Крёбер А.Л. Избранное. Природа культуры (Культурлогия. XX век). 2004

точно выражают его личность; но очевидно и то, что необходимо было существование определенного корпуса научных знаний до того, как этот гений реализовал себя в «Principia». Теперь повернем ситуацию другой стороной. Ясно, что мы точно так же можем сосредоточить наше внимание на росте науки,

14

изучить ее развитие и увидеть в Ньютоне просто гения, который был нужен науке для полной реализации тех возможностей, которых она достигла к 1687 г. Я принимаю именно эту вторую точку зрения. Думаю, она столь же законна, как и первая, более спонтанная.

В самом деле, у нее есть следующее преимущество: знание науки XVII столетия и понимание процессов ее роста не помогут нам объяснить психологию Ньютона как человека, но помогут понять «Principia» как продукт культуры, т. е. как историческое явление. Напротив, максимально полное понимание личности Ньютона по существу имеет значение только для понимания других личностей или для понимания гения как типа личности. Оно не объяснит «Principia», объяснимые только в контексте (in terms) развития науки. Исторически труд Ньютона есть явление, внутренне связанное — во времени, пространстве и культурном содержании — с трудами других ученых, представлявших собой <аналогичные> явления. Но Коперник, Напье, Галилей или Кеплер как личности, т. е. как индивидуальные комплексы психической деятельности, не имеют никакой исторической связи с личностью Ньютона. И хотя почти наверняка между ними существует психологическая взаимосвязь не только типологическая, но также и на уровне личности и ее потенциальных возможностей, все же такого рода проблемы лучше изучать на живых, доступных наблюдению и более или менее контролируемых индивидах, чем на давно умерших людях. Во всяком случае, таково мнение психологов, которые в целом обычно не склонны мыслить исторически и не усматривают связи между историей и психологией1.

Таким образом, различие между двумя подходами сводится, по сути, к различию интересов. Оба подхода равно законны. Если нас интересуют в первую очередь свойства личностей, мы будем заниматься психологией и обращаться к культуре только как к совокупности данных, которые нельзя полностью исключить из рассмотрения. Если же главным образом нас интересует культура и то, как она себя ведет, мы постараемся отвлечься от персоналий, принимая их только в качестве неизменных механизмов или средств выражения культуры.

Похоже, такое отвлечение от конкретных лиц оправдывается именно тем фактом, что очевидно великие, плодовитые в культурном отношении индивиды появляются в истории, как правило, целыми группами. Это заставляет усматривать здесь влияние социокультурных факторов. Если бы это было не так, подобные личности появлялись бы гораздо более равномерно распределяясь во времени и пространстве, за исключением тех незначитель-

15

ных или слабых совпадений, которые порождались бы слепой случайностью и могли бы быть объяснены действием законов вероятности.

Общепризнано, что любое человеческое существо есть продукт двух факторов: наследственности, или генетической конституции, и окружающей среды. Если связывать появление гениев главным образом с биологической наследственностью, то одновременное рождение целых созвездий гениев совершенно необъяснимо. Коль скоро мы признаем реальность этого феномена, мы вынуждены признать и важнейшую роль второго фактора; что же касается утверждений о примате наследственности, такое объяснение не работает. В самом деле, генетические исследования дружно подтвердили, что наследование признаков подчиняется законам вероятности. Генетики оставляют ничтожно мало шансов тому, что рождение в Англии гениев во всех областях культуры между 1450 и 1550 гг., а также рождение гениальных писателей, музыкантов, ученых, философов и политиков между 1550 и 1650 гг. имеет чисто биологическое основание. То же самое относится к Германии 1550—1650 и 1700—1800 гг., а также ко множеству других подобных примеров в истории.

Ситуацию, подобную этой, Гэлтон ясно распознал в различии между частотой появления гениев в Афинах V в. до н. э. и в Англии XIX столетия. Он неверно объяснил этот факт тем, что уровень наследственности афинянина во столько же раз превосходил уровень наследственности современного англичанина, насколько последний превосходит по наследственным показателям африканского негра. Подсчеты Гэлтона обоснованы: фактически его величайший вклад в науку состоял в том, что он догадался применить законы вероятности к такого рода проблемам. Быть может, его измерения уровня гениальности тоже обоснованы; во всяком случае, до сих пор они всерьез не оспаривались никем. Но предложенное им объяснение в терминах наследственных

-21

расовых изменений прямо противоположно всему, что мы знаем о наследственности на сегодняшний день. Проблема, поставленная Гэлтоном, его методика и собранные им факты остаются в силе, но его выводы не выдерживают критики. Почему? Очевидно, потому, что здесь работает мощный фактор «среды», который он игнорировал в своих поисках биологических причин. В некоторых случаях присутствие этого фактора предполагалось или принималось как самоочевидное. Но культурное свидетельство и объяснение как таковые вряд ли могут решительно опровергнуть тезис о примате наследственной причинности. Генетики сами, как биологи, должны представить такое опровержение.

16

Итак, ситуация, обозначенная Гэлтоном (а это ситуация того же типа, что и рассматриваемые нами), вновь была открыта для того, чтобы получить объяснение от фактора — вернее, факторов

— окружающей среды.

