14ekabrya

Декабрист А.В.Поджио...

лом возрасте Н.А.Белоголового, Поджио не задавался «никаким доктринерством, никакою преднамеренною тенденциозностью»

(Белоголовый 1897: 273).

Европеизм для Поджио был неразрывно связан с идеей свободы, в то время как Петр I, наоборот, порабощал Россию. Признавая Петра великим («в нем были все зародыши великого<...> но и только»), Поджио вместе с тем отмечал несовместимость Петра и России. Этой несовместимостью он объяснял насильственный характер петровских преобразований. При этом насилие понималось в буквальном смысле, как применение силы, во власти которой находился сам Петр: «Он с Россией расходился во всем; он выражал движение, другая же — застой; за ним была сила, не им открытая, созданная, а подготовленная, и он ее умел усилить к окончательному порабощению. По крайней [ìåðå], вот смысл и последнее слово его преобразований, всегда надутых, громких, не имевших русского значения» (Поджио 1989: 87).

Признавая величие Петра, Поджио видит в нем не концентрацию лучших народных качеств, когда подлинно великий государственный деятель трудится во благо своего народа, а проявление некой иррациональной силы. Какой именно, декабрист прямо не указывает, но старается навести читателя на определенные ассоциации.

«Есть люди, так странно и наскоро, вероятно, сколоченные, что трудно их подвести под уровень самого ясного умственного мерила! Люди эти, по большей части вынесенные судьбой на плечах народных, достигая некоторую степень высоты, подчиняются законам какой-то новой для них формации и всем явлениям процесса перерождения! Тут, теряя бывшую точку опоры земной, они отделяются от человечества и, сближаясь с искомым божеством, поступают в его непосредственное ведение! С этой поры не ищите в них воли собственной; они действуют, как страдательные существа, по воле найденного ими по себе бога! Они делаются безответными и требуют слепой покорности и повиновения не к себе, а к тому божеству, к которому они сопричастны!» (Поджио 1989: 90). О каком «божестве» идет речь, — можно понять из следующего места: «Почему этот неуч, но жаждущий науки, взялся за топор, а не за книгу? Ведь он в Голландии, под рукой и Гаага, и Лейден, и тот же Амстердам, средоточие тогдашнего движения умов; там гремели уже учения нового права,

341

В.С.Парсамов

там… но он не ищет пера, а ищет секиру и находит ее. Но что это за пример смирения в этом Михайлове, изучая плотницкое мастерство? Не так ли починно заявил себя и плотник Назаретский?! Нет ли тут искренней религиозности, и не увидим ли в нем нового пророка или последователя Христа! Да он заявит себя пророком, и долго, долго пророчество его будет служить путеводною звездой для его преемников! Да! Он предрек падение патриарха и сам своевластно заменил его и силою собственного указа признал себя главою церкви! Таким образом, он подчинил не свободную, а раболепную церковь государству не свободному, а раболепному!» (Поджио

Итак, в Петре все основано на подмене истинных понятий ложными. Орудиями просвещения у него является не книга и перо, а топор и секира. Освоение плотницкого мастерства неслучайно навело Поджио на ассоциации с Иисусом Христом. Но пророчество Петра явно имеет противоположный смысл. Христос проповедовал церковь, Петр — падение патриарха и церкви.2 Христос нес людям освобождение, Петр — порабощение. Все это должно навести читателя на мысль, что Петр — это антипророк и Антихрист. Однако этот мистический смысл явно не является доминирующим. Неслучайно он дан полунамеком и не должен заслонять иной, социо-куль- турной, интерпретации петровских преобразований.

Петр, в представлении Поджио, не мог по-настоящему европеизировать Русь, прежде всего потому, что сам мыслил не по-европейски: «Он был варвар бессознательно; был варвар по природе, по наклонности, по убеждению!» (Поджио 1989: 84). Его европеизация ограничивалась сугубо поверхностным подражанием Европы: «он не мог при азиятской своей натуре постигнуть истинно великое и ринулся, увлекая за собой и Россию, в тот коловорот, из которого и поднесь не находится спасения! Так глубоко запали и проросли корни насажденной иноземщины!!» (Поджио 1989: 87–88).

Деятельность Петра лишена творческого начала и является полностью подражательной. Отсюда ее не только насильственный, но и глубоко ложный характер. А сам Петр не толь-

2 Слово «церковь» было первоначально написано, а потом зачеркнуто Поджио после слова «патриарх» (Поджио 1989: 90).

