50% Населения, а то и больше. Но другие слои росли

еще быстрее, и социальное положение их было отнюдь

не однозначным.

Эмиль Ледерер и Якоб Маршак, публикуя в 1926 г.

авторитетное исследование <нового среднего слоя>, еще

могли заявлять, что было бы неверно рассматривать слу-

жащих как <буфер между крупным капиталом и проле-

тариатом> и что новый класс мог бы найти свое место в

профсоюзах вместе с традиционными рабочими. Однако

шесть лет спустя Теодор Гайгер первым показал, что

дело обстоит не так просто. Хотя так называемые проле-

тарии в белых воротничках по своему экономическому

положению во многом походили на рабочих, они не толь-

ко носили воротнички, но и обладали собственным соци-

ально-политическим <менталитетом>4, что и заставило их

поддержать партию, выступившую в равной мере и про-

тив власти капитала, и против пролетарской револю-

ции, - партию нацистов.

Словно для того, чтобы еще больше усложнить ситуа-

цию, реальный социализм начал сеять зерна сомнения в

умах своих первоначальных приверженцев. Начиная с

1920-х гг. существовали два вида социализма. Первый -

в лице социал-демократии как правящей партии. Те, кто

еще сохранил веру в предстоящее тысячелетнее царство,

не могли не видеть, что рейхсканцлер Герман Мюллер и

премьер-министр Рамсей Макдональд таковое вряд ли

построят. Другой, советский опыт поднимал еще более

108

серьезные вопросы. Некоторым понадобилось удивитель-

но много времени, чтобы осознать истинную природу со-

ветского режима, но процесс утраты иллюзий начался

уже в 1920-е гг., когда вернулись со своими рассказами

первые посетители Советского Союза и кое-кто начал за-

даваться вопросами относительно диктатуры пролетариа-

та, длительности <переходного периода> и фигуры Ста-

лина. Масла в огонь подливал углубляющийся раскол

рабочего движения, и прежде всего беспощадные напад-

ки коммунистов на социал-демократов.

Всем, кто держал глаза открытыми и обеими ногами

стоял на земле, не составляло труда постичь значение

таких процессов. Я характеризую их как постепенное

расширение гражданских прав на непривилегированные

слои в результате сочетания социального давления и

стратегической политической реформы. Рабочий класс

ни в коем случае не был бесструктурной массой. Напро-

тив, из <бессвязной суммы беспомощных индивидов, но-

сящихся, подобно пескам пустыни, по воле стихий>, он

превратился в <могучую, обладающую самосознанием,

хорошо конституированную часть общества>. При этом

он не только добился улучшения собственного жизненно-

го уровня, но и <вообще преобразовал характер буржу-

азной экономики в весьма важном направлении>. Чело-

век, написавший это в своем ретроспективном анализе,

опубликованном после 1945 г., по-видимому, заслужива-

ет места в моем пантеоне стратегических реформаторов.

Это Карл Реннер, в 1920-е гг. - ведущий <австромарк-

сист>, однако несомненно державший глаза открытыми и

стоявший обеими ногами на земле5. После Второй миро-

вой войны он стал первым президентом возрожденной

Республики Австрии.

Другим было по-прежнему трудно расстаться с рево-

люционной иллюзией. Кое-кто пытался спасти провалив-

шуюся теорию с помощью весьма замысловатых вывер-

тов (горстка людей и сейчас так делает), от натужного

отрицания всех реальных перемен до идеи <экстернали-

зованного пролетариата> в развивающихся странах и ка-

кого-то совершенно эфемерного марксизма. Согласно

последнему, понятие пролетариата должно было обозна-

чать не реальных трудящихся, а нечто гораздо более аб-

страктное; <собирательного рабочего>, сам труд и даже

совокупность социальных отношений. Такое выхолащи-

вание реальности означает уход интеллектуалов со сцены

109

как политической силы и поэтому представляет мало ин-

тереса.

И все же было бы неверно недооценивать вакуум, ос-

тавшийся в умах интеллектуалов после исчезновения

пролетариата, и не следует сбрасывать его со счетов

только потому, что речь идет об одних интеллектуалах.

То, что думают и говорят стражи-критики наших пред-

ставлений о будущем и нашего миропонимания, - не

просто часть эзотерического мира духа. Конечно, не без

этого: с возникновением современной интеллигенции

даже появился особый жаргон, призванный скорее огра-

ничить, чем расширить круг посвященных. Язык служит

для них символом принадлежности, а не средством обще-

ния. Но при всем том интеллектуалы по-прежнему оста-

ются сейсмографами социального изменения, а иногда

вдобавок являются его ферментами или, по крайней

мере, катализаторами. Интеллектуалам принадлежит

важное место при любом либеральном разрешении про-

блемы современной политики, ибо они переводят интере-

сы социальных движений на язык тех, кто принимает ре-

шения, разъясняют принимаемые решения общественнос-

ти и при этом сохраняют дистанцию, не приближаясь

вплотную ни к вождям и бюрократам, ни к народным

интересам - что имеет жизненно важное значение как

для их собственной открытости, так и для открытости

всего общества.

Впрочем, последнее справедливо лишь в том случае,

если эта дистанция действительно сохраняется. История

Второй Тридцатилетней войны - в равной мере история

нелиберальной политики и интеллектуального предатель-

ства. Сама революционная иллюзия уже являлась фор-

мой предательства интеллигенции. Чрезмерные надежды

и утопии мостят дорогу идеологии и тирании. Отдельные

попытки заполнить оставшийся после исчезновения про-

летариата вакуум другими историческими силами в из-

вестной мере безобидны. Мы давно привыкли, что

какой-нибудь автор то и дело провозглашает революцию

какой-нибудь новой группы - менеджеров, ученых,

яппи... Все чаще центральную роль в картине мира, со-

здаваемой интеллектуалами, играют сами интеллектуалы.

