новая папка / Моммзен Т. История Рима В 4 томах. / Моммзен Т. История Рима. В 4 томах. Том второй. Кн. 3 продолжение, Кн. 4

Риме, по-видимому, было немало людей, ремесло которых заключа­ лось в переделке комедий, но они вообще не публиковали* своих пьес; поэтому их имена остались неизвестными, а то, что уцелело из этого репертуара, впоследствии приписывалось самому популярному из них — Плавту. Писатели следующего столетия насчитывали до ста тридцати таких «плавтовских пьес», из которых, конечно, большая часть была только просмотрена Плавтом или составлена без всякого участия с его стороны; главные из них дошли до нас. Тем не менее очень трудно, если не совершенно невозможно, составить себе впол­ не обоснованное представление о поэтических особенностях Плавта как переделывателя комедий, потому что подлинники его переделок не дошли до нас. Что переделке подвергались без разбора и хорошие и дурные пьесы, что она подчинялась требованиям и полиции и пуб­ лики, что она относилась к требованиям эстетики с таким же равно­ душием, как публика, и в угоду этой последней вносила в подлинни­ ки шутовской и площадный элементы — все это такие упреки, которые падают скорее на всю фабрику переводных пьес, чем на кого-либо из переводчиков в отдельности. С другой стороны, мы можем отнести к отличительным особенностям Плавта мастерское уменье владеть язы­ ком, разнообразие ритмов, редкое уменье пользоваться драматичес­ ким положением действующих лиц и обрисовывать это положение, применяясь к требованиям сцены, почти всегда искусные, а нередко и превосходные диалоги и главным образом грубую, наивную весе­ лость, которая производит неотразимо комическое впечатление то удачными смешными выходками, то изобилием бранных выраже­ ний, то забавною игрою слов, то неожиданными и нередко выражаю­ щимися только в мимике драматическими положениями, — все те преимущества, по которым мы невольно узнаем бывшего актера. Без сомнения, и этими достоинствами переделыватель был обязан скорее тому, что заимствовал все, что было лучшего в подлинниках, а не самостоятельному творчеству, так как все, что может быть несомнен­ но приписано переводчику, по самой снисходительной оценке — по­ средственно; но именно этим и объясняется, почему Плавт сделался и остался настоящим римским народным поэтом и настоящим средо­ точием римской театральной сцены и почему даже после крушения

*Это предположение кажется необходимым, потому что в противном случае не было бы тех колебаний, какие были у древних при разреше­ нии вопроса о подлинности или неподлинности плавтовских пьес: сре­ ди собственно так называемых древних римских писателей нет ни од­ ного, которому приписывались бы те или другие литературные произ­ ведения хотя бы приблизительно с такой же неуверенностью. Ив этом отношении точно так же, как во многих других внешних условиях, существует замечательное сходство между Плавтом и Шекспиром.

римского мира театр еще не раз прибегал к его произведениям. Еще менее возможно для нас дать верную оценку третьему и последнему (так как Энний хотя и писал комедии, но без всякого успеха) из сла­ вившихся в ту эпоху сочинителей комедий — Стацию Цецилию. По своему общественному положению и по профессии он может быть поставлен наряду с Плавтом. Родом из кельтской страны, из окрест­ ностей Медиолана, он попал в Рим в числе военнопленных инсубров и жил там сначала в качестве раба, а потом вольноотпущенника, за­ нимаясь переделкой греческих комедий для театра вплоть до своей, по-видимому, преждевременной смерти (586). Его язык не отличался чистотой, что объясняется его происхождением; зато он, как уже было ранее замечено, тщательнее других заботился о композиции. Его пье­ сы не были в большом ходу у его современников, да и позднейшая публика предпочитала им пьесы Плавта и Теренция; если же крити­ ки, принадлежавшие к настоящей литературной эпохе Рима —к эпо­ хе Варрона и Августа, — уделили Цецилию первое место среди римс­ ких переделывателей греческих комедий, то это, по-видимому, объяс­ няется склонностью плохих критиков отдавать предпочтение поэти­ ческой посредственности перед всяким односторонним превосход­ ством. Эти ценители искусства, вероятно, вступались за Цецилия толь­ ко потому, что он придерживался установленных правил строже, чем Плавт, и что у него было больше выразительности, чем у Теренция, что, конечно, не мешало ему быть гораздо ниже и Плавта и Терен­ ция.