342

Декабрист А.В.Поджио...

ко антипророк, но и еще антипросветитель. Называя его иронично «нашим просветителем», Поджио показывает, что все петровское просвещение на практике сводилось к стремлению онемечить Русь. Пародируя «Повесть временных лет», декабрист вложил слова летописца в уста Петра, обращавшегося к немцам: «Придите и княжите; онемечимте Россию, и да будет вам благо»

(Поджио 1989: 88). Немцы также не могли быть просветителями России, прежде всего, потому, что они не служили ей, а напротив, использовали ее в своих узко корыстных интересах, нанося тем самым страшный вред русскому народу. Любопытно, что Поджио, убежденный антимонархист, упрекал в Петра в ослаблении монархической государственности:

«Как? Человек, обнимавший все отрасли госуд[арственного] управления, конечно, насколько они были доступны для его полуобразования;

человек, который силился все вводить и упрочивать (все-таки по своим недозревшим понятиям), и этот самый человек не думал и не хотел думать об установлении и упрочивании монархического после себя пре-

столонаследия» (Поджио 1989: 85).

В этом сказался Поджио-государственник. Критикуя монархию, вскрывая ее иррациональную природу, декабрист противопоставляет ей рационально устроенное государство конституционного типа, которое в Европе приходит на смену абсолютистскому государству в результате прогресса освободительных идей. В России же Петр, подорвав основы монархи- ческого принципа перехода власти, пустил страну не по пути освобождения, а наоборот, по пути еще большего порабощения. В результате в России установилась своеобразная смесь анархии и деспотизма.

«íåò ëè òóò, — пишет Поджио, — навевания польского духа, и пре-

стол русский не обратился ли в престол избирательный? И, проследя этот жалкий факт в шести позорных картинах,3 не в праве ли каждый

отчасти мыслитель прийти к этому заключению? Избирательный пре-

стол — положим, хотя бы и входило это начало своекорыстных времен-

3 Имеются в виду шесть дворцовых переворотов XVIII в.

343

В.С.Парсамов

щиков-вельмож того времени — но где же те условия, которые освящают избрание?» (Поджио 1989: 86).

Все петровское правление Поджио рассматривает как проявление своеволия, а не установление принципов государственной власти. Петр проявлял себя как вотчинник, а не мудрый правитель. Он не только не стремился к тому, чтобы реформы как-то соотносились с духом народных традиций, а наоборот, реформы проводились им ради искоренения национальных черт русской культуры: «Он, как вотчину, точно любил Россию, но не терпел, не выносил и, что еще более, не уважал собственно русских — достаточно было вида одних бород, зипуна, а не немецкого кафтана, чтобы приводить его в ярость преобразовательную!» (Поджио 1989: 84).

Поэтому реформы «ломовика-преобразователя» áûëè «и насильственны, и не современны! и не народны!» (Поджио 1989: 88). Отсюда целая серия дворцовых переворотов, составивших основное содержание XVIII в. и отсюда же политическая неустроенность России. Таким образом, петровская европеизация не только не сблизила, но и отдалила Россию от Европы. Поджио понимал, что причины этого гораздо шире и не могут быть сведены только к характеру Петра и его деятельности. Это наводило декабриста на грустные размышления о специфике русского национального характера:

«Господи, прости нам более чем согрешение, прости нам нашу глупость! Да, знать не знаем и ведать не ведаем, что бо сотворили, и это в течение 1000 лет! Обок нас соседи, современники этого времени, двигались, шли и опережали нас, а мы, только и славы, что отделались от татар,

чтобы ими же и остаться» (Поджио 1989: 81). Трудно согласиться с И.В.Порохом, утверждавшим, что «у Поджио не было целостной, законченной политической концепции. В его суждениях о Петре I, о

русском народе, у которого якобы отсутствуют революционные задатки, звучат славянофильские интонации, а в критическом отношении к Запа-

ду проскальзывает влияние Герцена» (Порох 1982: 326).

Политическая концепция у Поджио была и имела довольно целостный и законченный характер. Его программа полно-

344

Декабрист А.В.Поджио...

