (интенций) говорить о реальности, отличной от ее собственного языка. Эти два тезиса, следующие друг из друга, следовательно, логически эквивалентны, и мы имеем основание сказать, что тезис о референциальности языка науки есть выражение тезиса научного реализма при переходе от эпистемологического уровня на уровень философии языка.

Некоторые могут быть не удовлетворены этими аргументами, полагая, что подлинный реалист не удовлетвориться просто утверждением, что язык науки «отсылает к чему-то отличному от себя самого». Он может потребовать, чтобы это «что-то» было реальностью, а не, например, чистой иллюзией, всего лишь интеллектуальной конструкцией или даже приватным миром собственных чувственных восприятий. Это возражение не лишено веса, особенно потому, что оно приглаша-