XX столетии, не отличалась либеральным характером.

Войны, экономические кризисы, да еще и тоталитаризм,

привели к существенным изменениям структур прав. Все

вместе они служили инструментами нивелирования. Фак-

тически можно говорить о тайной повестке дня Второй

Тридцатилетней войны, и главный пункт ее именовал-

ся - равенство. Еще и по этой причине условия для де-

мократического роста - для расширения обеспечения в

пользу многих (а в принципе - в пользу всех) - никог-

да не были так благоприятны, как после 1945 г. Эти ус-

ловия еще не являлись достаточными для экономическо-

го чуда, но они немало способствовали тому, чтобы боль-

шинство сподобилось это чудо пережить.

133

Все случившееся с тех пор описывали многие, хотя в

интерпретациях сохраняются значительные различия.

Всеобщее согласие царит только в отношении того оче-

видного факта, что разница в доходах, измеряющаяся

отношением дохода верхних двадцати процентов к дохо-

ду нижних двадцати процентов, уже давно существенно

не уменьшается. (Есть даже цифры, свидетельствующие

о <новом натиске неравенства> в самое недавнее время,

хотя и они показывают довольно скромный прирост доли

дохода верхних десяти процентов4.) Что означает эта не-

изменность социальных различий? По мнению одних,

она является доказательством устойчивости глубоких со-

циальных противоречий, которые могут быть разрешены

лишь политически; другие видят в ней знак того, что со-

храняющаяся разница в доходах вполне терпима, или

даже утверждают, что это необходимый стимул для про-

движения людей вперед и всеобщего прогресса. Понятия,

используемые в данном очерке, дают критерий, позво-

ляющий сделать выбор в такой разноголосице мнений.

Если неравенство создает барьеры прав, тем самым отби-

рая у больших групп их права, то оно с высокой долей

вероятности становится поводом для острых конфликтов.

Итак, ключевой вопрос - что собой представляют упо-

мянутые пороги: чисто статистические величины, как

<верхние двадцать процентов>, или реальные препятст-

вия для мобильности? Свободу передвижений учителя

начальных классов (например), который не может стать

директором школы, но и не в силах расстаться со шка-

лой заработной платы учителей, ограничивают более

мощные силы, нежели свободу мелкого предпринимате-

ля, который зарабатывает немного, но в случае успеха

может стать богатым человеком. Разумеется, во вселен-

ной, лишенной барьеров, степенные неравенства создают

свои проблемы; но с ними можно справиться с помощью

инструментов нормальной политики. Они, если пользо-

ваться определениями Т.Маршалла, носят <количествен-

ный> характер и поэтому не ведут к <качественным>

классовым конфликтам. Границу между обоими понятия-

ми не всегда легко провести. Для этого часто требуется

суждение непосредственных участников и очевидцев.

Американская мечта заставляет считать реальными воз-

можности, которые на самом деле могут оставаться недо-

стижимыми из-за невидимых барьеров прав, тогда как в

других местах распространенное среди людей классовое

134

мышление может помешать им использовать действитель-

но существующие шансы. Тезис Маршалла гласит, что в

современных обществах имеет место преобразование ка-

чественных различий в количественные. Вопрос о реаль-

ности и продолжительности этого преобразования будет

занимать нас на протяжении всей второй половины дан-

ной книги.

Т.Маршалл, так же как Раймон Арон, писал о 1950-х гг.

и обретшем к тому времени зримые черты индустриаль-

ном обществе. Для Арона оно определялось <просто, как

общество, где характерной формой производства являет-

ся крупная промышленность, олицетворяемая предпри-

ятиями наподобие "Рено" или "Ситроена">5. Из этого оп-

ределения следует еще кое-что, в том числе отделение

предприятия от семьи, прогрессирующее разделение

труда, накопление капитала, рациональный бухгалтер-

ский учет и, конечно, рост. Последний есть <централь-

ная проблема современной экономики>, поскольку совре-

менные экономики <по сути своей прогрессивны>. Арон

добавляет, что <в большинстве случаев экономический

рост сопровождается лучшим распределением>. Это одна

из характерных для него осторожных формулировок.

Если она указывает на исторический параллелизм про-

цессов, то многое говорит в ее пользу; если же устанав-

ливает причинные связи - тогда она неверна. Рост как

таковой не влечет за собой <лучшее>, то есть более чест-

ное или справедливое распределение.

Значительной и бросающейся в глаза чертой аронов-

ского анализа является то, насколько он воспринимает

рост как нечто само собой разумеющееся. Не то чтобы он

был им одержим (<я не верю, что рост есть абсолютная

ценность>), но он рассматривает его как данность совре-

менных обществ и, чтобы подчеркнуть это, охотно упот-

ребляет понятие Макса Вебера <рациональность>. Ко-

нечно, дело обстояло так не всегда. Еще столетие

назад - вернее, даже полтора столетия назад - рацио-

нальности не хватало автоматизма. В XIX веке <опти-

мизм носил по сути своей либеральный характер; люди

верили, что благосостояние будет расти в результате раз-

вития науки, свободной инициативы и соревнования>.

<Пессимистами> той эпохи были социалисты. <Сегодня,

напротив, оптимизм (например, Фурастье) не является

ни либеральным, ни социалистическим; он в основном

135

технический. Ключ к современной экономической исто-

рии - в техническом прогрессе...>6

Это, как мы еще увидим, мысль огромной важности.

