Глава 1 о скептицизме по отношению к разуму

Правила всех демонстративных наук достоверны и не­погрешимы, но, когда мы применяем эти правила на прак­тике, наши подверженные погрешностям и ненадежные способности легко могут отступить от них и ввести нас в заблуждение. В силу этого при каждом заключении мы должны составлять новое суждение, чтобы проверять или контролировать своё первоначальное суждение или веру;

при этом мы должны охватывать взором, так сказать, исто­рию всех тех случаев, в которых мы обманывались в нашем познании, и сравнивать их с теми, в которых свидетель­ство его было правильно и истинно. Мы должны рассматри­вать свой разум как некоторого рода причину, по отноше­нию к которой истина является естественным действием, но притом таким действием, которое часто может быть за­держано благодаря вмешательству других причин и не­постоянству наших умственных сил. Таким образом, вся­кое знание вырождается в вероятность, которая бывает большей или меньшей в зависимости от нашего знакомства на опыте с правдивостью или обманчивостью нашего позна­ния и от простоты или сложности разбираемого вопроса.

Нет такого алгебраиста или математика, который был бы настолько сведущ в своей науке, чтобы вполне доверять любой истине тотчас же после её открытия или же смотреть на неё иначе, чем на простую вероятность. С каждым новым обозрением доказательств его доверие увеличивается, но ещё более увеличивается оно при одобрении его друзей и достигает высшей степени в случае общего признания и одобрения всем ученым миром. Очевидно, однако, что такое постепенное возрастание уверенности есть не что, иное, как прибавление новых вероятностей, и что возра-

232

стание это порождается постоянной связью причин и дейст­вий в соответствии с прошлым опытом и наблюдением.

Желая быть вполне уверенными в правильности сколько-нибудь длинных или важных счётов, купцы редко полагаются на непогрешимую очевидность чисел, но, поль­зуясь каким-нибудь искусственным способом счисления, достигают новой вероятности помимо той, которая основана на искусстве и опытности счётчика. Конечно, и последняя вероятность имеет свою степень, правда степень непостоян­ную и изменяющуюся в зависимости от степени опытности счётчика и длины счёта. Но если никто не станет утвер­ждать, что при длинных вычислениях наша уверенность превышает вероятность, то я спокойно могу высказать мне­ние, что вряд ли есть вообще какое-нибудь положение, касающееся чисел, относительно которого наша уверен­ность могла бы быть сильнее. Ведь путём постоянного сокращения можно свести самый длинный ряд слагаемых к самой простой задаче — сложению двух чисел. Но, пред­положив это, мы увидим, что нет возможности практически указать точные границы знания и вероятности или же открыть то определённое число, на котором кончается одно и начинается другая. Между тем знание и вероятность столь противоположны, столь несогласуемы друг с другом, что не могут незаметно переходить друг в друга, и это по­тому, что они не могут делиться, но должны быть или пол­ностью налицо, или же совершенно отсутствовать. Кроме того, если бы какой-нибудь один случай сложения был достоверен, то и каждый был бы таковым, а следовательно, и целое, или вся сумма, было бы достоверным, если только целое не может быть отличным от суммы своих частей. Я чуть было не сказал, что это [рассуждение] достоверно, но мне приходит на ум, что оно должно ограничивать и себя так же, как оно ограничивает всякое другое рассужде­ние, и так же должно из знания вырождаться в вероят­ность.

Но если всякое знание сводится к вероятности и стано­вится в конце концов однородным по природе с той очевид­ностью, которой мы довольствуемся в обыденной жизни, то теперь мы должны исследовать этот последний вид сужде­ния и посмотреть, на какой основе он зиждется.