Если историк литературы, отдающий полную справедливость почтенным дарованиям римских комических писателей, не может признать их переводные произведения ни замечательными, ни бе­ зупречными в художественном отношении, то суждение историка об их нравственном достоинстве должно быть еще гораздо более строгим. Лежащая в их основе греческая комедия не обращала вни­ мания на нравственность, потому что стояла на одном уровне с нрав­ ственною испорченностью своей публики; но в эту переходную эпо­ ху от старинной строгости нравов к новой нравственной испорченно­ сти римская театральная сцена была высшей школой и эллинизма и пороков. Эта аттическо-римская комедия с ее телесной и душевной проституцией, незаконно присваивавшей себе название любви и оди­ наково безнравственной в своем бесстыдстве и в своем сентимента­ лизме, с ее отталкивающим и противоестественным благородством, с ее вечным прославлением кутежей и с ее смесью мужицкой грубо­ сти и утонченных вкусов чужеземцев превратилась в непрерывную проповедь римско-эллинской деморализации и как таковая и вос­ принималась. Доказательством этого может служить эпилог плавтовских «Пленников»:

«Эта комедия, которую вы смотрели, вполне благопристойна: в ней нет речи ни о волокитстве, ни о подкинутом ребенке, ни о мошенническом присвоении чужих денег, ни о сыне, покупаю­ щем девушку без согласия отца. Поэты редко сочиняют такие же комедии, которые делают хороших людей еще лучше. Поэтому, если вам понравилась эта пьеса, если мы, актеры, вам понрави­ лись, пусть будут рукоплескания наградой за игру тех, кто любит благопристойность».

Отсюда видно, как смотрела на греческую комедию партия нрав­ ственной реформы; мы можем со своей стороны присовокупить, что даже в этих белых воронах — в этих благонравных комедиях —■нрав­ ственность была такого рода, что лишь помогала вовлекать невин­ ность в обольщение. Разве кто-нибудь может сомневаться в том, что эти комедии на самом деле способствовали развращению нравов? Когда царю Александру не понравилась одна из таких комедий, которую прочел ему вслух сам автор, то этот последний объяснил в свое оп­ равдание, что виною этому не автор, а сам царь: чтобы находить удо­ вольствие в таких пьесах, надо иметь привычку проводить время в кутежах и из-за какой-нибудь девушки раздавать и получать побои. Этот человек хорошо знал свое ремесло; и если эти комедии стали мало-помалу нравиться римскому гражданству, то для всякого ясно, чего это стоило. Римское правительство заслуживает упрека не за то, что оно так мало сделало для этой поэзии, а за то, что оно ее терпело. Хотя пороки живучи и без кафедры, с которой их проповедуют, но это не оправдывает учреждения такой кафедры. То было скорее пус­ той отговоркой, чем серьезным оправданием, что заимствованную от эллинов комедию устраняли от непосредственного соприкосновения с римскими жителями и с римскими учреждениями. Напротив того, комедия, по всей вероятности, имела бы менее вредное влияние на нравы, если бы ей дали более свободы, если бы облагородили звание поэта и не мешали развиться сколько-нибудь самостоятельной римс­ кой поэзии, так как поэзия — нравственная сила, и если она иногда наносит глубокие раны, то зато способна и многое залечивать. На деле оказалось, что и в этой области правительством было сделано, с одной стороны, слишком мало, а с другой — слишком много; поли­ тическая половинчатость и нравственное лицемерие его театральной полиции имели свою долю участия в страшно быстром разложении римской нации.

