14ekabrya

Процесс по делам о государственных преступлениях в России...

генерал-адъютанты в доме Пестеля и, не раздеваясь, усердно работали»

(Лорер 1984: 81).

Как видим, опять ни слова о понятых, которые делили бы с Чернышевым и Киселевым кров и засвидетельствовали бы итог их изысканий. Но мы уже видели, что присутствие посторонних при подобного рода действиях считалось, мягко говоря, нежелательным. Что же касается гарантий от подлога и прочих злоупотреблений следствия, то ревностная слежка друг за другом двух сановников, очевидно, могла быть, с точки зрения верховной власти, не менее эффективна. Таким образом, можно предположить, что норма, обязательная при производстве следствия по обычным уголовным делам, все-таки не применялась (по крайней мере — не всегда применялась) при расследованиях преступлений против государя и государства.

Вскоре после ареста следовал и первый допрос взятого под стражу. Интересно, что еще при Екатерине II русское законодательство предусмотрело предельные сроки содержания под арестом без допроса обвинявшихся в совершении уголовного преступления. Статья 401 «Учреждения о губерниях» требовала проводить первый допрос обвиняемого и сообщать ему причи- ну ареста не позднее чем в течение трех дней. Но к подозреваемым в совершении государственных преступлений эта норма не относилась: та же статья прямо делала исключение для лиц, обвиняемых в разбоях, воровстве, убийствах, а также «по первым двум пунктам».5 Хотя на практике правом в течение неограниченного времени не допрашивать обвиняемого александровская «высшая полиция», по нашим наблюдениям, пользовалась не так уж часто. Обвинение в преступлении против государя и государства в кратчайшие сроки должно было быть либо подтверждено, либо снято, а значит – тянуть с допросом смысла не было.

Согласно юридической теории первой половины XIX века, допрос должен был производится «чтобы получить от обвиняемого объяснения, необходимые для устранения всякой односторонности».

5 Формулировка эта восходит к петровскому законодательству и означает обвинение в злоумышлении на жизнь и здоровье государя, «оскорблении величества», измене, бунте.

321

Ф.Л.Севастьянов

Однако сами же правоведы тех лет не без некоторой грусти замечали: «У нас допрос подсудимых был давно известен, но целью его было более обвинение, чем оправдание обвиняемого» (Линовский 1849:

168). В полной мере это утверждение относится к первой четверти XIX века. Обвинительный характер допроса проявлялся, прежде всего, в самой формулировке вопросов, отношении к подследственному. Вопросы обычно задавали в «утвердительном» плане. Человека не спрашивали, признает ли он себя виновным в том-то и том-то, а сразу, наскоком, пытались вынудить признание в совершении преступления. Очевидно, здесь следователей привлекала статья 1 Главы II «Краткого изображения процессов», гласившая: «Когда кто признает, чем он винен есть, тогда дальняго доказу не требует, понеже собственное признание есть лучшее свидетельство всего света». Стремясь получить это «лучшее свидетельство», следователи шли на разные ухищрения. В этом отношении показательны описания допросов в мемуарах декабристов. Так, А.М.Муравьев негодовал на своих следователей:

«Все эти царедворцы (члены Следственной комиссии по делу декабристов — Ф.С.), не имея другой цели для своего существования, кроме снискания благоволения своего господина, не допускали возможностей политических убеждений иных, чем у них — и это были наши судьи!.. Все средства казались для них хороши. Они предъявляли ложные показания. прибегали к угрозам очных ставок, которых затем не производили. Чаще всего они уверяли пленника, что его преданный друг во всем признался. Обвиняемый, затравленный, терзаемый без пощады и милосердия, в смятении давал свою подпись. Когда же его друга вводили в зал заседаний, то не мог ни в чем признаться, так как ничего не было. Обвиняемые бросались друг другу в объятия к великому веселию членов Комитета… Случалось, что эти господа из Комитета говорили наивно-весело: “Признавайтесь скорее — вы заставляете нас ждать, наш обед простынет”» (Муравьев 1981: 133).

Конечно, Муравьев, как подследственный, имел все основания негодовать на действия членов Следственной комиссии и выгораживать себя. Но если отбросить обличи- тельный пафос мемуаров, то нельзя не признать, что в них дан почти исчерпывающий перечень всех средств и приемов,

322

Процесс по делам о государственных преступлениях в России...

