14ekabrya

Процесс по делам о государственных преступлениях в России...

благоугодно будет даровать им жизнь», «против предыдущего разряда с уменьшением».

Соответственными были и предложения: если для поставленных вне разрядов санкция была конкретна — четвертовать, то для осужденных 1-ãî è 2-го разрядов — «казнить смертию», à 3-ãî — óæå «смертная казнь». То есть определить, как конкретно надо лишать жизни осужденных первых трех разрядов, их судьи уже затруднялись (ÂÄ XVII: 143–153). И если на основе действовавшего законодательства так трудно было даже вынести приговор, то что говорить о самом процессе производства следствия! Что касается закона процессуального, то в отношении следствия и суда по государственным преступлениям ситуацию фактически можно охарактеризовать как правовой вакуум.

Это ярко иллюстрируют плоды знаменитой николаевской кодификации. В Разделе VII XV-го тома Свода Законов, содержащего «законы уголовные», проведению следствия и суда по государственным преступлениям посвящена Глава III

«О судопроизводстве по государственным преступлениям» (Свод законов 1832: 361–371). Всего-навсего десять (!) страниц этой главы пестрят ссылками на акты, изданные, главным образом, в период от Соборного Уложения до 1764 года («дело Мировича»). Из более современных актов там фигурируют, чаще прочих, указы времен Александра I — 23 апреля 1801 è 17 января 1802 ãîäà (ÏÑÇ XXVI: 618–619 (¹ 19.847); XXVII:

18 (¹ 20.113). Издание первого из них было связано с Манифестом 2 апреля 1801 года об упразднении Тайной экспедиции, провозглашавшим, что «в благоустроенном государстве все преступления должны быть объемлемы, судимы и наказуемы общею силою закона» (ÏÑÇ XXVI. ¹ 19.813).

Вследствие этого, сенатский указ при расследовании преступлений против государя и государства устанавливал «порядок производства и суждения дел <…> на тех же самых правилах, каковые и во всех уголовных преступлениях наблюдаются». Íî â

1802 году Александр I, подтверждая, что при упомянутых расследованиях нужно следовать «общему порядку, для уголовных дел постановленному», предписывал такие дела, «не исполняя приговоров, представлять в Правительствующий Сенат, а ему, по рас-

311

Ф.Л.Севастьянов

смотрении и уважении всех обстоятельств, с мнением своим о каждом»

выносить на высочайшее утверждение. То есть, во-первых, названные указы были посвящены не тому, каким образом должно производиться следствие, à òîìó, какие инстанции должно проходить дело. Во-вторых, как несложно заметить, указ 17 января 1802 года фактически вновь устанавливал особый порядок следствия и суда по делам о государственных преступлениях: понятно, что окончательно участь обвиняемого в таких случаях должна была, по указу, решаться Сенатом и императором.

Если же анализировать главу «О судопроизводстве по государственным преступлениям» постатейно, то надо сказать, что ее составляют статьи с 1221 ïî 1258-þ, то есть всего 38 статей! При этом ст. 1224–1236 è 1248 посвящены доносам, а 1237– 1243 — производству по доносам: проверке их подлинности и проч. А это 21 из упомянутых 38 статей! Никакого подробного описания процедуры дознания, ареста, следствия и суда, конечно, при таком положении дел ожидать не приходится.

Таким образом, современный историк находится в том же положении, что и следователь начала XIX столетия — в его распоряжении нет какого-либо целостного законодательного акта, который бы с большей или меньшей определенностью описывал правила процесса по «политическим» делам. Характерно, что три наиболее известных и употребительных в то время процессуальных закона, изданных еще Петром I, обходили вопрос о порядке производства следствия именно по государственным преступлениям. Речь идет об указе «Об отмене в судных делах очных ставок…», «Кратком изображении процессов или судебных тяжеб» и указе «О форме суда» (ÏÑÇ III:

1697 ã., ¹ 1.572; ÏÑÇ V: 382–411 (1715 ã., ¹ 3.006); ÏÑÇ VII:

1723 ã., ¹ 4.344). Так, действие первого указа, как явствует из его текста, распространялось на дела об «обидах», «разореньи», «в бою увечьях» è «бесчестьи», которые никак нельзя считать государственными преступлениями. В ст. 5 указа «О форме суда» прямо содержится изъятие следующих дел: «измены, злодейства или слов противных на Императорское Величество и Его Величества фамилию и бунт».