стью совпадала с буржуазно-демократическими представлениями о государственно-правовых отношениях, которые сам Поджио предельно четко сформулировал в своих «Записках»:

«ограничение всякой власти; искоренение произвола, в каком бы он виде и в каком бы лице они не проявлялись; единую избирательную законо-

дательную палату и введение выборного начала по всем отраслям правления при всеобщем голосовании. Подразумевая, конечно, суд присяжных, свободу слова, печати и сходок — вот и все» (Поджио 1989: 102).

Вызывает сомнение и перекличка идей Поджио со славянофилами. Нельзя утверждать, что негативная оценка петровских преобразований Поджио как-то связана с отношением славянофилов к Петру I. Вообще говорить о том, что славянофилы отрицательно оценивали Петра, можно с очень большими ограничениями. Для них характерен довольно широкий разброс мнений, вплоть до прямо противоположных суждений, о роли царя-преобразователя в русской истории. Так, например, И.С.Аксаков в «Речи о Пушкине» утверждал:

«Рукой палача совлекался с русского человека образ русский и напяли-

валось подобие общеевропейца. Кровью поливались, спешно, без критики, на веру, выписанные из-за границы семена цивилизации; все, что только носило на себе печать народности, было предано осмеянию, пору-

ганию, гонению; одежда, обычай, нравы, самый язык, — все было искажено, изуродовано, изувечено» (Аксаковы 1982: 265).

Совершенно иначе оценивал Петра А.С.Хомяков: «Явился Петр, и, по какому-то странному инстинкту души высокой, обняв одним взглядом все болезни отечества, постигнув все прекрасное и святое значение слова государство, он ударил по России, как страшная, но благодетельная гроза» (Хомяков 1988: 54).

В своем отношении к Петру Поджио, пожалуй, ближе всего к Герцену, осуждавшему Петра за то, что «он презирал русский народ, в котором любил только численность и силу», но при этом сразу же оговаривавшему: «Не думайте, что, подобно московским славянофилам, мы сожалеем о нравах и обычаях, господст-

345

В.С.Парсамов

вовавших в России до Петра I и вызвавших необходимость насильственных революций» (Герцен 1975: 222–223).

Некоторые образы, используемые Поджио в характеристике Петра, например, топор и немцы как орудия петровского просвещения, имеют в подтексте герценовское суждение

«Кнутом и татарами нас держали в невежестве, топором и немцами нас просвещали, и в обоих случаях рвали нам ноздри и клеймили железом» (Герцен 1975: 48).4 Как и Герцен, Поджио далек от идеализации допетровской Руси, и это главное, что отделяет его от славянофилов. Противопоставление двух Россий для него вообще не актуально. Его больше интересуют константные черты, составляющие национальное своеобразие. Вместе с разоблачением западнического мифа о благотворности петровских преобразований, сблизивших Россию с Европой, Поджио разоблачает и славянофильский миф, идеализирующий допетровскую Русь: «К чему эти исследования дикой баснословной старины! Я вообще не поклонник старины, а если смотрю на эту старую поморщенную бабу, то только для того, чтобы гнушаться отвратительным ее безобразием».

Еще в большей степени претит Поджио славянофильское неприятие европейской цивилизации. Иронизируя над антизападными выпадами славянофилов, он пишет: «Пусть гнилушка Запад волнуется, отыскивает какие-то себе права — мы люди восточные, ÷óòü-÷óòü не азиятцы, мы станем развиваться своим путем, и русский в виде просителя будет выжидать своей судьбы не от самого себя, но от кого, разумеется, следует!» (Поджио 1989: 122).

4 По свидетельству Н.А.Белоголового, «Поджио слишком высоко ценил громадный публицистический талант Герцена» (Белоголовый 1897:

366). Òåìà «Герцен и Поджио» заслуживает самостоятельного изуче- ния и в рамках данной статьи не может быть даже затронутой. Следует лишь отметить, что негативные суждения Поджио и Герцена о Западе имеют различную природу. Герцен критикует западную цивилизацию за ее буржуазность с социалистических позиций. Поджио же, наоборот, убежденный сторонник буржуазной демократии, не приемлет европейский социализм, который он называет «красное страшилище». Ñì. îá ýòîì íèæå.

346

Декабрист А.В.Поджио...

