новая папка / Моммзен Т. История Рима В 4 томах. / Моммзен Т. История Рима. В 4 томах. Том второй. Кн. 3 продолжение, Кн. 4

настойчиво напоминал о том, что он поэт*. Но эта поэзия не только была чужеземной, но также была заражена всеми недостатками, обык­ новенно встречающимися там, где литераторами являются школьные преподаватели, а публику составляет народная толпа. Мы уже гово­ рили о том, как авторы комедий из желания угодить публике стара­ лись опошлить свои произведения и доходили до площадной грубос­ ти; мы уже ранее указывали и на то, что двое из самых влиятельных римских писателей сначала были школьными преподавателями и толь­ ко впоследствии сделались поэтами и что, в то время как греческая филология, возникшая лишь после отцвета национальной литерату­ ры, производила свои эксперименты над мертвым телом, в Лациуме возникновение грамматики и закладка фундамента для литературы шли с самого начала рука об руку почти так же, как при теперешних миссиях в языческих странах. Действительно, если мы без всякой предвзятой мысли вглядимся в эту эллинистическую литературу VI в., в эту низведенную на степень ремесла и лишенную всякого само­ стоятельного творчества поэзию, в это сплошное подражание самым пошлым произведениям чужеземного искусства, в этот переводной репертуар и в этот зародившийся на чужеземной почве эпос, то мы готовы отнести их к числу болезненных симптомов этой эпохи. Од­ нако хотя такой приговор и нельзя назвать несправедливым, но спра­ ведливость его односторонняя. Прежде всего следует принять во вни­ мание то обстоятельство, что эта искусственно созданная литература возникла у такой нации, которая не только не имела никакой нацио­ нальной поэзии, но и впоследствии никогда не была способна создать таковую. В древности, которой была чужда современная нам поэзия отдельной личности, пора творческой поэтической деятельности в сущности совпала с непостижимой эпохой страха и радости становле­ ния жизни; без ущерба для величия греческих эпиков и трагиков можно утверждать, что их поэтическое творчество в сущности заключалось в обработке старинных сказаний о богах, принявших человеческий об­ раз, и о людях, превратившихся в богов. В Лациуме вовсе не суще­

* Ср.:

Enni poeta — salve, qui mortalibus

Versus propinas flammeos medullitus.

(Приветствую тебя, поэт Энний! Из глубины твоей души ты излива­ ешь для смертных пламенные песнопения.)

Характерно то обстоятельство, что слово poeta образовалось из простонародного греческого слова тгог)тг|<;, а не из слова 7Ш1Г)тг}<;; подоб­ но тому как у греческих гончаров было в употреблении гябраеу (вмес­ то 8ло1г}0£г). Слово poeta в своем техническом значении относилось лишь ксочинителям эпических или речитативных стихотворений, а не к сочинителям театральных стихотворных произведений, называвшим­ ся в' то время scriba (Festus под этим словом, с. 333, изд. Мюллера).

