1.3. Величественная множественность интерпретаций

в гуманитарной науке¹

[…] Гуманитарные науки весьма существенно отличаются от наук естественных по… целям исследований и способам обоснования. Если задача естественных наук состоит в том, чтобы найти истину, то в гуманитарной науке любые предметы и явления рассматриваются прежде всего как тексты, которым может быть приписан смысл. Задача гуманитарных наук в этом, собственно, и состоит — постигнуть смысл происходящего. ¹

Проблема естественных наук — одновременное существование нескольких теорий, описывающих одни и те же факты. Проблема гуманитарных наук связана с тем, что любой текст может иметь бесконечное множество смыслов и выражать всё что угодно. Возможно, первым об этом свойстве текста написал Дж. Локк: «Значение слов совершенно произвольно... Каждый человек обладает такой неотъемлемой свободой обозначать словами какие угодно идеи, что никто не в силах заставить других при употреблении одинаковых с ним слов иметь те же самые идеи, что и он». […] Действительно, у любого слова (как и у любого стимула) может сколько угодно значений. Например, слово «красный» обозначает не только красный цвет, но и море, армию, гриб, сигнал светофора, пример слова из семи букв и много чего другого, а к тому же, при желании и по предварительной договорённости, еще и всё остальное: причёску, героев Эллады, грусть, утюг, синий цвет и т.д.

Поэтому, как ни убедительны рассуждения в гуманитарных науках, интерпретации, доказываемые этими рассуждениями, никогда нельзя считать единственно возможными. В отличие от естественных наук, невозможно даже представить себе, какой опыт в принципе мог бы какую-либо из них подтвердить или опровергнуть. Присмотримся к тому, что делают рафинированные филологи и культурологи, когда пытаются выявить смысл анализируемых ими текстов. Их поиск показывает, сколь многозначны тексты при их интерпретации, а также иллюстрируют сложность выбора единственного смысла в многозначном тексте. […]

В. Я. Пропп анализирует текст русских волшебных сказок. Любой школьник знает, что в сказках добро побеждает зло. Однако не всё так просто... Герой сказки — Иван — входит в избушку на курьих ножках и слышит: «Фу, фу, фу! Прежде русского духу слыхом не слыхано, видом не видано; нынче русский дух на ложку садится, сам в рот катится». Или в другой сказке: «Русський дух ко мне в лес зашол». Или иначе: «Фу, как русска кость воня». Пропп утверждает: «Запах Ивана есть запах человека, а не русского... Иван пахнет не просто как человек, а как живой человек. Мёртвые, бестелесные не пахнут, живые пахнут, мёртвые узнают живых по запаху... Этот запах живых в высшей степени противен мертвецам. По-видимому, здесь на мир умерших перенесены отношения мира живых с обратным знаком. Запах живых так же противен и страшен мертвецам, как запах мёртвых страшен и противен живым». Далее Пропп продолжает так: Бабе-яге и всей прочей сказочной нечисти не нравится запах живого человека. Значит, Баба-яга — мертвец из царства мёртвых. Поэтому текст сказки «На печке лежит Баба-яга, костяная нога, из угла в у гол, нос в потолок врос» Пропп комментирует: Баба-яга «нигде не описывается и не упоминается как великан. И, следовательно, не она велика, а избушка мала. Яга напоминает собой труп, труп в тесном гробу... Если это наблюдение верно, то оно поможет нам понять одну постоянную черту Яги — костеногость». И в последующем Пропп с присущим ему блеском развивает эту идею.

Обратите внимание на постоянные отождествления и противопоставления, которыми пользуется Пропп: «русский дух» тождественен запаху живого, а не является национальной характеристикой запаха (для русских сказителей, никогда не встречавшихся с иностранцами, русский человек — то же самое, что и просто человек); Яга — труп, а не злая старуха-волшебница, избушка на курьих ножках — гроб, а не избушка, костяная нога — вполне реалистический образ, а не подобранная для благозвучия рифма. […] Предложенная интерпретация в целом противопоставляется Проппом стандартным трактовкам (другим возможным истолкованиям этого же текста), из этой интерпретации делаются логические выводы (поэтому у Проппа часто встречается выражение «следовательно»), сделанные выводы проверяются на иных текстах. Но как проверить, действительно ли в волшебных сказках герои попадают в царство мёртвых? […]

Многие культурологи пробовали истолковать рассказ И. Бунина «Легкое дыхание». Начало этому процессу положил Л. С. Выготский, который пытался доказать, что эффект воздействия произведения искусства возникает тогда, когда действует «закон уничтожения формой содержания». По Выготскому, когда противостояние между содержанием и формой достигает апогея, наступает катарсис и просветление. О содержании «Лёгкого дыхания» говорится так: «В самой фабуле этого рассказа нет решительно ни одной светлой черты, и если взять эти события в их жизненном и житейском значении, перед нами просто ничем не замечательная, ничтожная, не имеющая смысла жизнь провинциальной гимназистки, жизнь, которая явно всходит на гнилых корнях и, с точки зрения оценки жизни, даёт гнилой цвет и остаётся бесплодной вовсе». Но, утверждает Выготский, с помощью специальных литературных приёмов (например, последовательность событий, описываемых в рассказе, не соответствует их реальной хронологической последовательности) Бунин так описывает никчёмную жизнь героини, что у читателя возникает ощущение света, радости умиления и рассеянного во всём мире лёгкого дыхания.

