3.1.1. Социальные факторы

К числу факторов среды отнесем социальные, органи­зационные, социально-психологические факторы, а также особенности решаемых задач.

Социальные факторы — общее качественное состояние общественной системы, национальная культура, традиции и национальная психология, социально-экономическая и соци­ально-политическая структура общества, общественное мне­ние и некоторые другие — оказывают достаточно сильное воздействие на субъектов социального поведения и их отно­шение к риску.

Наиболее широкий взгляд на социальные детерминанты риска предполагают циклические концепции эволюции этно­сов Л. Гумилева и цивилизаций А, Тойнби. По Гумилеву, этнос развивается благодаря пассионарной энергии, иници­ируемой космическими излучениями. Согласно Тойнби, причинами «жизненного порыва», обусловливающего раз­витие цивилизации, являются «вызовы» географической среды и/или воздействия со стороны окружающих народов. Однако при всем различии взглядов¹ оба автора выделяют фазы роста, надлома и распада общественных систем, «доля риска» в которых является неодинаковой. Кратко рассмот­рим общую логику массовых всплесков и спадов рискован­ного поведения на примере концепции Л. Гумилева².

Рис. 3. Фазы этногенеза по Л.Н. Гумилеву³

Р — уровни пассионарною

напряжения (в качественных

единицах); Р₀ —момент

пассионарного толчка

_IX

Центральное место в его концепции занимает понятие пассионарности — созидательной энергии людей, находя­щейся в оппозиции к их инстинкту самосохранения. В со­ответствии с этими критериями выделяются три типа лич­ности: пассионарии — люди, пассионарность которых превосходит инстинкт самосохранения; гармоничные лич­ности, пассионарный импульс которых уравновешивается инстинктом самосохранения; субпассионарии — люди, чья пассионарность меньше инстинкта самосохранения. Смена фаз этногенеза и качественное состояние этноса в каждой из них обусловливается преобладанием ценностей одного из трех личностных типов.

Согласно Гумилеву, космические энергетические воздей­ствия на подготовленную предыдущим развитием популяцию генерируют повышенное число людей с психическими откло­нениями («мутациями»). Это и есть пассионарии (конкистадо­ры, землепроходцы, поэты, ересиархи и другие инициативные фигуры) — немногочисленная, но наиболее активная часть эт­носа. Пассионариев отличает непреодолимое стремление к иде­алу — далекому и нередко иллюзорному, ради осуществления которого они готовы буквально на все. Вместе с ростом числа пассионариев возрастает и количество их сторонников, а, сле­довательно, и рискованных действий (уровень пассионарного напряжения Р2 на рис. 3). Когда же идеями пассионариев за­ражается большинство людей (момент пассионарного толчка), то вероятность рискованных действий начинает возрастать многократно. Следует считать, что при этом содержание рис­ка начинает все более приобретать ценностно-рациональный характер, вплоть до самопожертвования. В дальнейшем пасси­онарное напряжение спадает, на сцену выходят гармоничные личности (систематизаторы), затем субпассионарии (индиф­ферентные личности) и после возможного кратковременного всплеска пассионарности — снова гармоничные личности, преобладающие в реликтовой фазе. Но в целом после фазы перегрева количество рискованных действий уменьшается.

Социальные детерминанты риска в их совокупности мож­но также рассматривать через призму макротеорий цикличе­ского протекания социальных процессов. Одной из наиболее основательных теорий этого научного направления является теория длинных волн Н. Кондратьева. По Кондратьеву, каж­дый цикл экономического развития общества включает четы­ре волны (фазы), сменяющие друг друга с периодичностью в 45—65 лет. Американский ученый К. де Грин, в настоящее время развивающий системный подход к анализу социальной диЬа-мики, считает, что феномен Кондратьева универсален, т. е. ха­рактерен для всей индустриальной цивилизации и относится не только к экономике, но затрагивает и все другие сферы общества. На основании этого К. де Грин предлагает макро-психологические черты четырех фаз циклов Кондратьева (см. табл. 7)¹.

Предположим, что черта «стремление к риску» проявля­ется определенным образом, благодаря своеобразию всех дру­гих черт. Тогда, например, высокое стремление к риску в фазе восстановления можно объяснить высокой мотивацией, нрав­ственностью и творческой активностью социальных субъек­тов, их стремлением к обучению, широким восприятием бла­гоприятных возможностей, падением восприятия угроз, низкой тревожностью, а также конфликтностью ценностей.

Детерминируют рискованное поведение и особенности этнической культуры. На рис. 4 показаны выводы Б. Бери (В, Веггу, 1989)², изучавшего этнопсихологические условия деятельности транснациональных корпораций.

-Л2-

-охотники и -собиратели

США

Зап. Европа-

Индия

Ю.-В. Азия

Л1

Пак!

Африка Россия

Китай Япония

склонность к упорядочению повседневной жизни

Рис. 4. Распределение некоторых этнических культур по

склонности допускать риск по Б. Бери с изменениями

С. Мягкова

Риск растет снизу слева направо вверх.