Эта мода пошла от Карла Маннгейма, возложившего в

1920-е гг. в своем бестселлере <Идеология и утопия> все

оставшиеся надежды на <вольно парящую интеллиген-

цию>. Не был ли он и сам чересчур <вольно парящей>

110

личностью? Недавно опубликованные свидетельства

дают повод подозревать, что даже Маннгейм, социолог-

еврей из Франкфурта, перед лицом гитлеровского режи-

ма некоторое время колебался, прежде чем эмигрировать

в Лондон. Пустота в духовной копилке чрезмерных на-

дежд - тяжкое искушение. Роберт Михельс, публикуя в

1925 г. второе издание своей книги, уже связался с фа-

шистским движением Муссолини. Если массы не могут

править, то пусть по крайней мере нами правит тоталь-

ная власть... Чрезмерность желаний остается, хотя и

переносится с пролетарской иллюзии на реальность тота-

литаризма.

Тоталитаризм

С 1914 по 1945 год происходили вещи, не уклады-

вающиеся в нормальные категории анализа. Любая по-

пытка обсуждать их спокойным, деловым тоном вопию-

ще не вяжется с картиной мук, перенесенных жертвами

тех лет и испытываемых до сих пор теми, кто не может

забыть их судьбу. Впрочем, разве виновата судьба? По-

страдавшим могло так казаться, тем более что многие из

них свершали свой последний путь, окруженные великим

безмолвием по обе стороны всех границ. Но ведь убива-

ли их люди. Холокост - дело человеческих рук, так же

как <жатва скорби> на Украине и Гулаг, не говоря уже

о самих войнах - обеих мировых и вспыхнувшей в про-

межутке между ними гражданской войне в Испании, где

столкнулись, в масштабах еще наполовину человеческих,

оба тоталитаризма и рассеялись многие еще сохраняв-

шиеся иллюзии.

Дать объяснение тоталитаризму нелегко. Он выпада-

ет из картины поступательного движения от традицион-

ной к рациональной власти, от авторитаризма к консти-

туции свободы. Многие затруднялись хотя бы опреде-

лить его основные черты: <единая идеология, единая

партия, возглавляемая, как правило, одним человеком,

полицейский террор, монополия на средства коммуника-

ции и централизованное управление экономикой>6. Не-

ужели тоталитаризм действительно лишь одна из <форм

государства> или даже <способ легитимации>? Вспомним

германский национал-социализм Гитлера и советский

коммунизм Сталина. Оба полны противоречий: <кровь и

111

почва> - и <тотальная мобилизация>, постоянное под-

черкивание солидарности - и жестокая власть, романти-

ческий антимодернизм - и чудовищная <современная>

архитектура, сентиментальные песни о прошлом и буду-

щем, звучащие над безликими маршевыми колоннами.

Между двумя вариантами тоталитаризма существовали

заметные различия. Так, например, национал-социализм

привлекал традиционных правых, а коммунизм - тради-

ционных левых. Однако при всех противоречиях и раз-

личиях четко вырисовывается одна общая цель - то-

тальный контроль посредством мобилизации. Авторитар-

ные режимы стремятся к контролю, но оставляют доста-

точно жизненного пространства для приватности и апа-

тии. Демократия мобилизует, но делает это для того,

чтобы децентрализовать контроль. При тоталитарных ре-

жимах мобилизация - инструмент централизованного

контроля.

Моя мысль заключается в том, что европейский тота-

литаризм - характерный феномен десятилетий, отделяв-

ших одну мировую войну от другой. Для такого вывода

есть очевидные основания. Первая мировая война не

только привела Ленина к власти в России, но и повлекла

за собой Версальский мир и неполноценную веймарскую

демократию. Вторую мировую войну породили завоева-

тельные планы тоталитарных властителей. Пусть корни

тоталитарных идеологий уходят в XVIII столетие и даже

дальше, но политически вирулентны эти идеологии стали

лишь в период между двумя мировыми войнами. Труднее

обосновать, почему это произошло именно в данное

время в данных местах. Кое-кто апеллирует к метафизи-

ческим свойствам русской души и немецкого характера.

У меня на такие фантазии времени нет; я предпочитаю

взять лупу и как можно пристальнее рассмотреть полити-

ку и общество Европы межвоенного периода.

При этом очень скоро делаешь поразительное откры-

тие. У авторов, исследовавших социальную структуру

тоталитарных режимов, на переднем плане стоит одна

мысль: тоталитаризм - результат подмены прежних,

более слаженных социальных структур бесструктурными

<массовыми> обществами. <Тоталитаризм, - писал Лео-

нард Шапиро, - это новая форма диктатуры, порожден-

ная условиями массовой демократии после Первой миро-

вой войны>. (Мы уже видели, как быстро классический

пролетариат после 1918 г. был низведен некоторыми до

112

элементарной массы.) Ханна Арендт вслед за Францем

Нойманном видела корни тоталитаризма не только в

<бесструктурности массового общества>, но и в <специ-

фических условиях атомизированной и индивидуализи-

рованной массы>. В своей последней (оставшейся неза-

конченной) работе Нойманн вернулся к этой идее, опре-

деляя действие тоталитаризма как <атомизацию и изоля-

цию индивида, выражающиеся в негативном плане в раз-

рушении или, по крайней мере, ослаблении всех соци-

альных единиц, основанных на биологической связи

(семья), традиции, религии либо совместном труде и от-

дыхе, а в позитивном плане - в насаждении огромных,

недифференцированных массовых организаций, которые

изолируют отдельного человека и облегчают манипули-

рование им>. Примечательно, что множество авторов, за-

нимающихся данной темой, в один голос цитируют Ток-

виля, опасавшегося возникновения тирании большинства,

угрожающей новым <демократическим деспотизмом>7.