[Приходя] к каждому суждению, которое мы можем вынести как относительно знания, так и относительно ве­роятности, мы всегда должны исправлять своё первона­чальное суждение, основанное на рассмотрении природы объекта, при помощи другого, основанного на рассмотре-

233

нии природы нашего познания. Несомненно, что человек, обладающий здравым рассудком и большой опытностью, должен быть и обычно бывает более уверен в своих мне­ниях, чем человек глупый и невежественный, и что мнения наши даже в наших собственных глазах обладают различ­ными степенями авторитетности в зависимости от степени нашей рассудительности и опытности. Но и у самого здра­вомыслящего и опытного человека эта авторитетность ни­когда не бывает полной: ведь даже такой человек должен сознавать, что в прошлом он сделал много ошибок и может опасаться таковых же в будущем. Таким образом, возни­кает новый вид вероятности, служащий для исправления первого, а также для установления его точного критерия и степени [достоверности]. Подобно тому как демонстра­тивное знание подчинено контролю вероятности, так и ве­роятность может быть подвергнута новому исправлению при помощи рефлективного акта нашего ума, причём на­шим объектом становится природа нашего познания и за­ключение, выводимое нами из этой первой вероятности.

Обнаружив, таким образом, в каждой вероятности по­мимо той основной неопределённости, которая заложена в самом предмете, ещё новую, обусловливаемую слабостью нашей способности суждения и установив взаимные от­ношения этих неопределённостей, мы вынуждены по требо­ванию нашего разума прибавить сюда новое сомнение, ос­нованное на возможности ошибки при оценке истинности и достоверности наших способностей. Это сомнение немед­ленно приходит на ум, и мы не можем уклониться от его разрешения, если желаем в точности следовать своему ра­зуму. Но хотя это разрешение и оказалось бы благоприят­ным для нашего предыдущего суждения, однако, будучи основанным только на вероятности, оно должно ещё более ослабить первоначальную очевидность, само же снова должно быть ослаблено четвертым сомнением подобного рода и т. д. in infinitum, пока наконец от первоначальной вероятности не останется ничего, какой бы большой мы ни предположили её и как бы мало ни было её уменьшение при каждой новой неопределённости. Ни один конечный объект не может уцелеть, когда его уменьшение продол­жается in infinitum, и даже самое большое количество, доступное воображению человека, должно быть таким путём сведено на нет. Как бы сильна ни была наша первона­чальная вера, она неизбежно должна быть утрачена, под­вергшись такому количеству все новых и новых проверок, каждая из которых отнимает кое-что от её силы и энергии.

234

Думая об естественной погрешности своего суждения, я меньше доверяю своим мнениям, чем когда я только рас­сматриваю те объекты, относительно которых рассуждаю;

если же я пойду ещё дальше и буду подвергать анализу каждое своё суждение о собственных способностях, то ре­зультатом этого, согласно требованию всех правил логики, будет безостановочное уменьшение и наконец полное ис­чезновение веры и очевидности.

Если бы меня спросили теперь, искренне ли мое согла­сие с аргументом, который я, по-видимому, так стараюсь внедрить, и действительно ли я принадлежу к числу скеп­тиков, считающих, что все недостоверно и наш рассудок ни к чему не может применять никаких мерил истинности и ложности, то я ответил бы, что вопрос этот совершенно излишен и ни я, ни кто-либо другой никогда не придержи­вался этого мнения искренне и постоянно. Природа в силу абсолютной и непреложной необходимости предписала нам высказывать суждения, так же как она предписала нам дышать и чувствовать, и мы столь же мало можем воз­держаться от того, чтобы представлять некоторые объекты в более отчетливом и ясном виде в силу их привычного соединения с некоторым наличным впечатлением, как и от того, чтобы мыслить, когда мы находимся в состоянии бодр­ствования, и видеть окружающие нас тела, когда мы обра­щаем на них взор при ярком солнечном свете. Всякий, кто старался опровергнуть ухищрения этого полного скеп­тицизма, на самом деле спорил с несуществующим против­ником и пытался установить с помощью аргументов на­личие такой способности, которую природа с самого начала вселила в наш ум, сделав её необходимой для нас.