которыми пользовались тогда, да и теперь пользуются, при допросах. В этом отношении первая четверть XIX века — время совершенно исключительное. Дело в том, что в самом начале этого периода у следователей было выбито из рук их самое привычное и действенное оружие — пытка. В сентябре 1801 года именным указом было возвещено об уничтожении этой следственной процедуры (ÏÑÇ XXVI: ¹ 20.022). Отменить пытку в России, как известно, побудил Александра I один дошедший до него случай из судебной практики. В указе, в частности, говорилось: «С крайним огорчением дошло до сведения Моего, что по случаю частых пожаров в Казани взят был по подозрению в зажигательстве один тамошний гражданин под стражу, был допрошен и не признался; но пытками и мучениями исторгнуто у него признание, и он предан суду».

Сомнительные основания для вынесения обвинительного приговора и стойкость подсудимого в отрицании своей вины вызывали сочувствие: «В середине казни (битья кнутом — Ф.С.)

и даже по совершении оной тогда, как не имел уже он причин искать во лжи спасения, он призывал всенародно Бога в свидетели своей невинности и в сем призывании умер». Это происшествие характеризовалось как «жестокость толико вопиющая, злоупотребление власти столь притеснительное и нарушение законов в предмете толико существенном и важном». В заключение говорилось, что Правительствующий Сенат

«не оставит при сем случае сделать повсеместно по всей Империи наистрожайшие подтверждения, чтоб нигде ни под каким видом ни в вышних, ни в нижних Правительствах и Судах, никто не дерзал ни делать, ни допускать, ни исполнять никаких истязаний под страхом неминуемого и строгого наказания; чтоб Присутственные места, коим законом предоставлена ревизия дел уголовных, во основание своих суждений и приговоров полагали личное обвиняемых перед судом сознание, что в течении следствия не были они подвержены каким-либо пристрастным допросам, и чтобы наконец самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной».

При этом молодой император проявил себя на редкость последовательным борцом с практикой получения признания

323

Ф.Л.Севастьянов

íà äûáå. 14 августа 1802 года, по результатам сенаторской ревизии Калужской губернии Г.Р.Державиным, Александр дал Сенату именной указ, в котором требовал обратить внимание всех губернаторов на могущие встретиться в их губерниях нарушения. В пункте 10 указа от местных начальников прямо требовалось: «Чтоб нигде никаких бесчеловечных истязаний и жестокостей не происходило. При расспросах же к усмотрению и открытию истины, употреблялось бы более тщательности и расторопности по соображению обстоятельств, связи слов и действий подозреваемых» (ÏÑÇ XXVII: ¹ 20.372). À 13 ноября 1804 года в новом именном указе Сенату на его 4-ый департамент возлагался специальный надзор за тем, «чтобы признание подсудимых было не вынужденное» (ÏÑÇ XXVIII: ¹ 21.516).

Заметим, что еще к концу XVIII столетия власть все настойчивее выражала неодобрение пытки в различных законодательных актах. Это следственное действие, в частности, осуждалось в «Наказе» Екатерины II. В сенатском указе 9 декабря 1774 года, изданном по случаю вполне конкретного судебного казуса, особо отмечалось, что «Ея Императорского Величества указы повелевают, кровопролитие (при допросе — Ф.С.) сколько

можно уменьшать» (ÏÑÇ XIX: ¹ 14.227). Очевидно, что в некоторых случаях деятели тайного сыска XVIII века прислушивались к этим увещаниям. Вот как описал свой допрос в Тайной экспедиции времен Павла I лифляндский пастор Ф. Зейдер, уличенный в хранении запрещенных книг:

«Макаров (обер-секретарь Тайной экспедиции — Ф.С.) — человек весьма добрый и приветливый, с первого взгляда я почувствовал к нему большое доверие. Он сел возле меня и ласково сообщил причину моего ареста». Дальше допрос продолжался такой речью Макарова: «Будьте совершенно спокойны на счет исхода этого дела <…> Самое большое наказание <…> будет состоять в том, что книги эти (запрещенные — Ф.С.) будут у вас отобраны и их предадут огню».

На протяжении всего пребывания пастора под следствием в Тайной экспедиции А.С.Макаров вел себя столь же предупредительно и вежливо, и Зейдер не припоминает не только угроз пыткой, но даже простого психологического давления.

324

Процесс по делам о государственных преступлениях в России...