Такой анализ вполне согласуется с опытом современ-

ников. <Я обратился в коммунистическую веру, потому

что созрел для этого и потому что жил в распадающемся

обществе, жаждавшем веры>, - говорит Артур Кестлер,

пытаясь объяснить свой приход к коммунизму8. Мотив

знакомый - он уже звучал, когда мы говорили о совре-

менности и утрате лигатур. В искушении тоталитаризма

действительно невозможно распознать его антисовремен-

ный характер, бунт против современности. Но мы не

должны позволять вводить себя в заблуждение внешним

правдоподобием таких формулировок. Бесструктурные

массовые общества? А о чем, собственно, вели речь

вышеприведенные авторы? О Европе 20-х годов? Тогда

тут явно что-то не так.

Токвиль, естественно, говорил о Соединенных Шта-

тах, где феодальные структуры никогда не существовали

и в конституции нашли отражение индивидуалистические

ценности. Если в 1920-е гг. и было где-то массовое обще-

ство, то это общество американское. Однако Америка,

несмотря на увлечение фордами модели T и ранней про-

дукцией Голливуда, несмотря на повальное стремление

<жить не хуже Джонсов>, которое Дэвид Райзман спус-

тя десятилетия назвал <внешним механизмом управле-

ния>, не стала ни фашистской, ни коммунистической и

ни разу не испытала искушения стать таковой. Германия

же и Россия, со своей стороны, в 1920-е гг. были чем

113

угодно, только не типичными современными массовыми

обществами. В Веймарской Германии повсюду прогляды-

вали следы прежних социальных формаций - остэльб-

ские юнкеры и промышленные картели, исполненные со-

словной гордости чиновники и нерассуждающие верую-

щие. В Советском Союзе 1920-е и 1930-е гг. - эпоха со-

знательного разрушения пережитков досовременных

структур, но никто не назовет Россию в 1917 г. или

СССР в 1927 г. современным массовым обществом ато-

мизированных индивидов. Тоталитаризм вводил в иску-

шение не атомизированные современные массы (если та-

ковые где-либо вообще имелись), а тех, кто застрял на

полпути между старым и новым, кто, следовательно, по-

терял первое, не обретя второго, и, возможно, как раз по

этой причине попал на удочку фальшивых обещаний

всего лучшего, что есть в обоих мирах. Ингредиенты, со-

ставляющие тоталитаризм, - это неполная современ-

ность, предательство интеллектуалов и сладкозвучная

песня сирен о едином вожде.

В своей статье <Национал-социализм как искушение>

Фриц Штерн обобщил программу нацистов в нескольких

словах, дающих ясное представление обо всех этих ин-

гредиентах: <С классовой борьбой будет покончено;

народ вновь станет един; могучий фюрер будет править

Третьим Рейхом; враги государства будут изгнаны из

страны, а евреи, ответственные за все страдания Герма-

нии, будут исключены из народной общины; партий

больше не будет; фюрер как всесильный диктатор будет

олицетворять волю народа>9. Вместо современного соци-

ального конфликта - обещание материнских объятий

общины, минимум индивидуальности, дабы умерить

страх перед свободой, ярко выраженная мания преследо-

вания, защищающая от сомнений в себе, и, конечно,

вождь, фюрер.

Искушение заключалось в надежде избежать опаснос-

тей несовершенного гражданского общества, к тому же

при неясных экономических перспективах. И поддались

ему в первую очередь те избиратели, которые, потеряв

свое место в старой системе, не нашли его при новом по-

рядке; в этом смысле они представляли собой неприкаян-

ные, лишенные корней слои. Многие лидеры нацистской

партии на раннем этапе ее истории были выходцами из

социально (а иногда и национально) неприкаянных

семей. Ее сторонники рекрутировались из определенных

114

групп низших слоев, которые <никогда не были интегри-

рованы в общество>, из мелких независимых хозяев и

дельцов, которых в равной мере беспокоили как органи-

зованный капитал, так и организованный рабочий класс,

из служащих, неспособных примирить свои запросы с

реально занимаемым положением, из тех <консерватив-

ных и традиционалистских элементов>, которые хотели

бы видеть мир без современной политики10. Не граждане

и не классы сделали возможным подъем национал-соци-

ализма - а дезориентированные изгои, отторгнутые и

старым и новым, и проблемой их было то, что они пред-

ставляли собой безродные, неприкаянные группы, а не

атомизированные массы одиночек.

Предательство либеральных ценностей не ограничива-

лось кругом интеллектуалов. Многие слабые души про-

цветали в длинной тени вождей, позволявших им измы-

ваться над беспомощными жертвами. Эра тоталитаризма

была также эрой трусости. Трусы мостили вождям доро-

гу, несли их знамена, совершали за них преступления.

Они достойны лишь презрения, тогда как ослепленные

активисты и совращенные идеалисты внушают страх.

Между прочим, интеллектуалы предали нечто большее,

чем ценности определенных партий, - они предали

гражданское общество, без которого сами не могли суще-

ствовать: ужасная картина, но мы никогда не должны за-

бывать ее.