Таким образом, старательно излагая аргументы этой секты фантазеров, я только стремлюсь убедить читателя в истине своей гипотезы, в силу которой все наши суждения относительно причин и действий основаны исключительно на привычке,и вера является актом скорее чувствующей, чем мыслящей, части нашей природы. Сейчас я доказал, что те же самые принципы заставляют нас приходить к какому-либо суждению относительно любого предмета, а также исправлять это суждение путём рассмотрения на­шего ума (genius), наших способностей и состояния на­шего духа в момент исследования предмета; так вот, я го­ворю, что доказал, что они при своем дальнейшем примене­нии к каждому новому рефлективному суждению (reflex judgment) ⁶⁹ должны, постепенно уменьшая первоначаль­ную очевидность, наконец свести её на нет и совершенно

235

уничтожить всякую веру, всякое мнение. Поэтому, если бы вера была простым актом мысли, а не особым способом представления или же увеличением его силы и живости, она неизбежно должна была бы уничтожать саму себя и приводить каждый раз к парализации суждения. Однако всякий, кто сочтет нелишним попробовать произвести этот опыт, в достаточной степени убедится, что, хотя и не может найти ошибки в вышеизложенных аргументах, тем не ме­нее продолжает и думать, и верить, и рассуждать, как раньше; поэтому можно спокойно заключить отсюда, что его рассуждение и вера — это некоторое ощущение или особый способ представления, который нельзя устранить при помощи одних лишь идей или размышлений.

Но здесь, быть может, нас могут спросить: даже если допустить нашу гипотезу, то всё же как случается, что вышеобъясненные аргументы не приводят к парализации суждения, и каким образом наш ум сохраняет хоть некото­рую степень уверенности относительно какого бы то ни было предмета? Ведь если эти новые вероятности, кото­рые, повторяясь, постоянно уменьшают первоначальную очевидность, основаны на тех же принципах мышления или ощущения, как и первичное суждение, то может по­казаться, что в обоих случаях они неизбежно должны оди­наково уничтожать его и, противопоставляя друг другу противоположные мысли или ощущения, приводить наш ум в состояние полной неопределённости. Предположим, что мне задают какой-нибудь вопрос; обозрев впечатления моей памяти и чувств и затем мысленно обратившись к объектам, обычно соединяющимся с ними, я чувствую, что мое представление одних из этих объектов отличается большей силой и принудительностью, чем представление других. Это более сильное представление и составляет мое первое решение [вопроса]. Предположим, что после этого я рассматриваю саму свою способность суждения и, зная из опыта, что иногда она бывает правильной, а иногда оши­бочной, считаю, что ею управляют противоположные прин­ципы или причины, из которых иные ведут к истине, а иные — к заблуждению. Взвешивая же эти противопо­ложные причины, я уменьшаю при помощи новой вероят­ности достоверность своего первоначального решения. Эта новая вероятность может быть уменьшена подобно преды­дущей и т. д. in infinitum. Спрашивается поэтому: каким образом мы тем не менее сохраняем некоторую степень веры, достаточную как для философских целей, так и для целей обыденной жизни?

, 236

Я отвечу на это следующим образом: хотя после первого и второго решения, когда деятельность нашего ума стано­вится вынужденной и неестественной, а идеи /делаются слабыми и туманными, принципы суждения и взвешива­ние противоположных причин таковы же, как вначале, однако влияние их на воображение и та сила, которую они сообщают мысли или от.н-имают от нее, отнюдь не одинако­вы. Когда ум уже не владеет своими объектами легко и сво-ч бодно, те же принципы не производят действия, которое проявляется при более естественном представлении идей, и ощущение, чувствуемое воображением, далеко не равно­значно ощущению, которое возникает при его обычных суждениях и мнениях. Внимание бывает напряжено, со­стояние ума беспокойно, и движение жизненных духов, отвлеченных от их естественного пути, уже не упорядочи­вается (по крайней мере в той же степени) законами, кото­рые управляют ими, когда движения эти протекают в своей обычной колее.