Такое поведение следователя дало результат: ничто не могло поколебать веру Зейдера в добрые намерения тюремщика. Макаров говорит, что переведет пастора «на другую квартиру, где будет покойнее и удобнее», а отправляет его в Петропавловскую крепость. Зейдер в ужасе: обещали квартиру, а посадили в известную на всю Россию тюрьму, но и здесь Макаров указывает пастору на положительные стороны его печального положения: «Эти стены <…> не смогут ухудшить вашего положения, — говорил он, — они дадут вам собраться с духом, чтобы с твердостью и терпением ожидать решения вашего дела». Нужно сказать, что дело решилось не в пользу Зейдера: он был сослан в Сибирь, избежав жестокого телесного наказания лишь по милости палачей. Интересно, что при всем этом даже че- рез сибирскую ссылку пронес пастор чувство признательности к своему тюремщику (Зейдер 1878: 126–129). Так что действиями обер-секретаря Тайной экспедиции А.С.Макарова при ведении «дела Зейдера» покойная Екатерина II, увещавшая

«кровопролитие сколько можно уменьшать», должна была бы остаться вполне довольна.

Однако, тактика, давшая плоды при допросах тихого немецкого пастора могла оказаться бесплодной в других случа- ях. И тем не менее, в первой четверти XIX века пытка, оче- видно, не применялась. Так, уже находившиеся под судом в 1826 г. декабристы, масштаб антигосударственных деяний которых с точки зрения следователей был исключительно велик, совершенно не боялись, что их станут допрашивать с пристрастием — на страницах их мемуаров скорее можно обнаружить свидетельства того, что в первые дни следствия они боялись расстрела без суда. То есть скорую «армейскую», в 24 часа, казнь считали более реальной угрозой, чем пытку. Типичным воспоминанием об угрозах применения пытки можно считать свидетельство Н.И.Лорера. По его словам, на угрозу Левашова: «А знаете ли, что у нас есть средства принудить вас говорить, господа?» — декабрист будто бы спокойно отве- чал: «Вы, вероятно, генерал, хотите напомнить о пытке? Но я и, конечно, все мои товарищи помним, что в XIX в. она не существует в образованных государствах». От продолжения разговора на эту тему Левашов уклонился (Лорер 1984: 90–91).

325

Ф.Л.Севастьянов

Правда, с исчезновением из следственной практики дыбы, кнута, растяжек и разных замысловатых щипцов понятие пытки тут же стало, если можно так выразиться, девальвироваться. Характерный пример: декабрист А.В.Поджио абсолютно серьезно называл пыткой, например, одиночное заключение. С его точки зрения «пытки заключались в наручных цепях <…> Других во время следствия сажали на хлеб и на воду и в особенные темные сырые казематы» (Поджио 1989: 90). А ведь всего-навсего за три десятка лет до процесса декабристов такие условия заключения «государева преступника» даже не показались бы излишне строгими!

Наиболее адекватной заменой пытке следователям того времени, очевидно, казались кандалы. Во всяком случае, в ходе следствия по делу декабристов эта угроза применялась даже слишком часто. Так, Н.В.Басаргин вспоминал, что в ответ на слова А.И.Чернышева в его адрес: «Вас закуют в кандалы и заставят говорить, если не хотите признаться добровольно», —

другой член Следственной комиссии, Дибич, заметил: «Нельзя же, Александр Иванович всех заковать в кандалы (выделено нами — Ф.С.)» (Басаргин 1988: 90).

Одной из мер психологического давления на подследственного являлось также, как видим из некоторых архивных дел, предоставление ему выписок из законов Российской империи. Заметим, что эта мера очень образно характеризует ситуацию, сложившуюся в тогдашнем отечественном законодательстве о государственных преступлениях. С одной стороны такой прием, очевидно, имел целью подтвердить обвиняемому правоту полиции: мол, его действия действительно караются в России законом. С другой — на узника не могли не подействовать ужасающие санкции Соборного Уложения (колесование, четвертование, вырезывание языка) или не менее пугающие своей неопределенностью санкции многочисленных указов XVIII века («поступать по всей строгости законов» èëè «изведает всю тяжесть нашего монаршего гнева»). Так, например, уже упоминавшийся А.-Ф.Стадлер, так и не сознавшийся в шпионской деятельности, получил в свою камеру выписки из соответствующих законов Российской империи, что не принесло, однако, следователям желаемого результата (РГИА. Ф.1163. Îï. Ò. XVI, 1807 ã. Ä.3. Ë. 107 об ). Н.И.Лорер также вспоминал, что

326

Процесс по делам о государственных преступлениях в России...

Николай I начал беседу с ним со слов: «Знаете ли вы наши законы?