А. К. Жолковский развивает анализ Выготского. Он сравнивает рассказ Бунина с «Бедной Лизой» Н. М. Карамзина и со «Станционным смотрителем» А. С. Пушкина. Во всех трёх произведениях кульминационная сцена происходит на кладбище. Но если, утверждает Жолковский, Карамзин последовательно искренен («сентиментален») в своём описании, а Пушкин так же последовательно ироничен (гибнет не Дуня, представляющаяся отцу «заблудшей овечкой», а он сам, «погубленный некритическим доверием к расхожим истинам»), то Бунин «выдерживает почти идеальное равновесие, венчая рассказ амбивалентным смешением позиций объективного рассказчика и сентиментальной дуры». Бунин, по мнению Жолковского, создаёт импрессионистскую картину, лишённую моральных оценок. Это у Пушкина, а не у Бунина, форма опровергает содержание. Для Бунина фабульный материал вспомогателен, он необходим лишь для описания фактуры (природы, погоды, интерьеров, одежды, причёсок, иных материальных свойств обстановки). И это подготавливает развязку — «слияние детали портрета героини с представляющим макромир ветром.

М. В. Иванов не соглашается ни с Выготским, ни с Жолковским. Форма рассказа Бунина, говорит он, никоим образом не противостоит содержанию. Хронологические сдвиги в пересказе созданы автором отнюдь не для преодоления содержания, а для демонстрации жизненно­сти и реальности этого содержания, для осознания сложного пути восхождения героини к самой себе. Надо только принять, что рассказ включён в определённый культурный код, что он написан языком сентиментализма. (Бунин сам подчёркивает это выбором фамилии неудачливого поклонника героини гимназиста Шеншина – известно, что поэт А. А. Фет почти всю свою жизнь добивался этой фамилии, а самое знаменитое стихотворение этого сентиментального поэта содержит строки, явно послужившие «заготовкой» для названия рассказа: «Шёпот, робкое дыханье...»). И тогда всё становится на свои места. Героиню окружает типичное сентиментальное пространство с характерным для него тяготением к уюту и природности. Героиня живёт в мире тёплых межличностных отношений, где старшие опекают, где о младших надо заботиться, где сверстников соединяет дружба. Но друг и сосед папы, брат наставницы (как замечает Иванов, «полный набор ролей сентиментального мира») злоупотребляет её доверием и разрушает систему естественных отношений. «За наивность, за своё легкомыслие, за предрассудки и эгоизм окружающих Оля заплатила страшную плату — жизнь. Но всё суетное и грязное ушло. Осталось лёгкое дыхание, символ красоты жизни».

Три точки зрения троих замечательных исследователей — какую из них следует считать наиболее убедительной? По Выготскому, Бунин создал образ «беспутной гимназистки». По Жолковскому, Бунин вообще не даёт никаких моральных оценок, а образ героини ему нужен лишь для того, чтобы оттенить интерьеры, в которых она действует. По Иванову, бунинская героиня — светлая, ясная, духовно глубокая личность. Для Выготского Бунин в «Лёгком дыхании» блестяще владеет мастерством разрушения содержания с помощью формальных композиционных приёмов. Для Жолковского Бунин — писатель-модернист, «предвосхищающий пастернаковскую эстетику» и работающий в новой для времени написания рассказа технике — технике импрессионизма. Для Иванова Бунин строит своё произведение по давним законам сентиментализма. И выбранная Буниным форма не противоречит содержанию, а обогащает его. Аргументы в пользу любой из этих позиций всегда можно привести, но как выбор той или иной позиции может быть доказан? […]

Для естественной науки факт является научным фактом только тогда, когда он входит в научную теорию. Так, данные о влиянии мыслей на расстоянии, сколь бы они ни подтверждались в исследованиях, не являются естественнонаучными фактами до того, как они получат логическое объяснение. Для гуманитарной науки справедливо аналогичное требование: факт является научным тогда, когда он воспринимается в правдоподобной целостной картине, когда этот факт приобретает смысл. Например, обсуждаются варианты того, каким было (и было ли вообще) татаро-монгольское нашествие на Русь. Со школьной скамьи мы знаем, что тьма диких кочевников, внезапно организовавшись в блестящее войско (орду), напала на Русь и всего за какие-нибудь два года её захватила, разбив защищавшихся поодиночке русских князей. Но есть и другая версия: никакого нашествия, собственно, не было, просто наследники Чингисхана решили пограбить окраины России, а князья воспользовались ситуацией и стали нанимать их войска для борьбы друг с другом (Л. Н. Гумилёв). Или даже больше: невесть откуда взявшиеся «татаро-монголы» на самом деле вообще ниоткуда не приходили, а данный этноним — просто западное название русских (А. Т. Фоменко). Выбор версии зависит от правдоподобия и осмысленности ответов.

Если понимать Россию как евразийскую державу; если отмечать участие монголов в борьбе за великокняжеский престол; если, к тому же, признавать малость войска Батыя, пришедшего грабить южные окраины Руси, то мы придём к версии Гумилёва. Если понимать Россию как европейское государство, отброшенное татарским нашествием назад в своём нормальном европейском развитии, то мы получим взгляд, созданный петровскими историками и ныне изучаемый в школе. Если же видеть в России самобытное государство, живущее по своему собственному сценарию, если обратить внимание на множественность имён русских людей — даваемых при крещении иностранных (Иван, Мария, Василий и пр.), даваемых при рождении собственно русских (как ни странно, одно из наиболее популярных в те времена — Ахмед), кличек типа Батька или Мамка (т. е., по Фоменко, Батый и Мамай); если к тому же, удивляться, почему конница кочевников, с непонятной легкостью зимой бравшая штурмом хорошо укрепленные русские города, решила вдруг вести оседлый образ жизни, то мы придём к версии Фоменко. Выбор версии зависит не столько от источников (приверженцы разных версий читали, в основном, одни и те же тексты), сколько от правдоподобия истолкования и идеалов самих толкователей.