ствовало этой основы античной поэзии, а где мир богов не имеет вне­ шних форм и сказания ничтожны, там не могут сами собою созревать золотые яблоки поэзии. К этому присоединяется другое, еще более важное соображение. Как внешнее государственное развитие Италии, так и ее внутреннее духовное развитие достигли того пункта, на кото­ ром уже не было возможности уберечься от влияния эллинизма и долее поддерживать римскую национальность, основанную на исклю­ чении всякого высшего и индивидуального умственного образования. Не только историческим, но даже поэтическим оправданием для рим­ ско-эллинистической литературы служит именно эта пропаганда эл­ линизма в Италии; она, конечно, имела революционный характер и была направлена к уничтожению национальности, но она была необ­ ходима для духовного объединения народов. Из ее мастерской не вышло ни одного нового и настоящего художественного произведе­ ния, но она распространила на Италию умственный кругозор Элла­ ды. Если мы станем рассматривать греческую поэзию даже только с чисто внешней стороны, то найдем, что она предполагала в слушате­ ле известную сумму положительных знаний. В античной поэзии не было той законченности в себе, какая составляет главную особенность, например, шекспировской драмы; кто не знаком с циклом греческих легенд, тот не поймет основной мысли рапсодий и легенд и даже нередко не поймет их содержания. Если рцмская публика того време­ ни и была (как это доказывают плавтовские комедии) довольно близ­ ко знакома с гомеровскими поэмами и с легендами о Геракле, а из остальных мифов имела понятие по крайней мере о самых общеизве­ стных*, то эти познания проникли в публику отчасти через школу, а главным образом через театр, и таким образом было положено нача­ ло для понимания эллинской поэзии. Но еще гораздо глубже влияло введение в Лациуме в употребление римского стихотворного языка и греческого стихотворного размера, что с полным правом подчеркива­ лось еще умнейшими из литераторов древности. Если «побежденная Греция одолела своих грубых завоевателей искусством»,*™ этот ус­ пех был достигнут главным образом тем, что из неуклюжего латинс­ кого наречия выработался развитой и возвышенный поэтический язык, что взамен монотонных и отрывистых сатурнийских стихов плавно потекли сенарии и загремели гекзаметры, что мощные тетраметры, ликующие анапесты и искусно переплетенные лирические размеры

*Из цикла легенд о Трое и о Геракле были знакомы даже некоторые второстепенные мифические личности, как, например, Талфибий (Stichus, 305), Автолик (Bacchides, 275), Парфион (Men., 745). Следует полагать, что, кроме того, были знакомы в самых общих чертах леген­ ды о Фивах и об Аргонавтах, сказания о Беллерофоне (Bacch., 810), о Пенфее (Verc., 467), о Прокне и Филомеле (Rudeus, 604), о Сафо и Фаоне (Mil., 1247).

достигли слуха латинов на родном языке. Поэтический язык служит ключом к идеальному миру поэзии, а стихотворный размер — к поэ­ тическому восприятию; Гомер и Софокл писали не для тех, для кого нем красноречивый эпитет и мертво живое сравнение и у кого не находят в душе отголоска такты дактилей и ямбов. Это не значит, что поэтическое чувство и ритмический размер воспринимаются сами со­ бой. Способность воспринимать идеальные впечатления, конечно, вложена в человеческую душу самой природой, но, чтобы созреть, ей нужен благотворный солнечный свет, а в малосклонной к поэзии ла­ тинской нации ей был также нужен внешний уход. Это не значит также, что при широко распространившемся знании греческого языка восприимчивая римская публика могла бы довольствоваться и гре­ ческой литературой. Но то таинственное очарование языка, которое достигает своей высшей степени в стихотворной форме выражения и в стихотворном размере, составляет принадлежность не всякого язы­ ка. Кто посмотрит с этой точки зрения на эллинистическую литерату­ ру и в особенности на римскую поэзию того времени, тот сможет дать им более верную оценку. Если эта литература пыталась переса­ дить в Рим эврипидовский радикализм, если она старалась раство­ рить богов в образах умерших людей или в воплощениях отвлечен­ ных идей, если она вообще стремилась поставить рядом с денациона­ лизированной Элладой денационализированный Лациум и растворить все самостоятельно развившиеся резкие национальные особенности в проблематической идее всеобщей цивилизации, то всякий волен счи­ тать такую тенденцию отрадной или отвратительной, но никто не может сомневаться в ее исторической необходимости. Кто усвоит эту точку зрения, тот, конечно, не будет отвергать недостатков римской поэзии, но будет понимать, отчего они происходили, и вследствие того будет до некоторой степени оправдывать их. Ничтожному и не­ редко грязному содержанию этой поэзии, конечно, не соответствует сравнительно законченная внешняя форма, но ее существенное значе­ ние и заключалось именно в ее внешних достоинствах — в обработке языка и стихотворного размера. Нехорошо, что римская поэзия нахо­ дилась преимущественно в руках школьных наставников и инозем­ цев и состояла почти исключительно из переводов и переделок; но если главная цель поэзии заключалась в том, чтобы перекинуть мост из Лациума в Элладу, то следует признать, что Ливии и Энний были призваны к поэтическому первосвященству в Риме, а переводная ли­ тература была самым простым средством для достижения их цели. Еще хуже, что римская поэзия выбирала предпочтительно самые бес­ цветные и самые бедные содержанием оригиналы, но и это было со­ гласно с ее целью. Никто не будет ставить эврипидовскую поэзию наравне с гомеровской, но рассматриваемые с исторической точки зрения произведения Эврипида и Менандра были такой же библией для космополитического эллинизма, какими были Илиада и Одиссея