<…> Знаете ли, какая участь вас ожидает? Смерть!» (Лорер 1984: 88). Схожий эпизод пересказывает в своих «Записках» С.П.Трубецкой. Когда запирательства князя, по его словам, привели в бешенство Николая I, разыгралась следующая сцена:«Император, крича: — Вы знаете, что я могу вас сейчас расстрелять! Я, сжав руки и также громко: — Расстреляйте, государь, вы имеете право.Император, также громко: — Не хочу. Я хочу, чтоб судьба

ваша была ужасная» (Трубецкой 1983: 255).

Заметим в скобках, что начался разговор с аналогичной угрозы. По словам Трубецкого, Николая восклицал: «Ваша участь будет ужасная! ужасная!» (Трубецкой 1983: 254). Следует, однако, заметить, что из контекста не вполне ясно, какой из аспектов описанной ситуации был наиболее важен для мемуариста. Возможно, отвечая императору: «Расстреляйте <…> вы имеете право», — Трубецкой в первую очередь просто имел в виду самодержавный характер власти российского монарха. Возможно, он имел в виду то, что Николай без труда мог найти правовое основание своих действий в действовавших законах.6 Но в любом случае приведенный эпизод ясно иллюстрирует неконкретность санкции российских законов о государственных преступлениях того времени: Николай все время повторяет абстрактнозапугивающее слово «ужасная!», а также большие возможности верховной власти: хочу — расстреляю, хочу — не расстреляю.

Возвращаясь к предоставлению обвиняемому в камеру выписок из законов о государственных преступлениях, нужно сказать, что эта мера воздействия на подследственного была весьма плохой заменой пытке. Последняя вынуждала человека к признанию, чтобы избавиться от непереносимых мучений, перед которыми отступал даже страх наказания. Чтение же выписок из тогдашних российских законов могло, напротив, лишь порождать страх за то, что случиться уже после признания.

Но факт остается фактом: в Российской империи первой четверти XIX в. восторжествовали обычаи «образованных стран».

6 Например, толкование к 137-му артикулу требует: «В возмущении надлежит винных на месте и в деле самом наказать и умертвить. А особли-

во, ежели опасность в медлении есть, дабы через то другим страх подать»

327

Ф.Л.Севастьянов

При этом необходимо отметить, что иногда высшие полицейские следователи того времени были стеснены в применении многих из обычных сегодня на допросе приемов. Характерен случай, приводимый в воспоминаниях С.П.Трубецким. Он так описал свое раздражение поведением членов Следственной комиссии по делу декабристов, каждый из которых наперебой спрашивал его о своем:

«Я, наконец, сказал: “Господа, я не хочу отвечать всем вместе; каждый спрашивает разное, извольте спрашивать меня по порядку, и тогда я буду

отвечать”. Генерал-адъют[ант] Кутузов (c громким хохотом): — Нет, эдак лучше, скорее собьется. Я: — Надеюсь, что не доставлю этого удовольст-

вия вашему превосходительству <…> Если всем вам угодно иметь все от меня ответы, задайте мне писаные вопросы, и тогда я буду отвечать <…>

Великий князь (Михаил Павлович — Ф.С.): — Требование кн[язя] Тру-

бецкого справедливо. Задайте ему письменные вопросы и пошлите их к нему, чтоб он письменно отвечал» (Трубецкой 1983: 260).

Здесь мы подходим к одной из самых необычных с современной точки зрения следственных процедур того времени: ответу обвиняемого на «вопросные пункты». Несмотря на то, что записи допросов арестантов иногда встречаются в следст- венно-судебных делах, устный допрос, по-видимому, представлялся тогдашним следователям всего-навсего чем-то вроде «первичной обработки» обвиняемого.

Вот как описывает произведенные над ним устные допросы декабрист Н.В.Басаргин. Первый допрос пытался провести над ним генерал Левашов, вскоре после доставления арестанта в Петербург. Здесь, признаемся, мы допустили некоторую вольность, «склеив» общую картину одного устного допроса из двух мемуарных эпизодов. Дело в том, что в первый день Левашову допрос снять не удалось, и все повторилось вновь назавтра. Однако, нашей целью является не фактография следствия по делу декабристов, а реконструкция следственных приемов в делах о государственных преступлениях вообще, так что оговоренный выше «монтаж» кажется оправданным.

«Я узнал Эрмитажную галерею. У стены раскрыт был небольшой столик, за

которым сидел генерал Левашов; перед ним чернильница и несколько лис-

328

Процесс по делам о государственных преступлениях в России...