Однако возникновение латинской национальной комедии не ста­ ло безусловно невозможным оттого, что правительство не разрешало сочинителям римских комедий изображать порядки их родного горо­ да и выводить на сцену их сограждан; ведь римское гражданство еще не слилось в то время с латинской нацией, и поэту ничто не мешало выбирать местом действия пьесы наряду с Афинами или Массалией

дах — в тогах. Здесь латинская жизнь и латинские нравы изобража­ ются со своеобразной свежестью. Содержание пьес взято из жизни граждан, живших в серединных городах Лациума; это видно уже из самих названий пьес — «Арфистка, или Ферентинская девушка», «Флейтистка», «Юристка», «Валяльщики»; то же подтверждается дра­ матическим положением некоторых действующих лиц, как, напри­ мер, тем, что один незнатный гражданин заказывает для себя обувь по образцу альбанских царских сандалий. Замечательно то, что женс­ кие роли преобладают над мужскими*. С неподдельной националь­ ной гордостью автор напоминает о блестящей эпохе войн с Пирром и относится свысока к новолатинским соседям,

«которые говорят на языке осков и вольсков, потому что не знают латинского языка».

Эта комедия была такой же принадлежностью столичной теат­ ральной сцены, как и греческая комедия; но в ней, вероятно, сказыва­ лась отчасти та провинциальная оппозиция против столичной жизни и столичных безобразий, которую мы находим из современных писа­ телей у Катона, а из позднейших — у Варрона. Как в немецкой коме­ дии, которая происходила от французской, точно так же как римская происходила от аттической, французская Лизетта была очень скоро заменена молоденькой горничной Франциской, в Риме тоже появи­ лась латинская национальная комедия; и хотя в ней не было такой же поэтической энергии, но направление оставалось тем же, и она имела едва ли меньший успех.

Подобно греческой комедии и греческая трагедия была перенесе­ на в течение этой эпохи в Рим. Она была более ценным и в некотором отношении более легким приобретением, чем комедия. Служивший для нее фундаментом греческий и в особенности гомеровский эпос не был чужд римлянам и уже вплетался в сказания об их собственном поименном происхождении, да и вообще впечатлительному чужеземцу было легче освоиться с идеальным миром героических мифов, чем с нравами, господствовавшими на афинском рыбном рынке. Тем не менее и трагедия содействовала распространению антинациональных и эллинских воззрений, хотя в менее грубой и менее пошлой форме; при этом решающее значение имело то, что на греческой трагической сцене того времени преобладали произведения Эврипида (274—338).

*Из пятнадцати известных нам тицикиевских комедий шесть названы по мужским ролям (baratus?, caecus, fullones, Hortensius, Quintus, varus), девять по женским (Gemina, iurisperita, prilia?, privigna, psaltria или Ferentinatis, Setina, tibicina, Veliterna, Ulubrana?); из числа этих послед­ них две — роли юристки и флейтистки — очевидно, служат пародией на мужские профессии. И в отрывках преобладает женский пол.