Что же касается «Краткого изображения процессов», то производивший следствие и суд по делу о государственном пре-

312

Процесс по делам о государственных преступлениях в России...

ступлении чиновник мог найти там, пожалуй, всего два указания об интересующем его предмете. Статья 2 главы I гласит: «Суд всегда из некоторого числа честных особ сочинен бывает, которым от высокого начальства власть и мощь во управлении правосудия дана». Статья 2-я же главы II в свою очередь определяет, что «при Кригсрехтах (военных судах — Ф.С.) более смотрят на самое дело, нежели на краснословие и лепоту процессов». Справедливости ради заметим, что оба эти правила, на наш взгляд, неукоснительно соблюдались в первой четверти XIX века при проведении следствия и суда по государственным преступлениям. Например, при следствии и суде по делу декабристов. Причина этого, как представляется, в том, что не соблюсти указания столь общего характера практически невозможно… Вероятно, одной из причин такой неопределенности была одна особенность русского права, заложенная еще по крайней мере во времена Соборного Уложения. Дореволюционный историк права Д.А.Червонецкий так описал ее:

«В глазах верховной власти преступления этого рода (государственные — Ф.С.) были только ее частным делом, государственные преступники рассматривались большей частью как враги главы государства. Понятно, здесь не могло быть места карательному (добавим от себя: и процессуальному — Ф.С.) закону, который служил бы только помехой для расправы верховной власти с ее недругами» (Червонецкий 1913: 4, 9).

О том, что такое представление о государственных преступлениях в чем-то было характерно и для времени Александра I, говорит хотя бы уже упоминавшийся указ 17 января 1802 года, оставлявший за императором последнее слово при решении участи государственных преступников. Таким образом, очевидно, что следователи в делах о преступлениях против государя и государства в первой четверти XIX века были вынуждены искать правовую основу своих действий в актах времен восстания Стеньки Разина или, на худой конец, авантюры Мировича. Значения этой буквы закона преуменьшать, конечно, не надо. Однако слишком буквальное следование архаичному процессуальному закону часто играло с его исполнителями злую шутку. Стоит вспомнить хотя бы, сколько

313

Ф.Л.Севастьянов

упреков было брошено палачам декабристов-«внеразрядни- ков», которые всего-навсего прилежно исполняли требования толкования к 204-му петровскому воинскому артикулу… (ÏÑÇ V: 1715 ã., ¹ 3.006, àðò. 204; ñð.: Линовский 1849: 247).3 И здесь нас не должна обманывать временная дистанция. Возможно, с чьей-то точки зрения, времени, прошедшего со времен издания «Артикула воинского» недостаточно, чтобы причислить эти акты к категории архаических. Но не следует забывать, что петровскую эпоху от рассматриваемого периода отделила эпоха «просвещенного абсолютизма». Таким образом, следователи и судьи государственных преступников должны были во многом, если не во всем, руководствоваться не столько буквой закона, сколько так или иначе устоявшейся традицией и собственным правосознанием. То есть, для выяснения того, что же происходило с человеком между, скажем, произнесением им «предерзостных слов» в адрес императора и произнесением над ним самим приговора, у нас есть только две основные группы источников. Во-первых, это след- ственно-судебные дела, сам состав и характер включенных туда документов многое говорит о способах проведения следствия. Такие дела за интересующий нас период в изобилии содержатся прежде всего в архивных фондах Комитета охранения общей безопасности и Особенной канцелярии министров полиции и внутренних дел.4 Во-вторых, это воспоминания лиц, находившихся под следствием по обвинению в государственных преступлениях. Здесь, конечно, мы располагаем прежде всего мемуарами декабристов. Кроме того, в нашем распоряжении некоторые юридические сочинения первой половины XIX века, которые доносят до нас общие теоретические пред-

ставления об уголовном процессе (Линовский 1849).

3 Толкование к 204-му артикулу гласит: «Когда палач к смерти имеет осужденному голову отсечь, а единым разом головы не отсечет, или когда кого имеет повесить, а веревка порвется, и осужденный с виселицы оторвется, и еще жив будет, того ради осужденный несвободен есть; но палач имеет чин свой до те мест отправлять, пока осужденный живота лишится, и тако приговор исправлен быть может».

4 Российский государственный исторический архив (далее — РГИА). Ф. 1163; Государственный архив Российской Федерации (далее — ГАРФ). Ф. 1165.