Принадлежит она отнюдь не только Арону (или Колину

Кларку и Жану Фурастье). <Постиндустриальное обще-

ство> Дэниела Белла тоже продукт научно-технических

преобразований, и многие доныне верят, будто научные

открытия и их применение в технике служат общим фун-

даментом для экономического роста и социальной спра-

ведливости. Я в настоящем очерке обращал сравнительно

мало внимания на подобные факторы, и не по недосмот-

ру, а из-за скепсиса, опирающегося на одно простое

(может быть, слишком простое) наблюдение. Техничес-

кое преобразование не есть изолированный, протекаю-

щий сам по себе процесс. В выражении <исследования и

разработка> вторая его часть - это всегда ответ на ре-

альные вопросы; чтобы изобретения чего-то стоили, они

должны применяться на практике. Иногда бывает, что

технократы - подобно бюрократам - правят миром, по-

скольку нет ни демократического выдвижения, ни четкой

ориентации у политических и хозяйственных руководите-

лей, но такие властители поневоле могут лишь экстрапо-

лировать, а не менять курс. Если же речь идет о смене

курса, необходимо найти социальные силы и фигуры, от-

ветственные за применение науки и технологии (или

даже бюрократии), то есть определяющие цели, для ко-

торых используются данные инструменты. Одной рацио-

нальности никогда не бывает достаточно, чтобы наметить

путь свободы.

Арон, конечно, это знал. Он прочел не только своего

Вебера, но и своего Шумпетера. <Чтобы прогресс эконо-

мики был длительным, должны существовать условия,

при которых хозяйственные субъекты будут принимать

необходимые для роста решения>. Предприниматели

нужны так же, как технический прогресс, политики -

так же, как проведение политики в жизнь администра-

циями. Фактически основной интерес для Арона пред-

ставляло будущее индустриального общества. Он раз-

мышлял об угрозе застоя, о саморазрушении капитализ-

ма, <социализации> (как он называл сочетание корпора-

тивизма и государства всеобщего благосостояния) евро-

пейских экономик, замедлении роста. Вопросы студен-

тов, а также ангажированных современников, которых

все сильнее шокировала внешняя бесстрастность либе-

136

рального критика, заставляли его как-то выразить свое

отношение к тревогам подобного рода, но не изменили

ни его выводов, ни основной посылки. Индустриальные

общества имеют <тенденцию к созданию различных

форм среднего класса и сокращению разницы в доходах.

По мере повышения жизненного уровня, вероятно, воз-

никнет тенденция к сглаживанию крайних форм деспо-

тизма и усилятся требования социального благополу-

чия>. Конечно, так будет происходить не всегда. Эконо-

мический рост, как уже сказано, - еще не все. Арон ос-

тается, если можно так выразиться, попперианцем, во

всяком случае - поборником открытого общества. <Мы

все-таки не можем предсказать будущее ни в хорошем,

ни плохом>.

Конвергенция, социализм

и многообразие действительности

Идиллическая картина индустриального общества,

мирными путями шествующего к всеобщему благополу-

чию и благосостоянию, ошибочна по многим причинам.

Одна из этих причин заключается в сопутствующей меж-

дународной обстановке. Арон в конце концов дополнил

свою трилогию лекционных курсов четвертым циклом,

посвященным развивающимся странам. Непосредствен-

ным контекстом для него послужила холодная война.

Прошло не больше двух лет после окончания Второй ми-

ровой войны, и конфликт систем, возглавляемых, с

одной стороны, Соединенными Штатами, а с другой -

Советским Союзом, охватил весь мир. Арон не только

остро осознавал наличие этого конфликта, но и никогда

не оставлял ни малейших сомнений в том, что сам сделал

выбор в пользу Запада и западных ценностей. Кроме

того, он стал одним из ведущих теоретиков войны и

мира, а также законов международной политики вообще,

так что его никак нельзя было назвать наивным в этих

вопросах.

Тем не менее, <Восемнадцать лекций> вносят в деба-

ты один странный аналитический элемент, казалось бы,

противоречащий всем основным установкам их автора.

Дело в том, что в книге, родившейся из лекций, везде го-

ворится не только о мире ОЭСР, а о развитом мире во-

обще, в который Арон включает и Советский Союз.

137

<Ключ к современной экономической истории - в тех-

ническом прогрессе...> - гласила одна цитата из Арона,

которую я привел не полностью, ибо она имеет продол-

жение: <...а он может иметь место и при капиталистичес-

ком, и при социалистическом режиме; это два различных

примера одного и того же вида преобразования>. Арон

исходит из тезиса Кларка и Фурастье о переходе от пер-

вичной к вторичной и далее - к третичной хозяйствен-

ной деятельности, со скептическим одобрением относится

к <стадиям экономического роста> Уолта Ростоу, так

что, когда он находит черты сходства в экономическом

развитии индустриальных обществ Востока и Запада, это

не так уж сильно удивляет. Смешение того, что Арон на-

зывает <социализацией>, с понятием социализма, отчас-

ти позаимствованным им из <Капитализма, социализма и

демократии> Шумпетера, вносит свою лепту в формиро-

вание представления, что путь, которым идут по крайней

мере западноевропейские общества, не слишком отличен

от пути социалистических стран Востока. Здесь можно

вспомнить цитату о <тенденции к сглаживанию крайних

форм деспотизма>, также не совсем полную, поскольку к

ней примыкает предложение: <Советская Россия как раз

сейчас переживает первые трудности возрождающегося

благосостояния >7.