тов белой бумаги <…> Я только что успел сесть против него, как вошел

государь. Я встал и поклонился ему. “Говорите всю правду, — сказал он

мне сурово, — если скроете что-нибудь, пеняйте на себя”. С сими словами он вышел в противоположную дверь. Левашов указал мне опять на мое место и начал допрос: “Когда вы вступили в общество и кем были приняты?” — спросил он, приготовляясь записывать мои ответы».

Однако, Басаргин наотрез отрицал свою принадлежность к обществу, так что записать Левашову в тот раз, видимо, ничего не удалось (Басаргин 1988: 83). Следующий допрос проводился уже Следственной комиссией после водворения Басаргина в крепость.

«Я несколько смутился, очутясь вдруг перед трибуналом, состоящим из

таких высоких по своему значению лиц, и стоял безмолвно, ожидая

вопроса. Генерал Чернышев, глядя на меня сурово, взял какую-то бумагу и сказал, обращаясь ко мне: “Такой-то, такой-то и такой-то (все это

он лгал) показывают, что вы принадлежите к тайному обществу <…>

Говорите все, что вы знаете, и говорите правду!”».

Однако и этот допрос зашел в тупик из-за запирательств Басаргина. Следственной комиссии ничего не оставалось делать, как отправить его назад в каземат с напутствием Чернышева: «Ступайте, вам пришлю вопросы, отвечайте на них как можно откровеннее, вы видите, как снисходительно поступают с вами» (Басаргин 1988: 89–90).

Так что, устный допрос (который, как видим, проводился уже с использованием методов и приемов, находящихся в арсенале следователей и в наши дни) все же считался чем-то неполноценным. А основной формой общения следственных органов с предполагаемым преступником была, пожалуй, как раз та, на которой настаивал Трубецкой. Следователи составляли список вопросов к обвиняемому, а тот, в свою очередь, имел возможность, поразмыслив, дать ответы также в письменной форме. Часто вопросы словесного и письменного допроса были тесно связаны. Декабрист А.Е.Розен вспоминал:

«Наконец генерал-адъютант А.И.Чернышев объявил, что я завтра полу-

чу письменные вопросы от комиссии и чтобы на каждый вопрос был

329

Ф.Л.Севастьянов

написан ответ по пунктам. Весь этот допрос был словесный <…> На третий день доставили мне запечатанный пакет. Вопросы были почти те же, только в них заключались новые обвинения с поименованием раз-

ных лиц и с прибавлением различных показаний. Плац-майор, отдав мне пакет, сказал: “Не спешите, обдумайте все”» (Розен 1984: 154).

Однако не всегда следователи были так тактичны и терпеливы. Н.И.Лорер вспоминал: «Вошел ко мне плац-адъютант и вручил пакет с черною печатью и надписью: “От тайного комитета господину майору Лореру” и прибавил: “Через час чтобы было готово, писать начерно не позволяется, вот чернила и перо” <…> Скоро пришел плац-адъютант, запечатал мои показания и скоро исчез» (Лорер

1984: 94). Сходные воспоминания оставил и Н.В.Басаргин.

«На другой день (после словесного допроса — Ф.С.) плац-адъютант принес мне запечатанный конверт и чернильницу с пером, — вспоминал декабрист, — Это были вопросы Комитета. Они не были никем подписаны, и мне сказали, чтобы я писал ответы на другом белом полулисте той же бумаги. Плац-адъютант не отходил от меня все время, покуда я писал, и поминутно меня торопил. Когда же я закончил, то он взял от меня ответы на вопросы. Отвечая без всякого приготовления, я только думал, чтобы не повредить кому лишним словом» (Басаргин 1988: 90–91).

Эта следственная практика привела к тому, что при вынесении приговора декабристам члены Верховного Уголовного суда вынуждены были прибегнуть к такой процедуре, как заверка письменных показаний. Подследственным задавались вопросы: добровольно ли давались показания, своей ли рукой написаны и проводились ли очные ставки (Трубецкой

278–279, 380).

О последней процедуре — очной ставке — надо сказать особо. Она являлась, пожалуй, самым действенным орудием следователей того времени. Этот прием был давно известен. Еще Соборное Уложение в статье 16 главы II предписывало:

«А кто на кого начнет извещати государево великое дело или измену, а того, на кого он то дело извещает <…> сыскати и поставить с ызветчиком с очей на очи, и против извету про государево дело и про измену сыскивати всякими сыски накрепко».

330