Славянофилы, как известно, отрицая революционность русского народа и всячески подчеркивая его консерватизм, явились создателями патриархальной утопии. Формально соглашаясь и с такими представлениями («я не знаю лучшего, добросовестнейшего, конечно, и крайне ограниченного консерватора, как русского мужика!!»), Поджио меняет знаки с плюса на минус и полностью разрушает славянофильскую идиллию. Русский народный, и даже шире — национальный, консерватизм5 для него ассоциируется не с патриархальностью, а с неестественностью, упрямством, эгоизмом, невежеством и т. д. (Поджио 1989: 132, 138, 140). Консерватизму русского мужика Поджио противопоставляет космополитизм европейцев, их открытость прогрессу и новизне.

Другой антитезой консерватизму является революция. При всем различии индивидуальных позиций славянофилов, в своем неприятии европейских революциях они были исключительно единодушны (Михайлов 1941; Нифонтов 1949; Цимбаев 1986). Поэтому суждение А.С.Хомякова о революциях, в которых он видел «не что иное, как голое отрицание, дающее отрицательную свободу, но не вносящее никакого нового содержания» (Хомяков 1988: 120), вполне выражает общеславянофильскую точку зрения.

Для Поджио же революции — путь прогресса и освобождения. До нас не дошли его прямые высказывания о европейских революциях 1848 г. Можно лишь по косвенным данным судить о тех надеждах, которые декабрист с ними связывал. Но зато в «Записках» Поджио довольно много и подробно размышляет о Великой французской революции:

«89 год прогремел при той освятительной, изгоняющей мрак молнии. Народы вздрогнули и стали внимать новому слову, новому праву. За

словом началась ломка всего старого, отжившего, неприменимого к обновляющемуся обществу — но ломка первоначально производилась с достойною решимостью и в пределах возможного при таком перевороте

благоразумия!» (Поджио 1989: 92).

5 «Этот консерватизм, т. е. охранность, — пишет Поджио, — так свойствен русскому, что он так же резко и неизменно проявляется (с меньшею, конечно, настойчивостью), но и во всех других сословиях общества» (Поджио 1989: 138).

347

В.С.Парсамов

То, что Великая французская революция приобрела кровавый характер, Поджио объясняет не внутренними, присущими самой революционной ломке причинами, а внешними обстоятельствами. Пильницкое соглашение 1791 г., положившее начало европейским коалициям против революционной Франции, несет главную ответственность за то, что

«смиренник 89 год превращается в ожесточенный 92 <…> Пильниц раздвоил Францию, и одна из них должна погибнуть; погибнет слабый Людовик, поддавшийся иностранному внушению, погибнет королевское семейство и все сторонники древнего порядка. <…> Конвент должен подавить внутреннего и внешнего врага! Эшафот против первого; 14 армий против другого! Революция изменяет свой вид, но характер движения остается все прежним» (Поджио 1989: 93).

Если бы не Пильницкое соглашение, то, по мнению Поджио, не было бы ни террора якобинцев, не завоеваний Наполеона. Но даже при всем этом количество жертв революционного террора, по данным мемуариста, не сравнимо меньше, чем жертв наполеоновских войн: «Все ужасы Франции ограничиваются 70000 чел[овек], тогда как войны уносили более миллиона» (Поджио 1989:

94). Таким образом, в том столкновении старого и нового, каким неизбежно сопровождается любая революция, ответственность за кровь Поджио полностью возлагал на старый режим.

В России же, в силу присущего русскому народу консерватизма, революции невозможны: «революция потому уже не мыслима, что такое дело, как не русское, не имеет своего и русского слова! <…> Русский революционер не в природе вещей, и если подчас они появлялись, то их также побивали, как побивали уродов в Спарте!»

(Поджио 1989: 124). Вместо революций в России — дворцовые перевороты и народные мятежи, лишь тормозящие развитие страны. В результате «Русское наше общество не развивалось по особенным законам, а стояло неподвижно на своей славяно-татарской почве, не заявляя никаких потребностей, стремлений народных!» (Поджио 1989: 112).

Лишь в двух фактах русской истории Поджио склонен видеть зачатки революционности. Это восстание Е.И.Пугачева и движение декабристов. Назвав Пугачева «гражданином-раз- бойником», Поджио употребил слово «гражданин» в том значе-

348

Декабрист А.В.Поджио...