Это написано в 1955, а не в 1985 году, то есть не явля-

ется реакцией на ранние надежды <перестройки> генсека

Горбачева, а относится к громогласным заверениям его

предшественника Хрущева, что в обозримом будущем Со-

ветский Союз догонит Соединенные Штаты. Сегодня мы

знаем, что даже после горбачевской перестройки респуб-

ликам бывшего СССР нужно пройти долгий путь, прежде

чем они смогут хотя бы робко постучаться в двери мира

ОЭСР и начнут добиваться права стать его членами. На-

сколько же дольше был этот путь в 1950-е гг.! Конечно,

определенные общие признаки есть у всех индустриаль-

ных и вообще у всех современных обществ. Их демогра-

фия и технология имеет нечто общее, хотя даже в этом от-

ношении при ближайшем рассмотрении сильнее бросают-

ся в глаза различия, а не сходство. Вообще, если пригля-

деться внимательнее, на передний план выступает разница

в экономических и социальных структурах. Арон видел

воплощение индустриального общества в <предприятиях

наподобие "Рено" или "Ситроена">, поскольку первое

было государственным, а второе - частным, и при этом

138

оба выглядели так похоже. Однако история с тех пор бро-

сила тень сомнения и на сам этот пример: первое предпри-

ятие стагнировало до такой степени, что само его сущест-

вование оказалось под угрозой, тогда как второе процве-

тало при самых разных владельцах. Если подобное может

произойти внутри одной страны, насколько же больше

различия между Россией и Америкой, или Польшей и

Францией, или даже Восточной и Западной Германиями!

Понятия и попытки анализа, не принимающие во внима-

ние эти различия, явно никуда не годятся. Распространен-

ное в 1950-е и 1960-е гг. (а среди некоторых и дольше) по-

нимание индустриальных обществ ныне дает повод как

минимум к серьезным вопросам, если не к радикальному

пересмотру.

Возможно, следовало бы с самого начала отказаться

от попытки подвести весь Советский Союз под общие ка-

тегории, особенно после того как он сам признал отсут-

ствие внутреннего единства и сделал из этого выводы.

Если же все-таки предпринять такую попытку, то нужно

прежде всего рассматривать его как случай позднего раз-

вития при особо тяжелых обстоятельствах. Страна с вес-

тернизированным, но узким и авторитарным высшим

слоем, в обстановке расширяющихся и обостряющихся

социальных волнений проиграла войну (Первую миро-

вую); в Петербурге появились революционные вожди,

вернувшиеся из ссылки и эмиграции; анатомия револю-

ции пришла в действие. Она привела к власти группу,

обещавшую построить мир всеобщего участия и благосо-

стояния. Вскоре выяснилось, что второе труднее осуще-

ствить, а первое сильнее угрожает стабильности, чем

предвидели революционные идеалисты. В результате по-

литика удержания власти получила приоритет над всеми

остальными целями. Не раз казалось, что эту политику

ждет провал, и, может быть, без Сталина она и провали-

лась бы. Но история не знает сослагательного наклоне-

ния. Сталин явился, а вместе с ним - тоталитаризм и

бюрократическая номенклатура, занявшая место, освобо-

дившееся после смерти вождя.

Здесь, очевидно, идет речь о социализме. <Социа-

лизм> стал весьма многозначным словом, требующим

различения нюансов, пусть даже сегодня все они стоят

под вопросом. Во-первых, есть социалистическая идея и

социалистическая действительность. Об идее можно ска-

зать мало хорошего, если большая часть попыток претво-

139

рить ее в жизнь приводит к извращению идеала, но,

когда мой отец в конце Первой мировой войны стал ак-

тивным социалистом в Германии или Раймон Арон в

1924 г. на некоторое время вступил во французскую со-

циалистическую партию, она стимулировала надежду до-

биться справедливости в свободе. В социалистической

действительности необходимо различать социал-демокра-

тию и реальный социализм. О социал-демократии еще

будет сказано в следующем разделе этой главы; при ней

расширение гражданских прав происходит путем рефор-

мы, а не революции, в условиях экономического и поли-

тического плюрализма. Реальный социализм - режим

совершенно иного рода, хотя и здесь необходимо провес-

ти еще одно различие. Некоторым странам этот режим

был навязан империалистическим Советским Союзом. В

большинстве из них в какой-то момент советским танкам

приходилось давить возмущенный народ, чтобы сохра-

нить нелюбимую власть. Когда танки окончательно оста-

лись в казармах и на смену <доктрине Брежнева> при-

шла <доктрина Синатры> - каждый спасается как

может, - режим, властвовавший четыре десятилетия,

оказался тонкой и ломкой фанерной крышкой, прикры-

вавшей совершенно иные структуры. Так или иначе, бю-

рократическая автократия, административный центра-

лизм в государствах - сателлитах Советского Союза

были так далеки от социалистической мечты, как только

можно себе представить. С другой стороны, есть неболь-

шое число стран, где развилась самобытная форма реаль-

ного социализма: СССР и Китай, вероятно, Куба, да еще

пара-тройка стран Африки и Азии.