314

Процесс по делам о государственных преступлениях в России...

Âсоответствии с юридической доктриной первой половины прошлого столетия, следствие разделялось на две стадии:

«предварительное» è «формальное». И если на первом этапе «преступление доводилось до вероятности», то целью формального следствия являлось «привесть его в полную известность» (Линовский 1849: 166). Понятно, что под подобной расплывчатой формулировкой скрывались как некоторые действия следственных органов, так и то, что сегодня назвали бы судебным разбирательством. Однако, подобное деление в системе тогдашней юстиции было в значительной мере условным. Это предопределялось самим характером инквизиционного процесса, когда в одних руках сосредотачивались функции следствия, обвинения, защиты, суда и решения дела по существу. Поэтому четко разделить следствие и суд в большинстве слу- чаев вообще невозможно.

Âпервой четверти XIX столетия, как и в XVII–XVIII веках, расследование дела о преступлении против государя и государства обычно начиналось с доноса. Интересно, что на практике донос совсем не обязательно бывал письменным. Так, первое дело, рассматривавшееся в учрежденном 13 января 1807 года высшем полицейском Комитете охранения общей безопасности, было инициировано «полуустным доносом». В сохранившемся следственном деле обвинявшегося в «шпионстве» иностранца А.-Ф.Стадлера находится анонимное обвинявшее его показание. В самой этой адресованной министру юстиции бумаге Стадлеру прямо не приписывалось никаких противозаконных поступков. Однако последняя фраза документа впечатляет: «Что было лично между мною и им, о том имел честь донести подробно вчерашнего числа словесно» (ÐÃÈÀ.

Ô.1163. Îï. Ò. XVI, 1807 ã. Ä. 3. Ë. 1). Очевидно в беседе с

министром юстиции князем П.В.Лопухиным неизвестный доносчик и сообщил о Стадлере что-то такое, что заставило членов Комитета 13 января приказать полиции взять его под стражу и расследовать его дело. Но что конкретно из документов дела — установить невозможно. Однако, в большей части случаев доносили, конечно, во вполне традиционной форме — письменно, причем давая вполне конкретные обли- чающие показания.

315

Ф.Л.Севастьянов

Вот типичный пример доноса о типичном для того времени государственном преступлении — произнесении «предерзостных слов» в адрес императора. Сразу нужно сказать, что, с точки зрения действовавшего тогда российского законодательства, такое деяние каралось жесточайшим образом. Некая немка Ангельн обвинила жену генерал-поручика Турчанинова в распространении разного рода нелепых политических слухов. Например, будто «революция последует не далее как в крещение», а царствование Александра I близится к концу и «это также известно, как в конце царствования императора Павла». Правда, как явствует из материалов следствия, «привесть в полную известность» ничего не удалось, и даже очные ставки между двумя женщинами «кроме взаимной ненависти, которая простиралась до явной брани, ничего существенного к их делу принадлежащего не открыли» (ÐÃÈÀ. Ô. 1163. Îï. Ò. XVI, 1808 ã. Ä. 4. Ë. 9–10).

Относительно часты были и ложные доносы, посредством которых их авторы надеялись решить какие-либо личные проблемы. Так, незадолго до начала Отечественной войны, вышедший в отставку после тяжелого ранения под Аустерлицем некий генерал-майор Д.А.Миницкий был уличен в написании ложных доносов на двух своих знакомых в произнесении разного рода хулы на императора Александра I, цесаревича Константина Павловича, В.П.Кочубея и Н.Н.Новосильцева. Свой поступок он наивно объяснял приступом помешательства — следствия ранения: «А особливо воображалось ему, — говорится в следственных документах, — что он, будучи повсюду преследуем несправедливыми оклеветаниями, лишился монаршей милости в награждении полным пансионом» (ÐÃÈÀ. Ô. 1163. Îï. Ò. XVI, 1807 ã. Ä. 28. Ë. 16–16 îá, 35).

Однако, если обвинения заслуживали доверия полиции, предполагаемый государственный преступник немедленно арестовывался. Арест производился, и следствие на первом этапе велось местной «гражданской» полицией, поскольку высшие полицейские структуры времен Александра I не имели никакого исполнительного аппарата. При этом, если потенциальным преступником являлся не базарный торговец, в пьяном угаре помянувший крепким словом государя императора, а представитель «общества», одной из главных забот

316

Процесс по делам о государственных преступлениях в России...