Здесь не место подробно описывать этого замечательного человека и его еще гораздо более замечательное влияние на современников и потомков; но умственное движение позднейшей греческой и гречес­ ко-римской эпохи до такой степени зависело от указанного им пути, что мы считаем нужным обрисовать его характер хотя бы в главных чертах. Эврипид принадлежит к числу тех поэтов, которые хотя и возводят поэзию на более высокую ступень, но в этом поступательном движении обнаруживают гораздо больше верного понимания того, что должно быть сделано, чем поэтической способности осуществить указываемую цель. Конечно, и в античной трагедии мы находим те глубокие слова, которые и в нравственном и в поэтическом отноше­ нии, подводя итог всему трагическому, приводят к заключению, что действие есть страдание; она верно изображает действующего челове­ ка, но ей чужда настоящая индивидуализация. Непревзойденное ве­ личие, с которым происходит у Эсхила борьба человека с судьбой, основано в сущности на том, что каждая из борющихся сил представ­ лена только в ее главных чертах; на то, что составляет сущность чело­ веческой натуры, и в Прометее и в Агамемноне лишь слегка намекает поэтическая индивидуализация. Хотя Софокл и изображает челове­ ческую натуру в ее общих условных чертах — царя, старца, сестры, но ни в одном из своих образов он не показывает характера этого микрокосма-человека во всей его разносторонности. Этим достигает­ ся высокая цель, но не высшая; изображение человека во всей его цельности и соединение этих отдельных и вполне обрисованных об­ разов в одно высшее поэтическое целое были дальнейшим шагом вперед; оттого-то Эсхил и Софокл и стоят в сравнении с Шекспиром на более низкой ступени развития. Между тем стремление Эврипида изобразить человека таким, каков он есть, было скорее логическим и в некотором смысле историческим прогрессом, чем поэтическим. Он был в состоянии разрушить античную трагедию, но новой создать не мог. Он во всем останавливался на полпути. Маски, посредством ко­ торых выражение душевной жизни как бы переводится на общепо­ нятный язык, были настолько же необходимы для типов древней тра­ гедии, насколько они неуместны в трагедии характеров; однако Эври­ пид сохранил их. С замечательно тонким тактом более древняя траге­ дия никогда не сохраняла в чистоте драматического элемента, кото­ рому не умела дать вполне свободного развития. Она постоянно как бы сковывала его эпическими сюжетами из нечеловеческого мира богов и героев и лирическими хорами. Мы чувствуем, что Эврипид старает­ ся сбросить с себя эти оковы; в отыскивании своих сюжетов он восхо­ дит до полуисторических времен, а его хоровое пение до такой степе­ ни отодвигается на задний план, что при позднейших сценических представлениях оно нередко опускается и едва ли в ущерб пьесе; од­ нако этим он не перенес своих действующих лиц на вполне реальную

почву и не устранил совершенно хора. Он является во всех отношени­ ях полным выражением такой эпохи, когда, с одной стороны, возни­ кало величественное историческое и философское умственное движе­ ние, а с другой стороны, начинал иссякать главный источник всякой поэзии —чистая, ничем не прикрашенная национальность. Если глу­ бокая набожность более древних трагиков озаряла их произведения каким-то отблеском небесного света, а замкнутость узкого кругозора древних эллинов производила и на слушателей успокоительное впе­ чатление, то мир Эврипида в тусклом мерцании умозрений кажется лишенным богов и не облеченным плотью, и мрачные страсти свер­ кают в нем точно молнии среди серых туч. Древний глубоко искрен­ ний фатализм исчез; рок всем управляет как внешняя деспотическая сила, арабы со скрежетом зубов носят свои оковы. То безверие, кото­ рое есть не что иное, как отчаявшаяся вера, проявляется в этом поэте с демонической силой. Поэтому поэт никогда не возвышается до пе­ ресиливающей его самого пластической концепции и не производит в целом настоящего поэтического впечатления; оттого-то он и относит­ ся с некоторым равнодушием к композиции своих трагедий, нередко граничащим с бумагомарательством; он не дает своим пьесам ни цен­ тра действия, ни такого действующего лица, на котором все сосредо­ точивается, — небрежная манера завязывать в прологе узел драмы и развязывать его появлением богов или какою-нибудь другою подоб­ ною пошлостью была введена в употребление главным образом Эв­ рипидом. У него все внимание обращено на мелкие подробности, и он с несомненным искусством пользуется всем, чем может, чтобы скрыть ничем незаменимое отсутствие поэтической цельности. Эври­ пид — мастер так называемых эффектов, которые у него обыкновен­ но прикрашиваются чувственной сентиментальностью и даже неред­ ко возбуждают чувственные влечения какой-нибудь особой припра­ вой, как, например, тем, что к любовной интриге приплетается убий­ ство или кровосмешение. Изображения добровольно умирающей По­ ликсены, терзаемой тайной любовью Федры, и особенно мистическо­ го экстаза вакханок в своем роде прекрасны; но их нельзя назвать безупречными ни в художественном отношении, ни в нравственном, и Аристофан был совершенно прав, когда заметил, что поэт не был бы в состоянии изобразить Пенелопу. Сюда же следует отнести и то пошлое сострадание, которое Эврипид иногда старается возбуждать своими трагедиями. Если его жалкие герои и героини, как, напри­ мер, Менелай в «Елене», Андромаха, Электра в виде бедной поселян­ ки, больной разорившейся купец Телеф, противны или смешны, а большею частью и то и другое вместе, то из всех его многочисленных драматических произведений едва ли не самое отрадное впечатление производят те, которые всего более придерживаются атмосферы дей­ ствительной жизни и переходят из трагедии в трогательную семей­