Экономические и социальные структурные модели

этих стран, вопреки всем идеологическим заявлениям и

притязаниям, не являются альтернативой моделям так

называемых капиталистических стран. Это, скорее, фе-

номен позднего и искаженного развития. Даже если не

соглашаться с нарисованной Джин Киркпатрик элитар-

ной картиной мировой политики, согласно которой гра-

аль демократии достался немногим счастливчикам, имев-

шим возможность потратить столетия на его поиски, все

же остается констатировать, что очень малому числу

стран удалось добиться развития как гражданского ста-

туса, так и экономического благосостояния, как прав, так

и их обеспечения, до уровня жизненных шансов, способ-

ного выдержать строгий тест, лежащий в основе нашего

140

анализа. Большинство обществ, поздно вступивших на

путь современного экономического развития, запутыва-

ются в мучительных противоречиях соотношения эконо-

мики и политики, парадигма которых была представлена

в начале данного очерка на примере режима Сомосы, с

одной стороны, и первых лет правления сандинистов -

с другой.

Дилемма реального социализма заключается в том,

что страны, где он утвердился, определяют свои пробле-

мы в первую очередь как политические. Политический

класс, заинтересованный главным образом в удержании

власти, подавляет все стихийные движения граждан и

мобилизует их как подданных (эвфемистически называе-

мых товарищами). Конечно, автократы и их бюрократы

хотели бы видеть экономику процветающей, но это жела-

ние всегда отступает перед политической необходимос-

тью. Такой необходимостью бывают организация и кон-

троль, вопросы преемственности и механизмы рекрутиро-

вания, приведение к повиновению и индоктринация, нор-

мирование и регулирование и все столь ярко описанные

Максом Вебером атрибуты бюрократизации. Утвержде-

ние подобной власти означает постоянную борьбу с диле-

тантами, идеалистами, критиками, соперниками, борьбу

против инициативы и творчества. Любое ослабление кон-

троля таит в себе большой риск. Но это значит, что со-

временная, способная к адаптации, постоянно самообнов-

ляющаяся экономика не может возникнуть. Вершина со-

циалистических достижений - сочетание финансируе-

мых в валюте привилегий номенклатуры, позволяющих

ей вести мелкобуржуазное существование на западный

манер, и весьма ненадежного обеспечения серых будней

большинства населения элементарными благами.

Очевидный провал всех форм реального социализма

после 1989 г. поставил вопрос о соотношении экономи-

ческой и политической модернизации с неслыханной ост-

ротой. Поощрение хозяйственной инициативы без одно-

временного проведения политических реформ в Китае

привело в конце концов к демонстрациям сторонников

демократии, а затем к бойне на площади Тяньаньмэнь.

Поощрение свободы политической мысли и деятельности

в Советском Союзе углубило экономическую <долину

слез>. В обоих случаях в итоге под угрозой оказались и

прогресс прав, и прогресс их обеспечения. Чтобы повы-

сить жизненные шансы людей, нужно браться и за то, и

141

за другое, одновременно и параллельно. Вопрос о том,

существуют ли стратегические рычаги, позволяющие за-

пустить сразу и политические, и экономические рефор-

мы, есть, вероятно, ключевой вопрос при выборе пути к

свободе.

Впрочем, эти наблюдения преждевременны; мы пока

еще рассматриваем мир 1950-х гг. и логические ошибки

всех теорий конвергенции различных систем. Неизбежен

центральный вывод: социализм - это не другой тип ин-

дустриального общества, а метод инициирования процес-

са развития. Это феномен развивающихся стран - у

него больше всего шансов там, где модернизация и инду-

стриализация сделали свои первые шаги при авторитар-

ной власти. Обеспечение для меньшинства явно повыша-

ется, не принося большинству шансов экономического и

политического участия. Кроме того, меньшинство может

долгое время поддерживать необходимые для его господ-

ства структуры, особенно если оно в состоянии регуляр-

но удовлетворять определенные основные потребности

населения, а то и обеспечить небольшой реальный рост.

Как долго может идти подобный процесс? Так трудно,

но так важно противостоять искушению теоретизировать

задним числом. И все-таки можно сказать, что брежнев-

ский социализм носил многие черты неустойчивого an-

cien regime*, который становился бы все нестабильнее,

даже если бы отчаянный генеральный секретарь не нанес

ему смертельный удар.

В любом случае реальный социализм - не лучший

путь в современный мир. К тому же как таковой он не-

эффективен. Если он зацикливается на политическом

контроле, экономика остается недоразвитой; если серьез-

но относится к требованиям экономического прогресса -

под угрозой оказывается его политический фундамент.

Конвергенция систем, если такая вещь вообще существу-

ет, представляет собой различные варианты свободы.

Эти варианты могут и не осуществиться: нет такого исто-

рического закона, чтобы все люди непременно жили в

свободе и благосостоянии. Наверное, большинство людей

хочет и того и другого, но это не значит, что они это по-

лучат. По-видимому, большинству судьбой предназначе-

но жить при экономических и политических отношениях

*Старого режима (фр.) (Примеч. пер.).

142

не лучшего сорта. Но иногда над горизонтом все же

видна светлая полоска, поэтому-то 1989 год сыграл

такую важную роль в сознании и деятельности людей

той эпохи.