Если говорить о Германии, то прежде всего вспомина-

ются весна и лето 1933 г., когда лишь немногие сумели

не поддаться энтузиазму эпохи, а очень многие стали пи-

тать по поводу свободы странные запоздалые сомнения.

У некоторых авторов это не особенно и удивляло. Эрнст

Юнгер восхвалял <тотальную мобилизацию> и обрисо-

вал антипролетарский идеал <рабочего>; Карл Шмитт

свел политику к отношениям типа <друг - враг>; Ханс

Фрайер категорически требовал <революции справа>. Во

фрайбургской речи Мартина Хайдеггера при вступлении

в должность ректора (по праву заслужившей дурную

славу) превозносились времена, когда <ученое сословие>

уступает место <военному сословию>, то есть на смену

философам приходят отряды штурмовиков. (Даже Томас

Манн, правда, находясь за границей, пережил краткий

период осторожного любопытства.) Все они не были на-

цистами в полном смысле слова, но вместе с сотнями

других стали попутчиками нацистов.

115

Искушения коммунизма гораздо лучше документиро-

ваны, хотя бы потому, что поддавшиеся его чарам прояв-

ляли больше склонности говорить и писать о своем про-

шлом. В предисловии к книге <Бог, которого не

было> - сборнику исповедей Кестлера и Гайда, Райта и

Силона, Спендера и Фишера - Ричард Гроссман гово-

рит об <отчаянии и одиночестве> как <основных мотивах

обращения к коммунизму>, а затем делает удивитель-

ный, но, по-видимому, верный вывод: <Как это ни назы-

вай, но идея активного боевого сообщества и товарищест-

ва - включая личную жертву и уничтожение всех клас-

совых или расовых различий - во всех западных демо-

кратиях обладала неодолимой силой. Притягательность

обычной политической партии зиждется на том, что она

может предложить своим членам; притягательность же

коммунизма заключалась в том, что он ничего не предла-

гал, но требовал всего, в том числе отказа от духовной

свободы>11. Следует обратить внимание на элемент ма-

зохизма, саморазрушения в этом искушении, сочетаю-

щем самые экстравагантные надежды с полнейшей по-

корностью.

Историю межвоенного периода можно представить

как целый ряд <кронштадтов>, пользуясь метафорой

(увы, слишком близкой к реальности) Луиса Фишера

для описания тех событий, которые способствовали от-

резвлению поддавшихся искушению левых. Сама крон-

штадтская резня 1921 г. фактически не тронула многих

из первых обращенных, поскольку их абстрактная, почти

эстетская вера включала в себя убеждение, что нельзя

сделать омлет, не разбив яиц. (Даже после своего разры-

ва с коммунизмом Стивен Спендер писал: <Может быть,

насилие, концентрационные лагеря, извращение наук и

искусств оправданы, если эти методы в конце концов

приведут к построению бесклассового общества>12.) Кро-

вопролитный путь раскулачивания и коллективизации на

Украине полностью получил документальное подтверж-

дение лишь в самое недавнее время. Показательные про-

цессы 1930-х гг. кое на кого подействовали; еще сильнее

способствовало утрате иллюзий сознательное расторже-

ние коммунистами антифашистского альянса во время

гражданской войны в Испании, на глазах у всех ее

участников и зачастую с самыми гибельными последст-

виями. Довершил дело гитлеровско-сталинский пакт

1939 г. И все же некоторые продолжали стоять на своем.

116

Очевидно, искушение бывает безгранично. Они стояли

на своем до великого отречения Хрущева от Сталина; до

венгерской революции 1956 г.; до пражской весны 1968;

некоторые (хотя и очень немногие) даже после кончины

коммунизма в революции 1989 г. так и остались торчать

подобно монументам trahison des clercs* в кровавой исто-

рии нашего столетия.

К дефектам неполного модерна, соблазнам вождизма

и предательству интеллектуалов в истории европейского

тоталитаризма добавились и другие факторы. Между Со-

ветским Союзом и нацистской Германией существовали

важные различия, но у них имелись и не менее важные

общие черты. От читателя не должно было укрыться,

что Франц Нойманн, говоря об <атомизации и изоляции

индивидов> в связи с тоталитаризмом, использует эти су-

ществительные транзитивно. Иными словами, они озна-

чают действие самого тоталитаризма, а не причину его

существования. Тоталитаризм как процесс - Ханна

Арендт сказала бы <тоталитаризм у власти> - атомизи-

рует и изолирует людей, и он обязан делать это, чтобы

обеспечить надежность своей хватки. Тоталитаризм не

есть результат атомизированного общества - он сам сна-

чала создает его; следовательно, пользуясь выражением

Троцкого, он есть <перманентная революция>. Ханна

Арендт в этой связи делает весьма многозначительное за-

мечание, утверждая, что <перед тоталитарным властите-

лем стоит двойная задача, на первый взгляд противоре-

чивая до абсурда: он должен претворить фиктивный мир

движения в осязаемую, функционирующую реальность

повседневной жизни, и он же должен, с другой стороны,

не дать этому новому миру достичь некой новой стабиль-

ности, ибо любая стабилизация его законов и институтов

по необходимости покончит и с самим движением, и,

вместе с тем, со всеми планами по завоеванию мира>.