В этом механизме действуют два рода окружающей среды: биологическая и социокультурная. К факторам биологического воздействия среды можно отнести селекцию (в конечном счете влияющую на наследственность) и заболевания, оказывающие сильное воздействие на физиологию: малярию, сифилис, гельминтоз, йодную недостаточность и т. п. Обычные болезни, которые не приводят к гибели организма или к существенным физиологическим нарушениям, вряд ли стоит принимать во внимание, так как нет каких-либо статистических различий между гениями и средними людьми ни по уровню заболеваемости, ни по уровню смертности. Остаются, таким образом, «наследственные» болезни или такие массовые заболевания, которые способны истощать целые популяции, низводя их ниже нормального уровня их возможностей. Что касается этих факторов, а также отбора в дарвиновском смысле, нет нужды говорить, что никакие реальные свидетельства не подтверждают их сколько-нибудь существенного влияния на культурное производство. И вообще попытки исследовать культуру в этом направлении были вполне наивными. Для биолога, приученного к биологическому мышлению, извинительно предполагать, что закат римской цивилизации был вызван эпидемией малярии. Однако почти всегда биологи высказывают подобные идеи только вскользь, как бесплодный намек. Они знают о своей неспособности компетентно судить об исторических феноменах и, как правило, воздерживаются от попыток доказать <свое мнение>, как бы ни были сильны их личные убеждения на этот счет. Пропаганду подобных теорий ведут обычно полуученые или ученые, ставшие популяризаторами, а также (и прежде всего) образованные дилетанты; поэтому нет нужды их опровергать. Историки никогда не принимали их всерьез. Во всех таких теориях берется одно мнение или половинчатое свидетельство и усердно проталкивается; при этом не принимаются в расчет возможности противоположного толкования. Просто сказать, что такого рода объяснения абсолютно безосновательны, догматично; тем не менее было бы пустой тратой интеллектуальной энергии опровергать их или анализировать с тем, чтобы представить их позитивную критику.

Таким образом, нарастающая неравномерность в появлении гениальных личностей — целыми группами — должна быть связана с той частью окружающей среды, которая именуется культу-

17

рой. Тот тип явлений, который подразумевается здесь под термином «культура», в этой связи иллюстрируется частотой одновременных, но независимых открытий и изобретений. Такая одновременность сегодня уже считается твердо установленным фактом2. Хрестоматийные примеры — создание дифференциального и интегрального исчисления Ньютоном и Лейбницем, открытие кислорода Шееле (Scheele) и Пристли6*, формулировка принципа естественного отбора Дарвином и Уэллесом в 1858 г., независимое открытие обезболивающих средств четырьмя американскими врачами, изобретение телефона в одном и том же году Беллом и Грэем и множество других подобных случаев. Быть может, значительная доля многих споров по поводу приоритета открытий обязана именно этому факту: открытия совершались абсолютно независимо от того, что касается личных отношений между учеными; для их приверженцев (соотечественников и других) эта независимость позднее послужила поводом <к спору> о приоритете. Того же рода хронологические совпадения происходят в искусстве: появление белого стиха, метрической формы, аккорда, определенной архитектурной пропорции, живописной темы (например, светотени или изображения атмосферы), новой манеры держать кисть.

В мире, где культура является осознанным феноменом лишь отчасти, такие одновременные и почти тождественные открытия и нововведения порой приписываются случаю и отмечаются как драматические совпадения. Но для этого они слишком многочисленны. Обычно сегодня их объясняют «зрелостью эпохи»: развитие науки или искусства достигает такого уровня, когда

-22

становится неизбежным следующий шаг. В этой книге я использовал понятие модели роста, насыщения и истощения. По существу все они подразумевают одно и то же, как бы расплывчато мы ни говорили об этом: причинное воздействие культурного фактора, вмешательство надличностного элемента в личностную деятельность гения. Чем большее число социокультурных инноваций возникает независимо, как результат усилий разных людей, примерно в одно и то же время, тем сильнее влияние надличностных, или культурных, факторов в отличие от факторов личности.

Одновременность изобретений представляет собой, конечно, лишь один частный аспект влияния культурной «среды». Любой подход, при котором в первую очередь рассматриваются культурные модели как таковые, в максимальном отвлечении от ассоциирующихся с ними конкретных лиц, подразумевает признание культурных явлений или факторов как именно культурных. И эти факторы, каков бы ни был их специфический облик, должны

18

прежде всего привлекать наше внимание, ибо главным образом они определяют если не рождение и существование гения, то его историческое проявление, его деятельность и продуктивность. Разумеется, это не означает, что мы отрицаем превосходство некоторых индивидов над другими. Напротив, наша точка зрения предполагает такое превосходство. Она также предполагает, что высочайший расцвет культуры выражается через высшие личности. Фактически мы утверждаем, что для выражения кульминации культурного развития нужен гений. Но такое утверждение почти необходимо предполагает, что гении рождаются примерно в одинаковом количестве на тысячу или миллион человек — во всяком случае, внутри определенной расы. Конечно, здесь имеется в виду потенциальная, а не реализованная гениальность: врожденное, наследственное, психологическое превосходство, в отличие от превосходства явного, исторически выраженного. Эта гипотеза согласуется с тем, что нам известно о психобиологической наследственности: высокий уровень способностей, должно быть, возникает даже при малых отклонениях от среднего уровня, стандартного для всякого достаточно обширного генофонда. Но исторически признанные гении появляются обычно не равномерно друг за другом, а группами, отделенными временными интервалами. Отсюда очевидно, что культурные ситуации или влияния в одних случаях способствуют реализации гения, а других препятствуют ей. Короче говоря, создается впечатление, что большое число — вероятно, большинство — явно выдающихся индивидов так и не оставили следа в истории. Существуют длительные промежутки времени, когда первые премии не присуждаются или по крайней мере не признаются последующими поколениями.