Итак, идея конвергенции систем на полпути не явля-

ется ни правдоподобной, ни желательной. Нет никакого

разумного основания применять одно и то же понятие

(например, понятие индустриального общества) и к Со-

единенным Штатам Америки, и к Советскому Союзу, я

уж не говорю об идее сочетания элементов обеих систем.

Опыт реального социализма в развивающихся странах

просто непригоден для стран ОЭСР, и, если части быв-

шего СССР или Китай по прошествии десятилетий ста-

нут развитыми странами, они найдут свои собственные

формы, как сделали до них США, страны Европы и

Япония.

В одном отношении теория конвергенции систем у

Арона отличается от других. Он почти полностью отде-

лял политическое развитие от социально-экономического.

Потому-то ему и удавалось сочетать безоговорочную при-

верженность правовому государству и демократии с ожи-

данием того, что все индустриальные общества будут

развивать весьма похожие, если не одинаковые экономи-

ческие и общественные структуры. Предложенный мной

пересмотр такого рода концепций касается обоих элемен-

тов позиции Арона. Великий социолог переоценил соци-

ализм как систему и недооценил отношения между эко-

номикой и политикой, во всяком случае в своих социоло-

гических работах 1950-х гг.

Однако Раймон Арон все же не стал жертвой заблуж-

дения, о котором здесь еще пойдет речь: он не считал

конвергенцию систем делом благим и желательным.

Одни требовали конвергенции, полагая, что только

общий политический, социальный и экономический путь

создаст прочную основу для мирного сосуществования;

другие по тем или иным причинам считали, что у обеих

систем есть, так сказать, свои хорошие и плохие стороны

и поэтому следует объединить все хорошее оттуда и от-

сюда в лучшем из возможных миров. История ядерного

устрашения вплоть до mutually assured destruction -

взаимной способности США и СССР стереть с лица

земли друг друга и весь остальной мир, а также последо-

вавших затем переговоров показывает, что международ-

ные отношения в известной степени не связаны с внут-

143

ренними процессами развития. Это относится и к более

обширной тематике, легшей в основу Совещания по без-

опасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ). Таким об-

разом, мирное сосуществование и дивергенция систем

вполне совместимы.

Что касается конвергенции как программы, можно

было бы сказать, что падение реального социализма во

второй половине 1980-х гг. упразднило ее. Но стоит от-

метить, что такая программа обречена на неудачу с само-

го начала. Есть только одна свобода, как бы многообраз-

ны ни были варианты ее выражения в реальных общест-

вах. Кроме того, привычка мыслить системами сама по

себе есть препятствие на пути к свободе. Если для реше-

ния реальных проблем в реальных обществах требуется

расширить права, чтобы повысить жизненные шансы

людей, так и нужно сделать; если, в свою очередь, необ-

ходимо увеличить обеспечение, следует создать условия

для этого. Решающая роль принадлежит институтам, по-

зволяющим делать то, что представляется необходимым

в данной конкретной ситуации, и прекращать эти дейст-

вия, если большинство их больше не желает. Такова

роль открытого общества.

Это не релятивизм. Открытое общество, жизненные

шансы людей, гражданские права, благосостояние, сво-

бода - ценности однозначные. Различны бывают особые

условия конкретных обществ и, следовательно, способы

реализации этих ценностей. На деле само многообразие

реального мира есть часть открытого общества. Холодная

война, сменившая в 1950-е гг. недолгую фазу открытости

после Второй мировой войны, многим застила взор. Она

привела к гипостазу ценностей и тем самым поставила

под угрозу условия свободы повсюду, даже в свободном

мире. Разумеется, на свете есть добро и зло, но Империи

Зла и Империи Добра не существует. Путь к этому от-

крытию был долог и мучителен, и он тоже служил темой

современного социального конфликта.

Демократическая классовая борьба

Пора нам вернуться к ходу развития в послевоенную

эпоху. Современный социальный конфликт связан с все-

общими гражданскими правами в мире все более разно-

образных и богатых шансов выбора. Конфликт этот ос-

144

нован на социальной принадлежности, разрешается на

политической арене и имеет множество обликов, сформи-

рованных конкретными культурными условиями и исто-

рическими ситуациями. Чтобы уяснить это, нам нужно

было поговорить о подспудной повестке дня Второй

Тридцатилетней войны, связанной с перераспределением,

и о многообразии национального опыта. Теперь же мы

можем вновь подхватить нить социально-политического

анализа стран ОЭСР. Теперь их действительно можно

так называть. В 1948 г. была основана Организация ев-

ропейского экономического сотрудничества (ОЕЭС),

призванная проводить в жизнь план Маршалла и коор-

динировать действия по восстановлению Европы. Когда

цель была достигнута и Европа вошла в клуб богатых,

ОЕЭС превратилась в ОЭСР, Организацию экономичес-

кого сотрудничества и развития. Созданная в 1961 г.,

ОЭСР ставила перед собой задачу <добиться наивысшего

возможного уровня роста и занятости и повышения уров-

ня жизни в странах, являющихся ее членами>. Это отно-

силось к Соединенным Штатам и Канаде, европейским

государствам, Японии, Австралии и Новой Зеландии. Я

не уверен, что следующий ниже анализ в равной мере

касается их всех; Япония во многих отношениях - слу-

чай особый, но в большинстве стран ОЭСР классовая

борьба за гражданские права была социальной и полити-

ческой реальностью.