Над этим тезисом стоит поразмыслить, не только

вспоминая Гитлера и Сталина, но и рассматривая пост-

тоталитарный Советский Союз и китайскую культурную

революцию. Если утверждение Ханны Арендт верно, это

означает, что тоталитаризм не является жизнеспособной

формой государства; он по природе своей не может су-

ществовать долго и в самом деле заслуживает совершен-

*Предательства просвещенных умов (фр.) (Примеч. пер.).

117

но невероятной, на первый взгляд, характеристики, дан-

ной Францем Нойманном национал-социалистическому

левиафану: <антигосударство, хаос, состояние беззако-

ния, бунта и анархии>13.

Итак, исходное сырье для тоталитаризма - несо-

вместимость между привилегиями без смыслообразующе-

го контекста и гражданскими правами без их закрепле-

ния в культуре, то есть общество, которое не может ни

идти вперед к гражданскому обществу, ни вернуться

назад к более традиционным образцам. Тоталитарный

процесс устраняет эту несовместимость, безжалостно раз-

рушая все остатки традиционных или авторитарных

структур, но не ставит на их место ничего долговечного.

Он завершает негативную часть модернизации, не при-

ступая к ее позитивной части. Тоталитаризм - это раз-

рушение в чистом виде, поэтому так велико искушение

анализировать его в терминах психопатологии. Тотали-

тарные вожди, сгубив множество тех, кто попался им на

пути, ведут свои народы к коллективному самоубийству.

Если выражаться не столь метафорически, перманентная

революция есть в то же время перманентное чрезвычай-

ное положение; фактически тоталитарная власть пред-

ставляет собой скорее последнее, чем первое. Такое по-

ложение не может сохраняться слишком долго. Оно

ведет либо к каким-то формам рутинизации, то есть к

той стабильности, что <по необходимости покончит с

самим движением>, либо к катастрофе - как правило, к

войне.

Таким образом, тоталитаризм - это крайний случай

организации дезорганизации, режим анархии. Возникает

вопрос, существовал ли он когда-либо в действительнос-

ти в такой форме. Нацистская Германия во время войны,

по-видимому, достаточно близко подошла к тоталитарной

ситуации, но для этого на все то, что натворили нацисты

за шесть коротких предвоенных лет, должны были нало-

житься тоталитарные по сути своей тенденции любого

военного правительства. И в сталинском СССР война

тоже помогла цементированию власти террора, в извест-

ной мере еще более совершенной, чем у нацистов, по-

скольку в Москве гораздо меньше, чем в Берлине,

можно было предвидеть, кто окажется следующим, кто

услышит зловещий стук в свою дверь в предрассветный

час. Тоталитаризм Муссолини никогда не шел дальше

слов, а фашизм Франко чем дальше, тем больше превра-

118

щался в ту смесь авторитарных и современных черт, ко-

торую мы с тех пор то и дело наблюдаем в Латинской

Америке и кое-где в других местах. Мао Цзе-дуну при-

шлось иметь дело с огромной страной, но он все же про-

шел большой путь в направлении чистого тоталитаризма,

пытаясь к тому же посредством культурной революции

воспрепятствовать какой бы то ни было стабилизации.

Можно вспомнить еще Пол Пота, Иди Амина и ряд дру-

гих послевоенных властителей, действовавших в куда

более мелких масштабах, но вряд ли менее изуверским

образом.

Кое-кто противостоял тоталитарному искушению.

Большинство тех, кому это удалось, поплатились жиз-

нью. Страницы <Архипелага Гулаг> А.И.Солженицына,

помимо множества других чувств, вызывают живое ощу-

щение, будто перед нами встают те, чьи имена уже никто

не вспомнит, но чье дело не должно быть забыто никог-

да. Сам Солженицын выступает за возрождение старой

России, а не создание современного гражданского обще-

ства. То же самое можно сказать о ядре сопротивления в

Германии. В ходе восстания 20 июля 1944 г. велась речь

о нормах порядочности и правовом государстве, но не о

конституции свободы. Дорогу вперед указывали те не-

многие, кто не стал частью тоталитарной системы и ни-

когда не испытывал такого искушения. Должно быть, то

были индивидуалисты чистейшей воды. К ним относи-

лась, например, Ханна Арендт. В следующей главе будет

подробнее рассказано о Раймоне Ароне. Фридрих фон

Хайек мог с чистой интеллектуальной совестью написать

в 1944 г. свои <Пути, ведущие в кабалу>. А из-под пера

Карла Поппера в его далеком новозеландском изгнании

вышла великая инвектива против Платона, Гегеля,

Маркса и всех, кто не переносил свободы, - <Открытое

общество и его враги>.

Мысль Поппера проста, но глубока. Мы живем в

мире неуверенности; мы ищем новое и совершаем ошиб-

ки. Никто не знает наверняка, какая дорога ведет впе-

ред, а те, кто претендует на подобное знание, вполне

могут заблуждаться. Такую неуверенность тяжело выно-

сить. На протяжении всей истории человечества реаль-

ность неуверенности сопровождается мечтой об уверен-

ности. Великие философы поддерживали эту мечту. Пла-

тон нарисовал картину государства, управляемого царя-

ми-философами, где право голоса есть у тех, кто знает

119

истину. Гегель, а вслед за ним Маркс претендовали на

право говорить от имени истории, утверждая, что разум-

ное либо уже действительно, либо будет действительно

после пролетарской революции. Но все это ложные про-

роки. Они не могут знать то, чего не знаем мы, осталь-

ные. В реальном мире всегда существуют различные

взгляды и, следовательно, - конфликт и преобразова-

ние. На самом деле конфликт и преобразование - это

наша свобода; без них свободы быть не может:

<Остановка политических перемен - не панацея;