Если мы захотим подтвердить это примерами, то найти их будет не особенно трудно: их в изобилии доставит за­нимающий нас в настоящее время метафизический вопрос. Тот самый аргумент, который считался бы убедительным в рассуждении, касающемся истории или политики, в более туманных метафизических вопросах не оказывает на нас никакого или почти никакого влияния, несмотря на то что мы в совершенстве постигаем его, ибо для того, чтобы понять его, требуется некоторое размышление, некоторое усилие мысли. А это усилие мысли нарушает действие тех наших чувств, от которых зависит вера. То же наблю­дается и в других областях. Напряжение воображения всегда препятствует правильному протеканию аффектов и чувств. Если бы поэт-трагик изобразил своих поражен­ных несчастьем героев очень находчивыми и остроумными, он никогда не затронул бы аффектов зрителей. Если душев­ные эмоции мешают утонченному рассуждению и размыш­лению, то эти последние акты нашего ума так же пагубно действуют на предыдущие. По-видимому, наш ум, так же как и тело, обладает лишь определённой степенью силы и деятельности, которую он может потратить на какой- . нибудь один акт лишь в ущерб всем остальным. Истина указанного положения особенно очевидна там, где эти акты совершенно различны по природе, ибо в таком случае не только отвлекается сила нашего ума, но и изменяется его настроение, так что мы становимся совершенно неспособ­ными внезапно перейти от одного действия к другому,

237

а тем более одновременно совершить оба. Поэтому не уди­вительно, что убеждение, порождаемое утонченным рас­суждением, уменьшается пропорционально тем усилиям, которые делает наше воображение, чтобы вникнуть в это рассуждение и постигнуть его во всех его частях. Вера как живое представление никогда не может быть полной, если она не основана на чем-то естественном и непринужденном.

Таково, по моему мнению, настоящее состояние во­проса; и я не могу одобрить ту поспешность, с которой некоторые расправляются со скептиками, сразу отвергая все их аргументы без исследования или проверки. Если скептические рассуждения сильны, говорят они, это до­казывает, что разум может обладать некоторой силой и авторитетностью; если же они слабы, они никогда не будут в состоянии лишить силы все заключения нашего познания. Аргумент этот неправилен, ибо если бы скепти­ческие рассуждения вообще могли остаться в целости и не уничтожить самих себя в силу собственной утонченности, то они попеременно были бы сильными и слабыми в за­висимости от попеременных настроений нашего ума. Спер­ва разум является властителем престола, предписывает законы и диктует правила, обладая абсолютным могущест­вом и авторитетом. В силу этого враг разума вынужден искать покровительства у него же; пользуясь рациональ­ными аргументами для доказательства ошибочности и не­домыслия разума, он, так сказать, приобретает патент за подписью и с печатью последнего. Патент этот сначала пользуется авторитетом, пропорциональным первоначаль­ному, непосредственному авторитету разума, которому сам патент обязан своим происхождением. Но так как предполагается, что назначение указанного патента — быть противоположным разуму, то он постепенно умень­шает как силу этого верховного владыки, так и свою соб­ственную, пока наконец обе не обратятся в ничто посред­ством равномерного и одинакового ослабления. Разум скептический и разум догматический однородны, хотя и противоположны по действиям и целям; когда последний силен, он встречает в первом столь же сильного врага;

а так как силы их с самого начала равны, то они и остаются ^ таковыми, пока оба существуют, причём один не может по­терять некоторого количества силы во время борьбы, не отняв такого же количества у своего противника. К счастью, природа вовремя сокрушает силу всех скептиче­ских аргументов и не дает им оказывать значительное влияние на познание. Если бы мы стали полагаться исклю-

238

чительно на самоуничтожение этих аргументов, то оно никогда не могло бы осуществиться до того, пока они не разрушили бы всякое убеждение и совершенно не уничто­жили бы человеческий разум.