В 1960-е гг. это была, кроме того, в высшей степени

немарксистская реальность. С.М.Липсет позаимствовал

термин, введенный Д.Андерсоном и П.Дэвидсоном еще в

1943 г., заговорив в 1959 г. о <демократической классо-

вой борьбе>: <В любой современной демократии кон-

фликт между различными группами находит выражение

в политических партиях, представляющих в основе своей

переложение классовой борьбы на демократический

лад... В мировом масштабе можно сделать фундамен-

тальное обобщение, что партии опираются либо на низ-

шие классы, либо на средние и высшие>8. Мысль про-

стая и верная. Существуют социальные противоречия,

ведущие к политическим конфликтам. Но вместо того,

чтобы приобретать все более насильственный и разруши-

тельный характер, эти конфликты обуздываются органи-

зациями и институтами, с помощью которых они могут

найти свое выражение в рамках конституционного строя.

145

Политические партии, выборы и парламенты делают воз-

можными конфликты без революций.

Кое-кто задавался вопросом, уместно ли в таких об-

стоятельствах само выражение <классовая борьба>. Рай-

мон Арон, например, отрицал (во втором цикле лекций

из сорбоннской трилогии) наличие в капиталистическом

обществе <неискоренимой борьбы> и говорил вместо

этого о здоровом <соперничестве> между теми, чье поло-

жение лучше, и теми, чье хуже, хотя и он подчеркивал,

что демократия <допускает конфликты не для того,

чтобы их усмирять, а для того, чтобы избегать насильст-

венных вспышек>. В проведении различия между вели-

кими битвами за права, особенно гражданские, и требо-

ванием поэтапного перераспределения в пользу тех, кто

уже пользуется статусом полноправных граждан, есть

свой смысл. Но поскольку следы более глубоких проти-

воречий видны по-прежнему, стоит сохранить классовую

терминологию и для описания демократического сопер-

ничества.

Процесс, приведший к новому положению вещей, за-

нимал в 1950-е гг. многих авторов. Теодор Гайгер, когда

писал о <классовом обществе в плавильном тигле>, исхо-

дил из прогресса экономической демократии. Капитал и

труд первоначально находились в непримиримом проти-

востоянии, но затем они с течением времени все больше

налаживали взаимоотношения. Переговоры по поводу за-

работной платы и условий труда, включая методы по-

средничества и сглаживания противоречий, вылились в

целую систему правил, законодательно зафиксированных

или оформленных тарифными соглашениями. Трения

между капиталом и трудом были признаны легитимным

принципом рынка труда. Гайгер называет этот процесс

<институционализацией классового противоречия>9.

Для послевоенного поколения процесс институциона-

лизации имел политические последствия со знакомыми

чертами. Привычным делом стала борьба двух полити-

ческих группировок (на высшем уровне - двух партий)

за большинство голосов избирателей. Одна партия -

скорее реформистская, другая - скорее консервативная,

одна - партия прав, другая - партия обеспечения, хотя

ни одна из них по сути не нападает на предпочтения дру-

гой и даже не пытается отменить ее решения. Самый чет-

кий пример дает нам Великобритания. Лейбористская

партия выиграла выборы 1945 г. и провела широкие ре-

146

формы; с 1951 по 1964 г. правили консерваторы, причем

один из четырех их премьер-министров сказал людям:

<Вам еще никогда не жилось так хорошо>; в конце кон-

цов к власти снова пришла лейбористская партия с про-

граммой <технологической революции> Гарольда Виль-

сона; в 1970 г. выиграли консерваторы с экономической

программой и Европейской программой Эдварда Хита; в

1974 г. снова пришли лейбористы и оставались у корми-

ла, пока в 1979 г. г-жа Тэтчер не победила преемника

Вильсона Джеймса Каллагена. Липсет показал, что эта

модель применима и к Соединенным Штатам, где пар-

тийная принадлежность президентов менялась в 1952,

1960, 1968, 1976 и 1980 гг. Французский опыт не столь

однозначен, отчасти потому, что роль де Голля не укла-

дывается безоговорочно в традиционные партийные кате-

гории, отчасти потому, что бывали коалиционные прави-

тельства (а в более недавнее время - фаза cohabita-

tion*), но все же четыре таких перемены имели место. В

Германии <смена власти> в 1969 г. носила несколько

более драматичные черты; здесь, как в первых прави-

тельствах Аденауэра 1949 и 1953 гг., а затем при <пово-

роте> 1982 г., с помощью различных коалиций большин-

ство сколотила более мелкая третья партия. Но и немец-

кий опыт демонстрирует вариант демократической клас-

совой борьбы.

Подобные процессы породили теоретические экстра-

поляции, о которых стоит упомянуть. Прежде всего, в

Соединенных Штатах нашлись сторонники применения

экономической теории к политике в духе Йозефа Шум-

петера. С помощью теорий социального выбора (social

choice) Кеннета Эрроу была разработана экономическая

теория демократии, исходящая из постулата о почти то-

тальном оппортунизме политических партий10. Полити-

ческие лидеры и их организации - всего лишь предпри-

ниматели и предприятия, действующие на особом рынке,

где успех измеряется не в долларах, а в голосах. Партии

составляют программы, обещающие успех у большинст-

ва; будучи избраны, они эти программы осуществляют,

неизбежно задевая при этом чьи-то интересы; это дает

шанс оппозиции выступить с пакетом программ, ориенти-

рованных на новую ситуацию и потому несколько иных.