она не может никому принести счастья. Мы никогда

не сможем вернуться к мнимой невинности и красоте

закрытого общества. Наша мечта о царствии небесном

неосуществима на земле. Как только мы начинаем по-

лагаться на свой разум, применять свои критические

способности, как только мы чувствуем призвание к лич-

ной ответственности, в том числе к ответственности за

прогресс знания, с того самого момента мы уже не

можем вернуться в состояние подчиненности родопле-

менной магии. Для тех, кто вкусил плод с древа по-

знания, рай потерян. Чем больше мы пытаемся возвра-

титься в героическую эпоху родовой общины, тем вер-

нее приходим к инквизиции, тайной полиции и роман-

тизированному гангстерству. Раз начав с подавления ра-

зума и истины, мы обязательно заканчиваем самым без-

жалостным и ожесточенным разрушением всего челове-

ческого. К гармоническому естественному состоянию нет

возврата. Повернув вспять, мы вынуждены будем прой-

ти весь путь до конца - и стать животными.

Перед нами стоит вопрос, на который мы должны

дать ясный ответ, как бы это ни было трудно. Если мы

мечтаем вернуться в детство, если чувствуем искушение

положиться на других и таким образом стать счастливы-

ми, если нас пугает задача нести наш крест - крест че-

ловечности, разума и ответственности, если мы потеряли

мужество и устали от тяжести креста, наши силы должно

подкрепить ясное осознание простого решения, лежащего

перед нами. Мы можем снова стать животными. Но если

хотим остаться людьми - есть лишь один путь, путь в

открытое общество>14.

В те эпохи, когда сдираются вся кожа, весь жир и

плоть с костей общественного договора, наряду с этим

ставятся фундаментальные вопросы. Иногда на них даже

даются ответы.

120

Диктатуры и простые стандарты

Гитлер мертв, Сталин тоже. Остается вопрос, не

может ли что-нибудь подобное случиться снова. Может

ли тоталитаризм вторично поразить ту же страну? Если

предложенный на этих страницах анализ верен, то нет.

Если тоталитарный режим однажды прошел свой разру-

шительный путь, то условия для его возникновения

уничтожены навсегда15. Возможно, данный анализ и не-

верен, однако в любом случае он подразумевает некото-

рые моменты, которые следует четко выделить. Во-пер-

вых - что Германия после Второй мировой войны за-

страхована от тоталитарной опасности. Звучит поистине

громко. Во-вторых - что Советский Союз после смерти

Сталина уже не был тоталитарным. Но как тогда охарак-

теризовать постсталинистский советский режим? Третье

предположение почти созвучно историцистскому пред-

ставлению об истории как об улице с односторонним

движением: там, где современность пробила себе дорогу,

ее уже не повернуть вспять. Подтверждается ли эта ги-

потеза? Прежде чем перейти к рассмотрению мира после

Второй Тридцатилетней войны, нужно навести порядок в

многообразии и путанице понятий: авторитаризм, тотали-

таризм, демократия, бюрократия, автократия. Теория их

взаимоотношений нам не нужна, но сами понятия следу-

ет прояснить.

В ноябре 1979 г. Джин Киркпатрик опубликовала

статью, которая не только помогла ей занять пост амери-

канского представителя в ООН, но и дала новой админи-

страции президента Рейгана основание для отхода от

внешней политики, которую проводил предшественник

Рейгана Картер16. Статья, озаглавленная <Диктатуры и

простые стандарты>*, в то же время представляла собой

превентивный удар в <войне помощников президента>,

ибо это была прямая атака на политические позиции, за-

щищавшиеся Збигневом Бжезински, помощником прези-

дента Картера по национальной безопасности. Джин

Киркпатрик вспоминает проделанный Бжезински (в

книге <На рубеже двух эпох>) анализ преобладающих в

мире политических тенденций, расставляя акценты по-

*Так у автора. Статья Киркпатрик носит название <Дикта-

туры и двойные стандарты> (см. примеч. 16 на с. 270) (При-

меч. пер.).

121

своему. Бжезински (говорит она) отстаивал мнение, что

модернизация - необратимый процесс. Следовательно,

рано или поздно она разрушит все досовременные, авто-

ритарные режимы. Непосредственный результат этого

процесса нередко бывал неприятен и мог даже называть-

ся коммунизмом, но Америка должна найти свое место

на страницах истории, вместо того чтобы тщетно пытать-

ся затормозить ее ход. Все равно лишь действительно со-

временные общества могут в итоге стать демократически-

ми, и если дать им шанс, то большинство из них так и

сделает.

Эта модель нам близка. Дорога модернизации всегда

идет от авторитаризма к демократии, хотя иногда проле-

гает при этом через чистилище тоталитаризма. Джин

Киркпатрик данную концепцию не разделяет. Неважно,

что там делает или не делает модернизация - для Кирк-

патрик мир делится по другим критериям, и демократий

в нем немного, очень немного. <Обычно нужны десяти-

летия, если не столетия>, чтобы народ усвоил обычаи и

институты демократического строя. Возможно, Велико-

британия и Соединенные Штаты - единственные приме-

ры такого рода. Остальной мир - это в основном авто-

кратии. Среди них различаются две разновидности: тра-

диционные или благонамеренные и революционные или

злонамеренные. Джин Киркпатрик не питает иллюзий

относительно обеих, но подчеркивает разницу между

ними: <В целом традиционные автократии допускают су-

ществование социального неравенства, насилия и нище-

ты, тогда как революционные автократии творят их спе-

циально>. Это значит, между прочим, что, по мнению

Киркпатрик, обычным людям легче переносить тяготы

традиционной жизни, поскольку они для них привычны,

в то время как революционные автократии, создавая соб-

ственные трудности, разрушают все знакомое и привы-

чное17.