В западной скульптуре лидирующее положение занимает Италия, а кульминацией пяти веков ее лидерства признается творчество Микеланджело, который родился в 1475 г. Но можем ли мы наверняка утверждать, что по уровню наследственности, по степени врожденной одаренности он превосходил Гиберти, родившегося в 1378 г., Донателло (1385), Бернини (1598) или Канову (1757)? Гиберти было не на что опираться, но он «положил начало Ренессансу». Донателло достиг большего; но он стоял на плечах Гиберти, а Микеланджело — на плечах Донателло. В этой точке модель достигла предельного напряжения, которое затем пошло на спад. Уже Бернини мы оцениваем гораздо ниже. Но можем ли мы без тени сомнения утверждать, что воображением, чувством формы, техническими навыками он уступал Микеланджело? Его темы, степень эмоционального напряжения, вкус

19

были, возможно, уровнем ниже; но то были вкусы и эмоции его века. То же самое верно в отношении Кановы. Его техническое мастерство ваятеля совершенно; ниже Ренессанса, с его эмоциональным накалом, мы ставим не скульптурную технику Кановы, а холодный классицизм его эпохи. Правда, Микеланджело почти наверняка все равно остался бы величайшей личностью из пятерых, но на том внешнем основании, что он к тому же был живописцем, архитектором, поэтом, а остальные четверо — только скульпторами.

Этот пример показывает, что, когда мы определяем степень гениальности, мы исходим не из признака внутренней одаренности: у нас очень мало возможностей оценить ее как таковую, — скорее гении предстают перед нами как результат соединения личного превосходства и воздействия культуры. Если культурная модель, которую они выражают, еще не сформировалась или явно идет к упадку, мы склонны оценивать их как низшие индивидуальности в сравнении с гениальными выразителями кульминационной фазы модели. Но это не значит, что он в самом деле непременно ниже, чем они. Предположительные врожденные дарования Донателло и Микеланджело плюс известное нам состояние искусства во Флоренции 1430 и 1510 гг. в сумме

-23

дали более высокий результат, чем сочетание предположительных врожденных дарований Бернини или Кановы и явно упаднического состояния итальянского искусства в 1650 или 1800 гг.; однако было бы несколько наивно заключить отсюда, что Донателло и Микеланджело были более великими личностями. Но именно так мы обычно и поступаем. А логическое несовершенство нашего метода мы прикрываем допущением, будто флорентийская скульптура 1450—1500 гг. обязана своим расцветом чудесной протоплазме, обеспечившей гениальную наследственность Донателло и Микеланджело.

В ответ на такое предположение просто заметим, что в истории подобные чудеса имеют обыкновение совершаться как бы пучками. Но если бы они в самом деле зависели от случайного сочетания наследственных признаков, то распределялись бы во времени равномерно.

Напротив, если мы посмотрим на периоды культурного расцвета, взятые сами по себе, то увидим, что они случаются на гребне волны очередной культурной модели. Отсюда следует оправданный вывод, что именно волнообразный характер культурных ростов заключает в себе что-то, что лежит в основании по-другому не объяснимого <феномена> — одновременного появления созвездий гениев.

20

Хочу пояснить: я вовсе не отрицаю и не умаляю значения индивидуального превосходства. Я лишь отрицаю, что оно является причиной культурного превосходства. Причина или причины последнего пока неизвестны и составляют большую исследовательскую проблему; эта книга — попытка организовать материал таким образом, чтобы очертить проблему. Очевидно, что культурное превосходство пользуется индивидуальным превосходством как важным каналом для своего выражения. Следовательно, оно помогает лично одаренным индивидам реализоваться в качестве исторически значимых фигур. С другой стороны, отсутствие культурного превосходства очевидно препятствует одаренным личностям исторически реализовать себя.

По-видимому, большинство врожденных гениев так и остаются невостребованными. Если бы возможно было постоянно удерживать культуру на уровне ее высшего расцвета, число продуктивных гениев было бы, вероятно, в три или в десять раз больше, чем в среднем в человеческой истории. Это предположение не имеет прямого отношения к нашей главной теме — исследованию поведения культур; однако оно заслуживает внимания само по себе.

§ 3. Проблема

Тот факт, что в истории периодически появляются целые созвездия гениев и высочайших культурных ценностей, известен широко и давно. Вероятно, большинство историков и неисториков принимают его как данность. С другой стороны, предпринималось поразительно мало попыток проследить, какие общезначимые выводы отсюда следуют. Первым шагом на этом пути должна быть, очевидно, систематизация как можно большего числа известных нам фактов и сопровождающий ее анализ, который подтвердил бы их эмпирическую сопоставимость. Нельзя сказать, что такая попытка уже предпринималась. Проблема была оставлена историкам искусства, которые имеют дело лишь с отдельными аспектами культур, и философам, которые не являются эмпирическими исследователями. Шпенглер видел саму проблему и остро чувствовал ее значение; но он также чувствовал, что знает ее решение, хотя не проявил ни аналитичности, ни критичности, ни последовательности. Насколько мне известно, ни один правоверный историк или ученый, за исключением Гэлтона, не занимался систематически этой проблемой.

Основные факты были подмечены еще около двух тысячелетий назад Веллеем Патеркулом. Веллей не был глубоким мыслителем; очевидно, он просто отразил с присущей ему непосредственнос-

21

тью взгляд своего времени. Интересующее нас место имеет смысл привести полностью.