нии, в каком использовалось оно в радикальной просветительской мысли XVIII в., — человек, имеющий право на восстание в случае узурпации власти тираном. Пугачев воспользовался

«правом восстающего человека против насилия <…> Он возмечтал, хотел освобождения своего и своих миллионных братьев-рабов; на- чал как гражданин человечно, а кончил как разбойник бесчеловеч- но!» (Поджио 1989: 120).

Разбой Пугачева явился лишь ответом на «разбои дикой власти». В этом смысле он лучше тех, кто подавлял его восстание:

«Если Пугачев пошел разбоем, то Михельсон пошел тем же путем, с тою разницею, что первый стоял за свободу, а последний настаивал в закреплении злодейского рабства!» Восстание Пугачева для Поджио — еще одно доказательство рабской пассивности русской нации перед лицом власти. На призыв «русского Спартака» к свободе народ ответил «тем же холодным, равнодушным и вместе расчетливым отзывом; тем же застойным, сторожевым бездействием, в котором мы всегда и находим напрасно искомого деятеля в деле его преуспеяния!». И как бы предупреждая возможные упреки в «народохульстве», Поджио распространяет эти черты на всю нацию:

«И не думайте, что такие неподвижные свойства ума заявлялись только в нижней кладке общества; нет! Те же в среднем и в высшем его слоях. Если миллионы рабов склоняли безмолвно, безропотно свою выю перед мечом, то сотни тысяч дворян одинаково раболепствовали, и вы не укажете ни одного права, добытого требованием настойчивого слова или же силою оружия. В России право не требуется, не берется — а даруется свыше» (Поджио 1989: 121).

Восстание декабристов явилось той же попыткой борьбы за народные права, что и восстание Пугачева, только на более осознанном уровне. Декабризм, в представлении Поджио, был реакцией на петровские реформы:

«могли ли мы, сочувствуя всем бедствиям, перенесенным Россиею, и свидетели и теперь последствий петровского строя, могли ли мы не остановиться над пройденною нами историческою жизнию и не отнестись с должным вопиющим негодованием против того печального прошедшего,

349

В.С.Парсамов

из которого вырабатывался так последовательно жалкий, плачевный быт русский в настоящее время. Ненавистно было для нас прошедшее, как ненавистен был для нас Великий, заложивший новую Россию на новых, ничем не оправданных основаниях» (Поджио 1989: 82–83).

Такая трактовка декабризма как реакции на петровские преобразования сильно расходится с представлениями других декабристов, для которых несвойственно было увязывать свое движение именно с реформами Петра. К тому же, Поджио явно сгущает краски, когда говорит о ненависти декабристов к Петру. Для них характерен очень широкий диапазон суждений (Âîëê 1958: 395–413). А.А.Бестужев восклицал: «Какое сердце не бьется восторгом при имени великого Петра?» (Бестужев 1991: 76). Аналогичным образом оценивал Петра и Н.А.Бестужев: «Мы благоговеем к памяти Петра». В ответ Н.И.Тургеневу, назвавшему Петра тираном, Н.А.Бестужев полемически заявил: «Я люблю без памяти этого тирана» (Бестужев 1933: 215, 267). Профессионально исследовавший петровскую эпоху А.О.Корнилович «ученым образом» собирался доказать, что Петр «истребил остатки деспотизма и утвердил нынешнее законное самодержавие: причиною же, что поступал жестоко, не по нашим понятиям, был век, младенчество народа и обстоятельство, что для гения нет правил» (öèò. ïî: Мейлах 1938: 420).

Декабристы, не склонные слепо преклоняться перед всем, что делал Петр, противопоставляли в его деятельности цель и средства. Так, Д.И.Завалишин писал о «Петре I-ì, который в религии был протестант, а в политике истый революционер, который из религии делал орудие политики». Суть его деятельности Завалишин выразил формулой: «Ложь позволительна для доброй цели»

(Завалишин б. г.: 121). М.А.Фонвизин, говоря о насильственном и поверхностном характере петровской европеизации, отмечал, что «дух законной свободы и гражданственности был ему, деспоту, чужд и даже противен» (Фонвизин 1982: 114). Однако при этом он явно далек от перечеркивания всей деятельности Петра и с точки зрения дальнейших последствий склонен оценивать ее скорее позитивно, усматривая в подражании Европе «более пользы, нежели вреда» (Фонвизин 1982: 301).

На этом фоне сугубо негативная оценка Петра, высказанная Поджио, нуждается в объяснении. Для декабристов вооб-

350