Интересы Джин Киркпатрик лежат в области внеш-

ней политики, и выводы из ее искусного, хотя и доволь-

но циничного анализа налицо. Кажется, Рузвельт сказал

не то о Сомосе, не то о Трухильо: <Он сукин сын, но это

наш сукин сын>. Киркпатрик излагает то же самое ака-

демическим языком: <С группами, которые считают себя

нашими врагами, нужно и обходиться как с врагами>, -

и наоборот. Жаркие дебаты по поводу ее статьи развер-

нулись в основном вокруг этих выводов18. Это понят-

122

но - ведь они читаются как идеологическое обоснование

американской поддержки автократии коррумпированных

семей или генералов в Латинской Америке и других мес-

тах. К тому же они предлагают ставить геополитические

интересы выше любых моральных соображений. Даже

если отвлечься от морали, выводы Киркпатрик могут по-

вести к осложнениям на практике, когда people power -

власть народа с улицы, - как это было в 1986 г. на Фи-

липпинах и в столь многих местах с тех пор, сметает

автократа - друга Вашингтона.

Основополагающий анализ политических систем со-

храняет свое значение, даже если мы не принимаем сле-

дующих из него внешнеполитических выводов. Но, как

бы там ни было, имплицированная, а порой и эксплици-

рованная в данной книге модель - иная. Она сохраняет

статус <авторитарных> (следуя в этом за учителем Джин

Киркпатрик - Францем Нойманном) лишь за теми ре-

жимами, при которых узкий традиционный слой пользу-

ется властью, потому что так было всегда. Пока люди не

требуют расширить их участие в управлении, элита забо-

тится об их благосостоянии, хотя и при этом бывают хо-

рошие и плохие времена, и прежде всего добрые и злые

правители. Такому авторитаризму трудно сохраниться в

современном мире. Разумеется, в ходе дебатов вокруг

статьи Киркпатрик совершенно справедливо указыва-

лось, что утверждение о существовании <необратимых>

процессов неоправданно19. Распад авторитарного режима

под давлением требований расширения прав и нужд эко-

номического роста может длиться долго и так и не дойти

до конца. Германия - один пример тому, Япония, воз-

можно, - второй.

Перекосы неполной модернизации могут привести к

тоталитаризму, но не обязательно. Есть и другие, не-

сколько более стабильные, а главное - менее кровавые

формы недемократического правления, для которых не-

легко подыскать четкое общее определение. В Латинской

Америке, в Африке, отчасти и в Азии можно найти ре-

жимы, являющиеся, так сказать, одновременно псевдоав-

торитарными и субтоталитарными. Самозваные элиты,

стоящие вне всякой традиции, апеллируют к старым цен-

ностям, но заняты в первую очередь тем, чтобы напра-

вить поток новообретенного богатства в немногие избран-

ные карманы. Сознательная политика повышения обеспе-

чения (экономического) сочетается со столь же созна-

123

тельным ограничением гражданских прав большинства.

Эта промежуточная форма может быть стабильнее тота-

литарных режимов, но по-настоящему и она нестабильна.

Она постоянно колеблется между тоталитарной закры-

тостью и демократической открытостью. Бжезински, раз-

бираясь в этом лучше, чем Киркпатрик, предостерегал от

связи с подобными режимами даже в том случае, если

они расположены к Америке, ибо неосмотрительные

предприниматели могут впустую потратить на них слиш-

ком много денег, а неосмотрительные правительства -

слишком много доброй воли.

Специфически современные формы власти интерес-

нее, по крайней мере теоретически. Рассмотрим сначала

связанный с ними риск. Даже когда страны перешагива-

ют токвилевский порог современности и посевы равенст-

ва в них дают всходы, риск остается. На деле опасность

таит в себе каждый элемент современной политики -

лидерство, участие и управление. Современность не ис-

ключает диктатуры; не стоит отбрасывать старую идею

тирании большинства. Демагогия, популизм, <восемнад-

цатые брюмера> господина или госпожи, присваивающих

себе право представлять большинство, вытаптывая при

этом английский парк гражданского общества, - в выс-

шей степени современные политические образцы. Это от-

носится и к крайним формам участия. Словом <демокра-

тия> многократно злоупотребляли начиная с 1968 года,

если не раньше. Есть такая форма постоянного участия

всех во всем, которая не стимулирует свободу, то есть

преобразование через конфликт, а тормозит ее. Границы

здесь провести нелегко. Что такое университет с коллек-

тивным управлением - рецепт застоя или образ осу-

ществленной демократии? И как обстоит дело с осущест-

влением власти через всенародное обсуждение и рефе-

рендум?

Но самая серьезная опасность исходит от того, что

было кошмаром для Макса Вебера, - от бюрократии.