Эта часть моего сочинения уже переросла первоначальный замысел, и я сознаю, что в своей безоглядной спешке — которая, словно катящееся колесо или бурный поток, полный водоворотов, не дает мне остановиться, - я должен был бы скорее опустить важные вещи, нежели включать несущественные детали. Но я не могу удержаться, чтобы не отметить одно обстоятельство, которое часто занимает мои мысли, но которое я никогда не продумывал до конца. Поистине, достойно бесконечного изумления, что самые выдающиеся умы в каждой области человеческих свершений предпринимали сходные усилия в один и тот же узкий промежуток времени. Подобно тому как животные, запертые в одном загоне или другом огороженном пространстве, все равно обособляются от других, принадлежащих в иному виду, и сбиваются в отдельное стадо, так люди, обладающие способностью к выдающимся успехам в любой области, отделяются от остальных тем, что делают сходные вещи в один и тот же промежуток времени. Одна-единственная эпоха продолжительностью

-24

всего в несколько лет породила пышный расцвет трагедии в творчестве трех боговдохновенных мужей: Эсхила, Софокла и Еврипида. И в комедии за один только век первоначальная форма достигла совершенства благодаря усилиям Кратина, Аристофана и Эвпола. Менандр, Филемон и Дифил, равные им скорее по возрасту, чем по мастерству, за несколько лет создали новую комедию, которой стали подражать другие. Что касается великих философов (их имена мы упоминали чуть ранее), они получили вдохновение от уст Сократа, - но как долго продолжался расцвет философии после смерти Платона и Аристотеля? И какие выдающиеся имена можно было бы указать в риторике до Исократа и после его учеников и учеников его учеников? А ведь в одну краткую эпоху их было столько, что нельзя было назвать двух выдающихся риторов, которые не могли бы встретиться друг с другом.

У римлян, как и у греков, происходит тот же самое. Если не возвращаться к самому началу, к неумелым и незрелым поделкам людей, заслуживающих похвалы единственно за то, что они были первыми, то римская трагедия связана с именем Акция и его ближайших современников, а мягкое очарование латинского юмора достигает зенита практически в ту же эпоху в сочинениях Цецилия, Теренция и Афрания. Обратимся к историкам. Если отнести Ливия к писателям старшего поколения, то все они - дети единственной эпохи продолжительностью около 80 лет, за исключением Катона и нескольких старых полузабытых авторов. Сходным образом плодотворный период в поэзии начался и закончился в определенное время. Возьмем риторику и судебное красноречие в его высочайших достижениях, совершенство ораторского искусства в прозе: если мы вновь исключим Катона (говорю это, сохраняя должное уважение к Публию Крассу, Сципиону, Лелию, Гракхам, Фаннию и Сервию Гальбе), то красноречие, повторяю, во всех его видах расцвело только при Цицероне, его величайшем пред-

22

ставителе. До него было мало тех, кого можно читать с удовольствием, и совсем не было тех, кем стоило бы восхищаться, — за исключением людей, которые видели Цицерона или которых видел он. Если внимательно изучить даты, мы обнаружим, что так же обстоит дело у грамматиков, искусных гончаров, живописцев, скульпторов: выдающиеся имена и достижения в каждом виде искусства связаны с очень узким промежутком времени.

Хотя я часто пытался найти объяснение тому, что люди равных дарований появляются только в определенные эпохи, и не просто следуют один за другим, но добиваются равных успехов, мне так и не удалось найти объяснения, в истинности которого я бы не сомневался; но вот некоторые соображения, которые, быть может, заключают в себе долю истины. Выдающееся дарование подстегивается соревнованием; зависть и восхищение воспламеняют жажду подражания; и естественно, что в деле, которым человек занимается с величайшим усердием, он достигает высочайшего совершенства. Однако удержаться на вершине совершенства трудно, и тот, кто не может превзойти, должен отступить. Вначале мы пылаем дерзновением взять верх над теми, на кого смотрим как на предмет подражания; но когда мы убеждаемся в своей неспособности ни превзойти их, ни даже сравняться с ними, то наше рвение исчезает вместе с надеждой. Оно отвращается от того, чем не может овладеть, и, покинув до срока истощившееся старое поле, ищет нового. Мы оставляем то, в чем не можем стать выдающимися, и находим новый предмет усилий. Получается, что главным препятствием на пути к совершенству оказывается наше непостоянство, которое через небольшие промежутки времени заставляет нас браться за новое дело.

От той роли, какую играют отдельные эпохи, наше удивление и восхищение обращается к роли отдельных городов. Единственный город Аттики дал больше совершенных произведений во всех видах красноречия, чем вся остальная Греция. Можно было бы подумать, что, хотя телесно греческий род распределился по разным государствам, его ум сосредоточился в стенах одних лишь Афин. И это столь же удивительно, как и то, что ни один аргивянин, фиванец или лакедемонянин не был сочтен достойным, как оратор, почитания при жизни и памяти после смерти. Все эти города, выдающиеся в других отношениях, вовсе лишены успехов в красноречии, за единственным исключением — того блеска, какой придал Фивам голос Пиндара. Что же

касается Алкмана, то он не по праву превозносится лаконцами3.