полиции при его аресте было опечатание и выемка всех его бумаг. Обычно обыск и изъятие бумаг производились незамедлительно. Хотя известны и обратные примеры. Так, если точно следовать изложению событий в «Записках моего времени» декабриста Н.И.Лорера, то получится, что между арестом П.И.Пестеля и обыском в его доме прошли по крайней мере сутки (Лорер 1984: 79–81). Но в общем и целом процедуру выемки бумаг можно считать одной из самых важных в ходе предварительного следствия, ибо именно таким образом следователи всегда надеялись обнаружить неопровержимые доказательства вины подозреваемого.

Интересно, что еще Соборное Уложение 1649 г. весьма подробно описывало процедуру обыска и изъятия найденных улик — «поличного». Наиболее интересна в этом отношении статья 87 главы XXI. Там говорится:

«А будет кто у кого в дому сведает поличное и похочет то поличное выняти, и ему на то поличное взять ис приказу пристава, а приставу взяти с собой понятых, сторонних людей, добрых, кому мочно верити и поличное выняти с теми людьми, куды он послан будет искати, и то поличное выняв отвезти в приказ с теми же людьми, при ком то поличное вымет. А будет в том дому, где поличное будет, никого не застанут, и то поличное по тому же отнести в приказ с понятыми, а в приказе про то поличное сыскивати и росправа чинити по указу до чего доведется, а бес понятых приставу поличное не вымати. А будет кто в дому своем поличного искати и клети и иных хором отомкнути не даст или поличное и татя у пристава и понятых отоймет, а сыщется про то допряма, и на том, кто так учинит, истцу доправити убытки по сыску все сполна».

Нельзя не поразиться, насколько подробны и продуманны указания закона XVII столетия. По большому счету, описанная процедура вполне соответствует даже современным требованиям. Русские же правоведы первой половины XIX века прямо проецировали действие этой нормы на свое время (Линовский 1849: 140). В последующем развитии русского права нормы Соборного Уложения получили некоторое развитие. Так, статья 258 «Учреждения для управления губерний» 1775 ãîäà

Ф.Л.Севастьянов

относила принятие решений о выемке к компетенции городничего, а статья 85 изданного в 1781 ãîäó «Устава о соли», решая дело в том же ключе, делала следующую оговорку: «Выемку чинить, как ныне так и впредь, как законами предписано есть или будет» (ÏÑÇ ÕÕ: ¹ 14.392, ñò. 258; ÏÑÇ XXI: ¹ 15.174, ñò. 85). Вполне вероятно, что здесь подразумевались и процитированные выше указания Соборного Уложения.

Так или иначе, но в архивных следственных делах «высшей полиции», как правило (конечно, если подследственный был человеком из «общества», а не простолюдином), имеется упоминание о том, опечатывала ли уже полиция бумаги обвиняемого в государственном преступлении, производился ли уже их разбор, и обнаружено ли что-либо подозрительное как в самих бумагах, так и на дому у арестанта. При этом в полицейских рапортах нам никогда не приходилось встречать упоминания о присутствии понятых, участие которых в процедуре по закону было обязательным. Нам удалось обнаружить лишь одно, предусмотренное правом, изъятие из этого правила. В 1812 году, вследствие доклада министра юстиции, последовал сенатский указ «О чинении обыска в домах священно- и церковнослужителей, оговариваемых в пристанодержательстве беглых, и без депутата с духовной стороны» (ÏÑÇ XXXII: ¹ 25.240). Из документа явствует, что в полицейской практике того времени было принято обязательно совершать обыски в домах клириков в присутствии не только светских, но и духовных лиц. Однако, в условиях войны, повлекшей увеличение числа «беглых» (дезертиров и проч.), которых священники, видимо из человеколюбивых соображений, укрывали у себя дома, было признано целесообразным не следовать этому правилу, поскольку, говоря словами указа «ïîêà îí (понятой духовного звания — Ф.С.) может явиться по призыву, то беглецы между тем находят время скрываться в другие места; полиция же подвергается ответственности, что имела на тех священнослужителей напрасное будто бы подозрение».

Важно отметить, что эта инициатива министра полиции нашла понимание и получила поддержку в Синоде. Однако, повторимся, в архивных материалах высших полицейских

318

Процесс по делам о государственных преступлениях в России...