Наиболее крайняя ее форма - посттоталитарная бюро-

кратия реального социализма, которую главным образом

связывают с именем Брежнева. До сих пор ее практичес-

ки не анализировали как таковую, и отчасти виной тому

упрощенные категории Джин Киркпатрик. А ведь на

свете есть не только автократия и демократия, и тем

более не только тоталитаризм и свобода. К моменту,

когда разразилась революция 1989 г., реальный социа-

124

лизм Китая, Советского Союза и Восточной Европы

давно оставил позади чрезвычайщину культурной рево-

люции, Сталина и его подражателей в государствах-са-

теллитах. Вместо экстремального режима единоличного

властителя, бразды правления взяла в свои руки номен-

клатура, и рука ее была тяжелой. Она создала гигант-

скую администрацию, контролировавшую все сферы

жизни и неподконтрольную никому. Номенклатуру

прежде всего интересовало собственное существование,

причем существование в комфорте. Всех прочих она дер-

жала в состоянии зависимости и нищеты. Для большин-

ства реальный социализм в довольно чистом виде пред-

ставлял собой то, что он якобы победил, - эксплуата-

цию, пусть даже ввиду экономической некомпетентности

номенклатуры эксплуатировать особенно было нечего.

Как же подобная форма власти могла так долго про-

держаться в современных обществах? Одна из причин в

том, что она все же была лучше, чем предшествовавший

ей тоталитаризм. Не стоит недооценивать этот момент:

люди всегда мыслят сравнительными категориями. Дру-

гая причина та, что бюрократическая власть - админи-

стративный централизм - гарантировала определенный

минимальный уровень социальных благ, по крайней мере

тем, кто сохранял верность режиму. Третья причина не-

сомненно заключалась в вездесущности властей, обеспе-

чивавшейся не в последнюю очередь с помощью КГБ,

Штази, Секуритате и, конечно, угрозы со стороны армии

Большого Брата. Были и другие причины. Но главное -

при всем том эта форма власти в конце концов все же не

смогла удержаться. По мере того как выяснялось, что

она вовсе не предлагает некий альтернативный шанс со-

временности, а преграждает дорогу к благам современ-

ных обществ, люди начинали требовать и большего коли-

чества прав, и большего их обеспечения - в конститу-

ции свободы.

Между тем страны свободного мира столкнулись с

собственными трудностями. В некоторых отношениях

они не так уж отличаются от трудностей социализма.

Произведя некую экстраполяцию, следует в первую оче-

редь опасаться энтропии, проистекающей от неверного

сопряжения бюрократии и демократии. Если реальность

рационального управления жизнью будет сочетаться с

иллюзией демократического участия, всякое движение

остановится. В самые мрачные свои минуты Макс Вебер

125

пал жертвой собственной теории необратимости и назвал

бюрократическую <железную клетку> <несокрушимой>.

Разумеется, ее не сокрушить, если не претворить волю и

сопротивление людей в инновацию и стратегические из-

менения. Одной демократии недостаточно, чтобы расше-

велить или контролировать бюрократию. Может быть,

кое-кто преувеличивает склероз, поразивший в первую

очередь европейские страны в 1970-е гг., но все же труд-

но отрицать, что упадок и развал наций отчасти связан с

их неспособностью к преобразованию, к разведыванию

новых путей, к повышению жизненных шансов, как

путем расширения всеобщих прав, так и путем увеличе-

ния разнообразного их обеспечения.

Все это должна дать конституция свободы. Тем не

менее, одной формулы недостаточно; мы видели это,

когда рассматривали комбинации реальной свободы. Хо-

рошо скомбинированные конституции встречаются редко,

так редко, что можно понять столь узкое определение,

данное Джин Киркпатрик свободным обществам. Но по-

нять в данном случае не значит простить. Заявлять о не-

обратимости процессов - признак историцизма, но зара-

нее отчаиваться в выполнимости задачи распространения

конституции свободы - признак безответственности.

Возможно, <построить и сохранить демократические ин-

ституты особенно трудно>, и было бы даже неверно пы-

таться <навязывать обществам, не имеющим необходи-

мой политической культуры, традиции и социальной

структуры, сложную и чуждую им политическую практи-

ку>, но трудно и понять, почему бы стране, достигшей

успеха, не стать <повивальной бабкой мира демокра-

тии>20. Конституция свободы - не привилегия, а обя-

занность.

По счастью, именно так смотрели на это дело великие

демократии. В Великобритании и Соединенных Штатах

послевоенная эпоха началась уже в середине войны.

Группы крупных деятелей задумались о порядке мирного

времени. Международная система, ставшая результатом

этих раздумий, оказалась недолговечной; вскоре она на-

чала рушиться под влиянием разворачивающейся холод-

ной войны и окончательно распалась, когда Соединенные

Штаты в 1970-е и 1980-е гг. утратили к ней интерес. Тем

не менее, сама идея такой системы - важная веха. ООН

как организация, призванная защищать мир и права че-

ловека; Международный валютный фонд и Генеральное

126

соглашение о тарифах и торговле, следящие за соблюде-

нием правил игры между растущими экономиками; Все-

мирная банковская система как инструмент стимулирова-

ния развития - все это не самые плохие отметины на

пути к мировому гражданскому обществу.

Не менее серьезное значение имела после 1945 г. по-

мощь в разработке конституций свободы, и после 1989 г.

она обрела это значение снова. Тут, разумеется, кое-кто

стал жертвой наивного заблуждения: делу свободы не

могут помочь ни вчерашние <перевоспитатели>, ни сегод-

няшние коммивояжеры, торгующие патентованными де-

мократическими лекарствами. Правда и то, что вера в

необратимость модерна вкупе с конституцией свободы

привела к ошибочным суждениям и ошибочным инвести-

циям. Но цинизм близорукого девиза <Кто не со мной,

тот против меня> еще хуже. Только диктатуры использу-

ют такие простые стандарты. Открытые, свободные об-

щества способны помогать другим, уважая в то же время

их самобытность. Такова одна из надежд, вспыхнувших

на нашем небосклоне в конце эры тоталитаризма.