То, что проблема стара, может означать, что она неразрешима.; Но из этого не следует, что она пуста или недостойна внимания. Веллей определил ее основные параметры. Мы можем добавить к этому факты из истории исламской и европейской культуры, а также культуры Египта, Индии, Китая, Японии; даже некоторые начатки понимания культуры Месопотамии и коренного населения Америки. Вместо двух культур, из которых одна в значительной мере является продолжением другой, мы имеем возможность

23

сравнить полдюжины крупнейших культур. Такое сравнение и составляет нашу цель.

С другой стороны, я сознательно воздерживаюсь от какого-либо окончательного объяснения. Если мы не можем сделать ничего лучшего, кроме как искать объяснение названным явлениям в «соревновании», подобно Веллею, или в любом другом банальном факторе индивидуальной психологии, то лучше вовсе не браться за эту проблему. Перед нами культурные феномены, и попытка их первичного понимания должна осуществляться в терминах культуры: как они ведут себя в культуре, в какой мере они исторически схожи или несхожи, возможно ли вычленить некий тип культурных событий, лежащий в основании нескольких культурных конфигураций. На нынешнем этапе любое объяснение может быть только описательным. Я предпринимаю некую попытку интерпретации с точки зрения реализации культурных моделей. Но я признаю, что такое объяснение является только перцептивным или дескриптивным. Мы все более отдаем себе отчет в реальности культурных моделей. Но мы знаем чрезвычайно мало (если говорить о систематическом или связном знании) о том, как они работают; а за этой проблемой стоит

-25

проблема их поведения, которая в итоге может вернуть нас к психологии либо привести к той сложной и темной области, где переплетаются психобиологические и социокультурные факторы. Я особенно тщательно старался избегать короткого замыкания (пока только словесного), которое провоцируют ложные ответы в духе подобного рода причинности.

Другой тип интерпретации я упомяну только для того, чтобы отбросить его как банальный: это специфически историческое объяснение, вроде того, что подъем елизаветинской драмы был обусловлен победой над Непобедимой армадой, а Тридцатилетняя война обеднила немецкую поэзию и ослабила науку на столетие вперед. Историки давно и все более настойчиво отмежевываются от таких незрелых объяснений, однако они продолжают повторяться в учебниках и популярной литературе. В них может быть крупица истины; но и тогда это объяснения такого рода, в которых пусковой крючок объявляется причиной выстрела. В любом случае они скорее ошибочны, чем верны, потому что любая частная и специфическая причина - лишь одна в ряду множества других причин. Если мы хотим как можно точнее «обосновать» и понять любой культурный феномен, мы должны исследовать целый комплекс причин, действующих в широчайшем историческом контексте; и всякое явление культуры будет включено в этот контекст. Целостное понимание истории есть

24

вопрос глубины или перспективы. Напротив, попытка ухватиться за непосредственную очевидность и свести все к одной причине, которая лежит на поверхности, есть признак интеллектуальной инфантильности. Культурная или историческая модель представляет собой более широкую взаимосвязь, которую мы воспринимаем как обладающую определенной объективной значимостью.

В ходе нашего исследования мы будем упоминать — лишь для того, чтобы их исправить, — эти близорукие объяснения; например расхожее представление о веке Августа, тогда как в действительности римская литература достигла расцвета в период разложения Республики и при Августе умерла. Другой пример: примечательно, что в средневековой Франции накануне Столетней войны приходят в упадок архитектура, скульптура, литература и королевская власть. Я полагаю, что скорее война явилась результатом общего падения, того смутного периода в судьбе французской нации, когда одной успешно действовавшей модели приходила на смену другая. Или возьмем ситуацию в Китае. В течение четырех столетий после распада империи Хань искусство не только не было уничтожено варварским завоеванием и гражданской войной, но переживало подлинный прогресс, проходя через формативную стадию. Плоды этого развития пожала ранняя Тан. А пресловутое политическое процветание Хань было тем временем, когда древнекитайская культура пришла к концу. Когда мы таким образом исследуем явления культуры, вглядываясь в их констелляции, то приходим к необходимости внести поправки в некоторые конкретные точки зрения.

§ 4. Метод

По-видимому, самая простая схема исследования состоит в том, чтобы по отдельности рассмотреть каждую форму интеллектуальной и эстетической деятельности, стараясь как можно точнее проследить кривую ее качественного и ценностного роста как в хронологическим отношении, так и с точки зрения географической локализации. Это значит, что качественновременные конфигурации китайской, индийской, греческой, арабской философии должны быть описаны по отдельности; далее их следует по очереди сравнить друг с другом; потом выполнить ту же процедуру в отношении науки, скульптуры и т. д. Такой более или менее социологический метод имеет тот недостаток, что вырывает каждую область культурного роста из того контекста, с которым она исторически связана. Однако мне кажется необходимым на-

25

чать эмпирическое исследование с анализа, группируя минимальное количество феноменов, и лишь затем переходить к сравнению и синтезу. Теоретически возможно выдвинуть еще одно возражение против этого метода, а именно: мы без каких-либо доказательств считаем, что формирование всех культурных моделей происходит аналогичным образом. Между тем в действительности наука по-разному функционирует в культурном целом Древнего Китая или современной Европы; философия в Индии и в средневековой Европе гораздо теснее сплетается с религией, чем в Греции, и т. д. Короче говоря, предположительно сопоставимые виды деятельности не являются строго сопоставимыми. Я согласен с этим возражением; однако другого метода я не знаю. В конце концов, в общих чертах все согласны с тем, что именно конституирует

-26

философию, скульптуру или поэзию. Особенно это верно тогда, когда речь идет о сложившихся культурных ценностях, признанных достижениях, а не о неумелых попытках, неуверенных поисках, незавершенных усилиях. Я постараюсь отдать должное основным направлениям культурного роста в каждой области, упоминая их, но не забегая вперед сравнительного исследования. В конечном счете за всем бесконечным разнообразием конкретных исторических проявлений угадываются черты несомненного сходства, которое должно играть определенную роль.