выражавшуюся по-латыни, но по форме и по духу эллинскую по­ эзию, то лучшая и самая чистая часть латинской нации должна была отбросить вместе с эллинизмом и соответствующую литературу, пре­ дав их проклятию. Во времена Катона в Риме относились к греческой литературе почти так же, как во времена Цезарей к христианству. Вольноотпущенники и чужеземцы составляли ядро общины, так же как впоследствии они же составляли ядро христианской общины. На­ циональная знать и в особенности правительство считали поэзию, как и христианство, за враждебные силы; римская аристократия причис­ ляла Плавта и Энния к разряду сволочи почти по тем же причинам, по каким римское правительство подвергало апостолов и епископов смертной казни. Естественно, что в этом случае Катон стал впереди всех горячо защищать свое отечество от иноземцев. Греческие уче­ ные и греческие врачи были в его глазах самыми опасными исчадия­ ми прогнившей до самого корня греческой нации,* и он отзывался о римских площадных певцах с невыразимым презрением. За это не­ редко и строго осуждали и его самого и тех, кто думал, как он, а выражения его неудовольствия нередко отличались свойственной ему резкостью и недальновидностью; однако, кто внимательнее вникнет в дело, тот не только признает его правым, но даже придет к убежде­ нию, что на этой почве, более чем в чем-либо другом, национальная оппозиция выходила из пределов пассивной обороны. Когда млад­ ший современник Катона Авл Постумий Альбин, сделавшийся за свою отвратительную грекоманию посмешищем у самих греков и даже писавший греческие стихи, в предисловии к своему историческому сочинению оправдывал свои недостаточные познания в греческом язы­ ке тем, что он родился римлянином, то не было ли вполне уместно обратиться к нему с вопросом: да разве закон заставлял его занимать­

*Он пишет: «В своем месте я расскажу тебе, сын мой Марк, то, что я узнал об этих греках в Афинах по собственному опыту, и я докажу тебе, что их сочинения полезно просматривать, но не изучать. Эта раса

вкорне развращена и не признает никакой правительственной власти; верь мне, в этих словах такая же правда, как в изречении оракула; этот народ все погубит, если перенесет к нам свое образование и в особен­ ности если будет присылать сюда своих врачей. Они сговорились из­ вести своими лекарствами всех варваров, но они требуют за это платы, для того чтобы внушить к себе доверие и скорее довести нас до гибе­ ли. И нас они называют варварами и даже поносят еще более грубым названием опиков. Поэтому я запрещаю тебе входить в какие-либо сношения с знатоками врачебного искусства». Этот ревностный защит­ ник римской национальности, как видно, не знал, что слово «оптики», имеющее на латинском языке грязное значение, не имеет никакого дурного значения на греческом языке и что греки стали называть этим словом италиков без всякого намерения оскорбить их.