органов первой четверти XIX века, по нашим наблюдениям, никогда не упоминается о присутствии на обысках понятых.

Òàê, â «Записках» правителя Особенной канцелярии министра полиции Я.И. де Санглена довольно подробно описаны две процедуры, производившиеся без понятых: опечатывания кабинетов при отправке в ссылку М.М.Сперанского (Санглен 1883: 381–387). Отправку в Сибирь своего бывшего главного советника Александр I поручил самому де Санглену и его шефу — А.Д.Балашову, надеясь, что их ревнивое наблюдение за действиями друг друга станет лучшей гарантией эффективности следственных мероприятий, чем нежелательное присутствие посторонних лиц — понятых. Причем оговоримся сразу: ясно, что «дело» Сперанского — случай весьма нетипичный, а значит — и отступления от общего порядка были возможны. Кроме того, субъективность мемуаров де Санглена, в особенности в описании его отношений с Балашовым, общеизвестна. Однако, многие годы подвизавшийся на полицейском и судебном поприщах Санглен, при написании воспоминаний, конечно должен был обелять свою особу, выставляя себя как главного поборника буквы закона, и в этом отношении он должен был быть достаточно точен. Итак, первоначально Балашов и де Санглен приехали на квартиру Магницкого, также отправлявшегося в ссылку.

«Он встретил нас в передней, — вспоминал де Санглен, — ввел во вторую комнату, и, указав на дверь, сказал: “Не угодно ли? Тут кабинет”. Мы вошли. Здесь все прибрано было как для торжества. “Не нужно ли вам чего-нибудь взять с собою?” — спросил министр. “Право, не знаю, — ответил Магницкий, — разве этот пакет с некоторыми письмами”. “Возьмите,” — сказал министр <…> Мы вышли. Балашов, обратясь ко мне, сказал: “Сделайте одолжение, эту дверь запечатать,” — и подал мне сургуч и печать. Принесли свечку, и я исполнил приказание министра. У меня тряслись руки; вся кровь кипела во мне».

Вот так негодовал, если верить воспоминаниям, видавший виды судейский чиновник на позволение подследственному вынести из опечатываемого кабинета пакет с бумагами неизвестного содержания. Да и ироническое замечание о прибран-

319

Ф.Л.Севастьянов

ном «как для торжества» кабинете в устах следователя звучит вполне понятно: вряд ли какие-либо серьезные улики еще находились в такой комнате.

Похожая ситуация произошла и на квартире Сперанского. Балашов примерно на полчаса уединился с опальным сановником в его кабинете, а через приоткрывавшуюся время от времени дверь, по словам де Санглена, «видно было что жгли в камине бумаги». «Предположим, — негодовал он на страницах своих мемуаров, — что все сожженные и отложенные бумаги были невинны; но этим поступком они обращались по крайней мере в подозрительные». Позиция вполне понятна, объяснима и логична: сжигал бумаги, значит — было что скрывать. Напомним, что размышляя именно таким образом, еще составители Соборного Уложения, как было показано выше, считали противодействие обыску доказательством вины. После того, как истребление подозрительных бумаг завершилось, Сперанский и Балашов вышли из кабинета. Предоставим слово вновь де Санглену:

«Балашов: “Яков Иванович! Запечатайте кабинет; вот вам и печать”. Я подозвал частного пристава Шипулинского; он принес свечку и веревочку завязать замок, а я приложил печать. Сперанский и Балашов молча ходили по комнате. Вдруг Сперанский остановился, сказав: “Мы забыли, Александр Дмитриевич, взять из кабинета другой портф¸ль?” Балашов: “Распечатайте, Яков Иванович!” Я стоял неподвижно. Балашов: “Что же? Я вас просил распечатать”. Я: “Два раза распечатать и запечатать я права не имею”».

Приведенные описания опечатывания кабинетов перед выемкой бумаг дополним еще и рассказом декабриста Н.И.Лорера об обыске в доме арестованного П.И.Пестеля:

«Я застал обоих генералов (А.И.Чернышева и П.Д.Киселева — Ф.С.)

âмундирах при саблях, расхаживающих по зале. Мне показалось, что они приехали на веселый пир какой-нибудь, так праздничны были их физиономии <…> Генералы не теряли своего времени: перешарили все комоды, шкатулки, ящики в доме Пестеля, поднимали полы, побывали и

âбане, перерыли даже огород с помощью прислуги <…> Три дня жили

320