Второй способ обработки фактического материала пересекается с первым: различные виды деятельности в границах одного ареала или одной национальности рассматриваются в совокупности и в их связи с политической историей. Это позволяет очертить контуры национального или территориального культурного развития в целом. Такой обзор (в главе десятой) более сжат, так как большая часть фактических данных излагается в предыдущих главах.

В третьей части книги (главе одиннадцатой) подводятся итоги и обсуждаются результаты исследования.

Что касается рассматриваемых видов культурной деятельности, то, за исключением приводимых в главе десятой военно-политических данных, они все принадлежат к эстетической и интеллектуальной сфере. Конечно, это не самые фундаментальные формы культурной деятельности; однако они легче поддаются анализу. Они подобны цветам или плодам, изучение которых доставляет ботанику больше материала для исторического описания и классификации (или, по крайней мере, больше материала, уже готового для классификации), чем изучение корней, стеблей и листьев. В этих видах деятельности отчетливее выражена цикличность, в то время как колебания в развитии техники или эконо-

26

мики в целом менее очевидны. Социополитическая структура, население, уровень благосостояния

— все это переменные величины, которые необходимо учитывать в нашем исследовании. Однако в отношении двух последних почти невозможно получить точные сведения за любой продолжительный период времени.

Что касается философии и науки, они говорят сами за себя. Из эстетических видов деятельности наиболее значимы для нас скульптура, живопись, архитектура, музыка и литература. Я вынужден был отказаться от обсуждения архитектуры, за исключением нескольких поверхностных замечаний в десятой главе, где рассматривается комплексное развитие национальных культур. Это тот единственный случай, когда чтение искусствоведческих трудов так и не убедило меня; я не смог увериться в том, что понимаю высказанные в них суждения. Структурные черты, в которых я разбираюсь явно недостаточно, взаимодействуют с чисто эстетическими. По-видимому, почти любое здание достаточных размеров или технической сложности производит сильное впечатление, которому историки архитектуры поддаются так же, как и остальное человечество. Громадная пирамида, сложенная из каменных блоков, насыпной курган, акведук или современное административное здание, несомненно, производят мощный эмоциональный эффект; однако их непосредственное эстетическое воздействие может быть минимальным. Условные классификации, вроде подразделения на дорический и ионический ордеры, романскую и готическую архитектуру, ренессанс и барокко, тоже страдают неопределенностью в том, что касается множества отдельных построек. Все эти термины представляют собой ярлыки, которые прилагаются то к основной структуре здания, то к внешним деталям; предполагается, что посвященный знает, что именно имеется в виду в каждом конкретном случае. Я же, в силу своей неспособности разобраться в этих вещах, сомневаюсь в том, что культорологически внятная история архитектуры вообще может быть написана.

Что касается музыки, я вынужден был ограничиться позднеевропейским периодом. История других музыкальных эпох — это преимущественно история теорий музыки или история музыкальных инструментов. Композиции утрачены; а если и нет, то мы не знаем, как эти случайно уцелевшие реликты звучали в действительности.

Развитие драматического искусства можно было рассматривать как отдельно, так и вместе с остальными жанрами литературы. Рискуя повториться, я решил пойти обоими путями. Прозу было трудно последовательно отделить от поэзии, а историю — от других повествовательных жанров. Вопреки моим предвари-

27

тельным представлениям, историография часто не давала отчетливо выраженных самостоятельных констелляций; так что я вынужден был трактовать ее как разновидность

-27

литературы. С другой стороны, я рискнул нарушить соразмерность и посвятить специальную главу филологии: хотя она и наименее значима в кругу названных видов деятельности, ее конфигурация совершенно отчетлива.

Другая несоразмерность — несоразмерность в объеме. Глава, посвященная философии, короче главы о науке, а глава о музыке короче главы о других искусствах; эти главы были написаны первыми. Если здесь и есть некая историческая несправедливость, я надеюсь компенсировать ее компактностью изложения, которая не всегда удавалась мне в последующих главах.

Моя оценка гениев и культурных ценностей, во всяком случае применительно к внутреннему развитию каждой культуры, опирается на общепринятое мнение. Тут я следовал книгам, а они отражают почти полное единодушие исследователей. С этой точки зрения особенно удобны учебники: в них авторы опасаются отходить от признанных норм. Таковы же и энциклопедии в отношении содержащегося в них материала: факты, в которых я нуждался в первую очередь, — достижения, уровень знаменитости, даты и место — даны здесь сжато и без рассмотрения спорных или неустоявшихся мнений. Разным национальным культурам уделяется неравное внимание: лишь наиболее выдающиеся представители китайской, индийской, арабской культуры проникают в наши энциклопедии, где в то же время фигурирует множество второстепенных европейских имен. И разумеется, любая французская, немецкая, английская или американская энциклопедия отдает предпочтение деятелям национальной культуры. Но в рамках одной культуры или национальности значение каждой фигуры определяется как содержанием энциклопедической статьи, так и ее объемом. В тех случаях, когда я отступал от общепринятых оценок и руководствовался своим личным мнением, я старался предупреждать об этом.