*Сожительства (фр.)( Примеч. пер.).

147

Место идеологии занимает исследование общественного

мнения. Политика сводится к конкурентной борьбе за го-

лоса. В принципе эта игра может идти вечно, поскольку

там, где нет вовлечения в солидарные группы - клас-

сы, - все же есть какие-то отдельные общие темы, и их

объединение - вопрос практической пользы, а не соци-

альной необходимости.

Родоначальники этой теории не стали бы отрицать,

что для описания реальных политических процессов она

всегда могла служить лишь с натяжкой. Даже в Соеди-

ненных Штатах, где политика давно подчинена экономи-

ческим темам, или темам обеспечения, существует твер-

дое ядро демократов <Нового курса> и либертарных рес-

публиканцев. В Европе профессиональное и социальное

положение граждан все еще позволяет делать неплохие

прогнозы их поведения на выборах. Кроме того, эконо-

мическая теория демократии не учитывает важных по-

бочных эффектов обуздания старого классового кон-

фликта и преувеличивает стабильность новой ситуа-

ции.

Один из таких побочных эффектов виден уже в ана-

лизе Теодора Гайгера. Описав институционализацию

классового противоречия, он выдвигает тезис, который в

его время (1949 г.) звучал ошеломляюще. Гайгер ут-

верждает, что те, кто институционализировал свои про-

тиворечия, не только лишили их остроты, но и образова-

ли своего рода картель для защиты общих интересов.

Оба контрагента могут по-прежнему иметь разное мнение

о том, как делить пирог обеспечения, но они едины в

убеждении, что делят свой пирог. Следовательно, собст-

венно жертвами являются те, кто не принадлежит к кар-

телю. <Нищета растет пропорционально удаленности по-

лучателя дохода от производства благ>. Это высказыва-

ние явно обусловлено контекстом эпохи. К тому же Гай-

геру пришлось пуститься на значительные ухищрения,

чтобы идентифицировать своего <чистого потребителя>.

Ему было бы легче, знай он об идее <несоответствия

сфер жизни>, выдвинутой позднее авторами, желавшими

спасти хотя бы некоторые осколки классовой теории.

Они заявляли, что новые важные конфликты затрагива-

ют не столько целые социальные группы или категории,

сколько отдельные аспекты жизни всех или хотя бы мно-

гих. Если загрязняются воздух и вода, заинтересован-

148

ность в их очищении не порождает класса, но побуждает

к действию множество людей, в других отношениях при-

держивающихся совершенно различных мнений. Это -

социальный базис тематически, а не классово ориентиро-

ванной политики11.

С другой стороны, анализ Гайгера указывает на явле-

ние, повсюду сопровождающее институционализацию

или демократизацию классовой борьбы, - корпорати-

визм. Основа демократической классовой борьбы - ор-

ганизация, метод - консенсус. Люди действуют не в

одиночку - экономическая теория демократии недоста-

точна и в этом отношении, - а как члены партий, проф-

союзов, разного рода объединений. Борьба ведется этими

объединениями, но в действительности это вовсе и не

борьба, а, скорее, многослойный и многоуровневый кар-

тель организаций. Эти организации изобретают все

новые способы введения в политический процесс своих

особых интересов. При этом они обнаруживают общую

заинтересованность в том, чтобы держать пирог под кон-

тролем. Это, конечно, пирог обеспечения, но за ним

скрывается контроль над властью с помощью соглашений

между всеми претендентами. В итоге политические пар-

тии, экономические объединения, широкий спектр групп

интересов (включая претендующие на то, чтобы пред-

ставлять <чистых потребителей>) и разные другие инсти-

туты, обнаружившие, что окажутся обойденными, если

не войдут в долю, образуют единый тугой клубок. Граж-

данин уже не знает, кто, что, когда и как получает, хотя

к услугам тех, кому обязательно нужно это знать, имеют-

ся высокооплачиваемые советники, а к услугам тех, кто

хотел бы знать, - политологи.

Опасность корпоративистского извращения демокра-

тической классовой борьбы в том, что вместо движения

оно вызывает оцепенение. Корпоративизм чересчур легко

идет на соединение с бюрократией, и вместе они лишают

конституцию свободы самой ее сущности - способности

стимулировать преобразование без революции. Время от

времени какому-нибудь новому действующему лицу уда-

ется проникнуть в картель организованных интересов:

так, например, многим странам становится все труднее

держать за дверью защитников окружающей среды. Но в

принципе корпоративизм отнимает жизнь у демократи-

149

ческого процесса. Место дебатов занимают сделки и со-

глашения, место конфликта - консенсус.