ную драму и даже почти в сентиментальную комедию, как, напри­ мер, Ифигения в Авлиде, Ион, Алкест. Так же часто, но с меньшим успехом поэт старается возбуждать интерес, обращаясь только к рас­ судку слушателей. Сюда относится запутанность действия, которая в отличие от более древней трагедии имеет целью возбуждать не ду­ шевное волнение, а любопытство; диалектически заостренный диа­ лог, который нередко совершенно невыносим для нас — неафинян; сентенции, которые рассыпаны в эврипидовских пьесах, как цветы по саду, и главным образом эвришщовская психология, которая основа­ на не на впечатлении, производимом на слушателя, а на рациональ­ ном взвешивании виденного и слышанного. Правда, в его Медее на­ столько соблюдены условия действительной жизни, что героиню снаб­ жают перед ее отъездом деньгами на дорогу; но беспристрастный читатель найдет у Эврипида немного указаний на душевную борьбу между материнскою любовью и ревностью. Всего же важнее то, что в эврипидовских трагедиях поэтическое впечатление заменяется тенден­ циозным. Не касаясь непосредственно вопросов дня и вообще имея в виду не столько политические, сколько социальные интересы, Эври­ пид, однако, сочувствует в глубине души выводам тогдашнего поли­ тического и философского радикализма и является первым и глав­ ным проповедником той космополитической гуманности, котораяпод­ капывалась под старую аттическую национальность. Этим объясня­ ются как оппозиция, которую встречал со стороны своих современни­ ков небожественный и неаттический поэт, так и необыкновенный эн­ тузиазм, с которым и молодое поколение и иноземцы увлекались поэтом нежных чувств и любви, сентенций и тенденций, философии и гуманности. Греческая трагедия переступила при Эврипиде через самое себя и вследствие того рухнула, но успех поэта-гражданина-кос- мополита от этого только возрос, так как в это же время нация тоже переступила через самое себя и тоже рухнула. Аристофановская крити­ ка, пожалуй, и была вполне права как с нравственной, так и с поэтичес­ кой точки зрения; но историческое значение поэзии измеряется не ее абсолютными достоинствами, а тем до какой степени она умеет преду­ гадать дух времени, — и в этом отношении никто не превзошел Эври­ пида. Этим и объясняется, почему Александр усердно читал произве­ дения Эврипида, почему Аристотель развивал понятие о трагическом поэте, имея в виду Эврипида, почему из его произведений как бы вы­ росло в Аттике новейшее поэтическое и пластическое искусство, поче­ му новоаттическая комедия ограничивалась переложением его произ­ ведений на комический строй, а школа живописи, с которой мы знако­ мимся по вазам более поздней эпохи, заимствовала свои сюжеты не из древних эпических сказаний, а из эврипидовских трагедий и, наконец, почему слава и влияние поэта росли по мере того, как древняя Эллада отодвигалась на задний план перед новым эллинизмом, и почему вне