Некоторые диспропорции преднамеренны. Так, в Японии развивалась высокоспециализированная математика, которая представляет чрезвычайный историко-культурный интерес, однако почти неизвестна большинству историков и ученых. Поэтому я уделил ей больше места, чем хорошо известной европейской математике.

В отборе культур я тоже в значительной мере руководствовался практическими соображениями, возникавшими в ходе работы. Понятно, что во многом я был вынужден получать инфор-

28

мацию из вторых рук, из подробных исторических описаний. Степень их полезности неодинакова и зависит от того, в какой мере определенная область знания представлена на европейских языках. Истории Китая и Японии превосходно датированы, но периодизация культурных течений и оценки соответствуют схемам, принятым в национальной традиции. Они заметно отличаются от тех схем, которым следует большинство наших исторических описаний. Что касается Индии, оценочные суждения более или менее подобны нашим, однако датировки имеют самый случайный характер. В Египте общепринятая картина культурных констелляций уникальна по своей повторяемости, но прочерчена совершенно ясно. Настолько ясно, что вызывает подозрения в чрезмерной схематизации. Напротив, Месопотамия являет полный хаос, отсутствие всякой преемственности и непрерывности и неопределенность в датировках. Здесь очень мало материала для того, чтобы сложить цельную картину; поэтому в большинстве глав я вынужден был исключить из рассмотрения месопотамскую культуру. Хотелось бы привлечь материал по коренным цивилизациям Америки ввиду их почти полной исторической несопоставимости с другими цивилизациями; но мы не располагаем достаточно ясными фактами. У нас есть письменная хронология ранних майя, которая обладает внутренней достоверностью, однако не может быть четко привязана к универсальной временной шкале. У нас есть также документированная история поздних майя и тольтеков-ацтеков; но она более или менее легендарна как в датировках, так и в изложении событий. Я посчитал разумным не опираться на материалы, настолько уступающие в своей достоверности большей части сведений по другим культурам. Перуанская древность известна мне отчасти из первых рук; но у нас вообще нет никаких дат, и последовательность культурного развития до сих пор остается спорным вопросом. Так что я решил, что будет мудрым отказаться от интерпретаций, основанных только на личной уверенности.

Европейскую, или западную, цивилизацию я представляю иначе, нежели прочие: сперва нацию за нацией, затем как единую целостность. Такой метод вкупе с полнотой материала имел следствием тот факт, что европейский раздел некоторых глав по объему почти равен всем остальным разделам, вместе взятым. Я сожалею об этом, так как это неизбежно будет создавать впечатление, которого я хотел бы избежать: будто европейская культура важнее любой другой. В действительности, в любом настоящем социологическом или сравнительном исследовании верно

-28

29

обратное: все по существу независимые культурные модели должны рассматриваться как равные; нашей культуре, если вообще включать ее в такое рассмотрение, нужно уделять меньше места, чем остальным, потому что ее субъективная привычность препятствует объективному пониманию. Но дело в том, что западная культура крайне интересна как многонациональный феномен, гораздо более гармоничный, чем любой другой. Каждая нация как бы вносит свой вклад и свой тон в общую композицию. Ясное понимание того, как национальные культурные конфигурации встроены в общеевропейскую конфигурацию, кажется мне одним из важнейших результатов исследования.

Конечно, я не читал каждого писателя, философа или ученого, чье имя приводится в качестве примера; и не смогу безошибочно определить работу всякого упомянутого скульптора или живописца. Но я постарался познакомиться лично хотя бы с некоторыми образцами каждой культурной модели, о которой идет речь: не настолько, чтобы стать в ней экспертом, но достаточно для собственного чувства удовлетворения и уверенности. Я не универсальный историк и не писал универсальную историю, а отбирал факты из числа общедоступных, в зависимости от их важности для всего комплекса исследуемых проблем.

Ястарался быть по возможности точным; но объем исторического материала велик, и некоторые ошибки, несомненно, вкрались, особенно в датировки. Не всегда в этом повинна моя небрежность: иногда разночтения присутствуют в самих источниках. Энциклопедисты же, очевидно, имеют обыкновение заимствовать друг у друга гораздо чаще, чем это признается, и, таким образом, некоторые даты рождения так и существуют в двух вариантах. Даты смерти, как правило, вызывают меньше разногласий; но для моих целей они менее важны. Далее, ошибки случаются в отношении имен и мест рождения. «Такой-то оттуда-то» — весьма распространенное греческое и средневековое обозначение, где «оттуда-то» чаще всего указывает место рождения, но не обязательно. Порой только интенсивное биографическое исследование позволяет получить достоверные данные, и то не всегда. Но так как моей темой являются констелляции, а не биографии, то индивиды в данном случае подобны камням в общей кладке, и незначительные неточности не имеют здесь тех последствий, какие они имели бы в биографии. Для того чтобы повредить нашему исследованию, ошибки должны быть значительными.

Яне читаю на санскрите, арабском, персидском, китайском или русском и потому не могу проконтролировать написание

30

имен на этих языках. А поскольку в употреблении находятся одновременно две или более системы транскрипции, я следовал тому написанию, которого придерживались мои авторитеты. В первичном исследовании или при постоянных ссылках для уточнения фактических подробностей было бы необходимо последовательно придерживаться определенной транскрипции; но это требует знания языка. В данной книге, где имена служат прежде всего для идентификации, такая тщательность придала бы тексту блеск мастерства, который никто не оценил бы более меня, но который потребовал бы также дополнительных семи лет работы.