Наверное, на это можно посмотреть и с другой сторо-

ны. Описанные выше обстоятельства для большинства

людей в мире ОЭСР чрезвычайно привлекательны. Им

действительно никогда еще не жилось так хорошо. Тра-

диционные классовые конфликты отступили на задний

план, даже если память о них, а кое-где и сами они еще

остались. Различные интересы представлены организо-

ванными группами, имеющими свое место в порядке

вещей и заботящимися о том, чтобы как можно меньше

людей оставались совершенно забытыми. Дела идут мед-

ленно, но громких требований ускорить социальное изме-

нение и не слышно. Относительно правил и содержания

игры достигнут самый широкий консенсус. Основные его

черты хорошо обрисованы экономической теорией демо-

кратии. Какое-то время могло показаться, что дни поли-

тики прав прошли. Разумеется, были и остаются доста-

точно настойчивые требования расширить гражданские

права на группы, которыми доселе пренебрегали, но

само маргинальное положение таких групп доказывает,

что речь уже идет не о великих исторических битвах и

тем более не о революционном потенциале. Усиленные

попытки путем натяжек и преувеличений превратить ста-

тистическое неравенство в крупные политические разног-

ласия мало что дают. Мир Раймона Арона - это мир

обеспечения; в основе его конфликтов - <больше или

меньше>, а не <все или ничего>. Подавляющему боль-

шинству в принципе не так уж важно, какая из партий

великого консенсуса является правящей.

Такие слова могут шокировать радикально настроен-

ных читателей. Последние могут счесть также, что я го-

ворил здесь о классах в довольно широком, если не ска-

зать - неточном, смысле, хотя прежде требовал точного

определения. Классы - это категории людей, занимаю-

щих одинаковое положение в структурах господства.

Обычно они либо стоят у руля, либо нет, и потому нахо-

дятся между собой в конфликтных отношениях. Подоб-

ные конфликты становятся политически вирулентны,

если речь идет о правах. История гражданского статуса

есть в то же время история классового конфликта. Это

относится и к борьбе буржуазии за равенство перед зако-

ном, и к борьбе за социальные гражданские права в

более недавнее время. Никто из тех, чьи глаза и уши от-

150

крыты, не может всерьез утверждать, будто эти права

действительно гарантированы всем без исключения в

какой бы то ни было стране мира ОЭСР. А что еще важ-

нее - существуют новые вопросы прав. Однако лишь в

результате некоего странного обмана зрения можно не

признавать, что где-то в 1960-е или 1970-е гг. великая

историческая сила социального изменения утратила свою

энергию, поскольку принцип, который она была призва-

на утвердить, оказался принят повсеместно.

Гражданский статус - ключ к этому процессу. В тот

момент, когда значительное большинство людей в обще-

ствах ОЭСР стали гражданами в полном смысле слова,

социальное неравенство и политические противоречия

приняли новый облик. Людям больше не нужно было

объединяться с другими, оказавшимися в том же положе-

нии, для борьбы за свои основные права. Они могли те-

перь повысить или, по крайней мере, сохранить свои

жизненные шансы, с одной стороны, путем индивидуаль-

ных усилий, с другой стороны - через представительст-

во в раздробленных, но инкорпорированных группах ин-

тересов. Прежняя классовая принадлежность не просто

отошла на задний план - возникла новая солидарность,

охватывающая две трети, если не четыре пятых, а то и

больше, всех членов общества. Между ними много раз-

личий, включая неравенство имущественного положения

и доходов, но существует и фундаментальное равенство

доступа. Этот новый класс - класс граждан, если позво-

лительна столь парадоксальная формулировка; ну, по

крайней мере - класс большинства. Глава политической

и социальной истории, начавшаяся с глубоко укоренив-

шейся и потенциально революционной классовой борьбы,

после множества мучительных и критических моментов

закончилась обузданием конфликтов в рамках демокра-

тического или институционализированного классового

антагонизма и созданием в итоге класса большинства; те,

кто к нему принадлежит, могут надеяться осуществить

многие из своих жизненных планов, не прибегая к прин-

ципиальному изменению существующих структур.

1968-й год

В новейшей политической истории многих стран

ОЭСР выделяется одна дата - 1968-й год. Отчасти она

151

имеет реальное, отчасти - символическое значение;

кроме того, в разных странах с ней связаны разные со-

бытия. В Соединенных Штатах во взрывоопасной обста-

новке социальных успехов, внутренних волнений и глу-

бокой политической озабоченности закончился срок пол-

номочий президента Джонсона. При нем были проведены

в жизнь программы <Великого общества>, выдержавшие

испытание временем, но он же все глубже увлекал стра-

ну в трясину вьетнамской войны, вызвавшей один из

самых опасных конституционных кризисов в США. И в

Европе в 1968 г. темой общественной дискуссии стала

управляемость, или, если выражаться более драматичес-

ким языком континентальных европейцев, легитимность,

причем в глазах многих она связывалась прежде всего со

способностью политических систем к реформам. Во

Франции, Германии и некоторых более мелких европей-

ских странах эта тема преимущественно носила название

<демократизации>. Отчасти это означало, что завершил-

ся период ожидания обещанных гражданских прав, от-

части таким образом выражалось нетерпеливое стремле-

ние пользоваться правами участия, дабы они стали дей-

ствительностью. <Мы должны решиться на демокра-

тию>, - сказал Вилли Брандт в своем первом прави-

тельственном заявлении в качестве федерального канцле-

ра в 1969 г., имея в виду, что демократия - это не толь-

ко некое состояние, конституция, но и образ жизни, дей-

ствие, добродетель.

Как в Соединенных Штатах, так и в Европе события