его семейный кружок, и в своем предприятии он был тогда одинок, но это лишь доказывает, что его замысел был в чисто римском духе, и лишь увеличивает цену его заслуг. Таким образом объясняется по­ явление его «Истории Рима с древнейших времен», записанных им публичных речей и его сочинения по разным научным предметам. Эти литературные произведения бесспорно проникнутынациональным духом и трактуют о национальных сюжетах; тем не менее они вовсе не направлены против эллинизма, а, напротив того, возникли в сущ­ ности под греческим влиянием только иначе, чем произведения про­ тивной партии. Основная мысль и самое заглавие катоновского сочи­ нения заимствованы из греческих рассказов о древнейшей истории (ктгаец). То же можно сказать и о записанных Катоном публичных речах: он насмехался над Исократом, но пытался чему-нибудь научить­ ся от Фукидида и от Демосфена. Его энциклопедия была в сущности результатом его изучения греческой литературы. Из всего, что пред­ принимал этот деятельный патриот, ничто не было более богато по­ следствиями и более полезно для его отечества, чем эта литературная деятельность, которой сам он не придавал большого значения. Он имел многочисленных и достойных последователей и в сочинении публичных речей, и в научных исследованиях, и, хотя его оригиналь­ ные рассказы о древнейшей истории, конечно, достойные стоять в одном ряду с греческой логографией, не вызвали появления нового Геродота или Фукидида, все-таки от него вело свое начало и им было установлено то воззрение, что литературные занятия в области обще­ полезных наук и истории не только делают честь римлянину, но и доставляют ему славу.

Если мы в заключение обратим наше внимание на положение, в котором находились архитектура и пластика, то в отношении первой из них заметим, что зарождавшаяся роскошь обнаруживалась не столько в постройке общественных зданий, сколько в постройке до­ мов для частных людей. Только в конце этого периода, особенно со времени вступления Катона в звание цензора (570), стали заботиться при постройке общественных зданий не только о крайне необходи­ мом, но и об удобстве — облицовывать камнем (570) бассейны (lacus), которые снабжались водой из водопроводов, устраивать колоннады (575, 580) и, что еще более важно, заводить в Риме судебные и бир­ жевые палаты, или так называемые базилики, по образцу аттичес­ ких. Первое из таких зданий, отчасти похожих на современные нам базары (порциева палата, или палата мастеров серебряных дел), было построено в 570 г. Катоном рядом с сенатским зданием; вслед затем скоро стали строить и другие подобные здания, пока наконец стояв­ шие по бокам торговой площадки лавки не были мало-помалу заме­ нены этими великолепными, поддерживаемыми колоннами, палата­ ми. В обыденной жизни имели еще более важное значение те измене­

глиняные фигуры, стоявшие на крышах римских храмов; даже такой человек, как Луций Павел, который был единомышленником скорее Катона, чем Сципиона, рассматривал и ценил фидиева Зевса как зна­ ток. Обыкновению увозить из завоеванных греческих городов драго­ ценные произведения искусства было впервые положено начало в широком масштабе Марком Марцеллом после взятия Сиракуз (542), и, несмотря на то что оно вызвало строгие порицания со стороны людей старого закала (так, например, после взятия Тареита (545) престаре­ лый суровый Квинт Максим приказал не трогать стоявших в храме статуй и оставить тарентинцам их разгневанных богов), все-таки по­ добные разграбления храмов возобновлялись все чаще и чаще. Обще­ ственные здания Рима наполнились образцовыми произведениями греческого резца, особенно благодаря двум главным представителям римского эллинизма — Титу Фламинину (560) и Марку Фульвию Нобилиору (567), так же как и Луцию Павлу (587). И в этом прогля­ дывало предчувствие римлян, что интерес к искусствам, точно так же как и интерес к поэзии, составляет существенный элемент эллинско­ го образования, т. е. новой цивилизации. Но, в то время как усвоить греческую поэзию было невозможно без некоторой поэтической дея­ тельности, в области изобразительных искусств, по-видимому, было достаточно только осматривать художественные произведения и пе­ ревозить их к себе. Вот почему собственная литература была создана в Риме искусственным образом, а к развитию собственного изобрази­ тельного искусства даже не делали никаких попыток.