Некоторые стертые метафоры, несомненно, вызовут раздражение и критические замечания: «рост», «модели», «зрелость», «реализация», «импульс», «распад» и т. п. Если бы я мог найти более точные денотаты, то, несомненно, воспользовался бы ими; так что я буду приветствовать любые замены при условии их большей определенности или более подходящих коннотативных значений. Следует помнить, что из всех видов научного исследования история обладает самой плохой специальной терминологией, что во всех так называемых общественнных науках обычно приходится выбирать между использованием фигуральных терминов для очень хорошо изученной группы явлений и спорами по поводу определений понятий, имеющих тенденцию жить собственной жизнью, поскольку их связь с явлениями утрачена. Например, термин «диффузия» возник как <обозначение> неустойчивого фигурального расширения значения, но потом превратился в стандартный антропологический и историко-культурный термин. Он обозначает разнообразные процессы, такие как взаимопроникновение <культур> в результате войны, торговли, долгого соседства, миссионерской деятельности или насилия. В тех случаях, когда механизм процесса менее важен, чем результат, или когда результат ясен, а специфический механизм неизвестен или вызывает сомнение, термин «диффузия» без каких-либо уточнений может вполне адекватно характеризовать соответствующее явление. Так и в этой книге, предметом которой является последовательное группирование некоторых исторических феноменов, а стоящие за ними причины не входят в поле нашего зрения, «рост» часто принимает

-29

вполне рациональное и определенное описательное значение. Я мог бы, наверно, найти более выразительный и звучный термин, но рисковал бы слишком выпятить один из аспектов смысла. Термина «цикл» я старался избегать ввиду связанных с ним коннотаций, а «возврат» и «прогресс» не составляют определяющих характеристик того явления, которое было предметом исследования.

31

Когда я пользуюсь греческим словом «поколение», то обычно подразумеваю треть века, что иногда является более удобной мерой времени, чем «половина» или «четверть» столетия. Что касается пика творческой деятельности, опыт показывает, что для нас непривычно связывать его с сорокалетним возрастом, который греки называли acme, a римляне — floruit. Как правило, репутация и влияние приходят позже и сохраняются после того, как прекращается активная творческая деятельность.

Примечания

1 Явным исключением может показаться Вундт в его «Völkerpsychologie»5*, но он имеет дело с социокультурными феноменами, а не с персоналиями. Некоторую склонность к интерпретации характеров исторических фигур проявили психоаналитики; однако в данном случае они лишь применяют в отношении интересных и широко, но не до конца известных умерших личностей то, что изучили в клинической практике, работая с живыми людьми.

2Насколько я помню, важное значение одновременных изобретений и открытий впервые было формально подчеркнуто мною в 1917 г. Через пять лет Огбурн и Томас («Являются ли изобретения неизбежными?». — Political Science Quarterly, 37:83—98, 1922) опубликовали перечень около десяти таких совпадений. Я подозреваю, что у нас были единомышленники не только в настоящем, но и в прошлом. И если наше открытие регулярности названного феномена будет сочтено достаточно важным, чтобы стать предметом спора, то наш приоритет можно было бы оспорить и даже доказать, что нам он не принадлежит. Короче говоря, если данный принцип верен, он должен применяться и к факту открытия самого этого принципа.

3Римская история, кн. I, с. 16-18. / Пер. Ф.У. Шиплея, 1924.

Глава II. Философия

§ 5. История философии

История древней и западной философии ввиду своей действительной непрерывности дает превосходную возможность изучать концентрации <роста>. На протяжении последних 2,5 тысячелетий эта история, как обычно говорят, представляет собой сплошную полосу или по крайней мере целостный поток, в котором сходятся и расходятся многие направления мысли, но который устремлен вперед. В изложениях истории философии основное внимание уделяется обычно взаимным отношениям элементов, образующих этот континуум. Непрерывность движения философской мысли не вызывает сомнений до тех пор, пока нас главным образом интересует ее содержание. Бог и мир, начало и конец, движение и покой, вечное и преходящее, тело и душа, форма и субстанция — этих тем касается любой философ; причем во всех письменных культурах учения современных философов сосуществуют с выводами их предшественников. Но если на время отвлечься, насколько это возможно, от содержания философии и обратить внимание на процесс порождения новых ценностей, а также на его динамику применительно к разным эпохам и регионам, то становится ясным, что характерная черта <философии> — концентрация, а не непрерывность, что разделение <в ней> столь же очевидно, как и взаимосвязь. В этом вопросе нужно различать два аспекта. С одной стороны, философия, как и наука, обнаруживает тенденцию к сохранению прошлых достижений в гораздо большей степени, чем это имеет место в изящных искусствах. С другой стороны, «сгустки» продуктивности во времени и пространстве в ней выражены так же отчетливо, как в эстетической области.

Я попытаюсь рассмотреть то, что обычно называется именно «историей философии» от Фалеса до наших дней, обращая особое внимание не на содержательные взаимосвязи, а на временные, пространственные и ценностные характеристики. Две другие великие философские традиции, индийскую и китайскую, мы затем рассмотрим отдельно.

33

Там, где датировки неопределенны, годится старое правило, которое гласит, что floriut человека наступает приблизительно в 40 лет. Что касается мыслительной деятельности, каковой является философствование, более подходящим возрастом могут быть 50 лет, хотя у меня нет в этом уверенности. В любом случае это не так уж важно.

Обычно историю философии разделяют на четыре большие части — на античную, арабскую,

-30