Л — страны с латинским типом культуры менее (Л1) и более

(Л2) индустриализованные

Стремле­ние к риску	падает	низкое	растет	высокое
Тревога	низкая	достигает максиму­ма	уменьша­ется	низкая
Воспри­ятие пря­мой угро­зы	слабое	растет	падает от максиму­ма	падает
Воспри­ятие бла­гоприят­ной воз­можности	ограниче­но	очень ограниче­но	расширя­ется	широкое
Стремле­ние к обу­чению	падает	низкое	увеличи­вается	высокое
Творче­ская ак­тивность	колеблет­ся, затем уменьша­ется	низкая	увеличи­вается до максиму­ма	поддер­живается на высо­ком уров­не
Отчужде­ние и па­дение нравов	растет	наиболь­шее	падает	низкое
Мотива­ция, мо­раль, удовле­творен­ность работой	падают	низкие	растут	высокие
Ценности	космопо­литиче­ские	консерва­тивные	экономи­ческие	кон­фликтные
V Черты Фазы \	Процве­тание	Спад	Депрессия	Восста­новление

Оказалось, что готовность допускать риск минимальна у этносов, культуре которых свойственны коллективизм и стрем­ление к заблаговременному устранению неопределенностей в повседневной жизни. Кроме того, отношение к риску связано и с другими особенностями этнического сознания. В частно­сти, противоположное положение Японии и США на рисунке может быть объяснено тем, что японцы считают свою родину национальным достоянием, находящимся на временном попе­чении живущих для передачи потомкам, тогда как в США патриотизм зиждется на восприятии своей страны как наилуч­шей для свободного предпринимательства. Практически это означает, что Япония вкладывает значительно больше средств в заблаговременное смягчение стихийных действий и предуп­реждение технологических катастроф (табл. 8¹).

Таблица 8

Сравнительный ущерб от стихийных бедствий и ава­рий на транспорте в разных странах²

Показатель	Япония	Англия, Франция и ФРГ (вместе взятые)	США
Плотность населения	1	0,52	0,08
ВНП на единицу площади	1	0,39	0,07
Число стихийных бедствий в 1960-1990 гг. на единицу площади	1	0,55	0,27
Жертвы стихийных бедст­вий в 1960-1990 гг. на 1 млн человек населения	1	1,8	7,7
Прямой экономический ущерб от стихийных бед­ствий в 1960-1990 гг. на единицу ВНП	1	4,1	8
Жертвы автокатастроф в 1980-х гг. на 1 млн человек населения	1	1,9	2,4
Жертвы на железных доро­гах на 1 пассажиро-километр	1	19	130

Как видно из таблицы, в Японии наиболее высоки как плотность населения и производства, так и число стихий­ных бедствий на единицу площади. Следовательно, при про­чих равных условиях здесь должны были бы быть и наибо­лее высокие потери от стихийных бедствий. Они же, как и потери на транспорте, напротив, относительно малы. Не­сложно подсчитать, что удельный ущерб от стихийных бедствий в Японии на порядок ниже, чем в Западной Евро­пе, и на два порядка ниже, чем в США¹.

Возвращаясь к данным, представленным на рис. 4, сле­дует указать, что в соответствии со взглядами автора кон­цепции, отношение к риску изменяется вследствие измене­ний в хозяйственной деятельности этносов. Так, положение Китая, Японии и Индии по сравнению с положением Афри­ки обусловлено более примитивными технологиями земле­делия в африканских этносах. По расположению менее и более развитых стран с латинским типом культуры (напри­мер, Перу и Бразилии соответственно) видно, что по край­ней мере для них индустриализация означает повышение готовности к риску. Наконец, этнокультурные особенности тесно связываются с национальной психологией. В частно-отагположение США (и Канады) относительно стран Запад­ной Европы,объясняется психологическими качествами им­мигрантов Нового Света². Остановимся более подробно на национально-психологических особенностях социальных субъектов.

Так, русские национальные традиции располагают субъектов к риску, что подтверждают русские пословицы и поговорки: не рискуя, не добудешь; риск — благородное дело; риск — фельдмаршал; нет дела без риска и многие другие. Вот что пишет о характере русского человека исто­рик В. Ключевский: «Народные приметы великоросса сво­енравны, как своенравна отразившаяся в нем природа Вели-короссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обма­нывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерас­четливое решение, противопоставляя капризу погоды кап­риз собственной отваги»³.

Как уже отмечалось, в рассматриваемом нами аспекте (да и в целом) существенно различаются западный и восточный типы менталитета людей, наиболее яркими представи­телями которых можно считать североамериканцев и япон­цев¹. Если американец стремится во всем быть первым, то психологии японца свойственно быть не хуже и не лучше других. Американцам свойственны, с одной стороны, на­дежность, прагматизм и меркантильность, а с другой, — предприимчивость, инициативность, деловой азарт, склон­ность принимать рискованные решения иногда вплоть до авантюризма, связанного с переоценкой собственных воз­можностей. Для японцев же характерны исключительное трудолюбие и работоспособность, большой профессиона­лизм, огромное прилежание, упорство, терпеливость и нор­мативность поведения, практически не оставляющая места для импровизации.

Европейские нации в отношении к риску занимают раз­личные позиции. Например, испанцам свойственен авантю­ризм, а финны скорее склонны избегать риска. Французы, имея аналитический склад ума, сообразительность, богатое воображение, любознательность, прирожденную изобрета­тельность, в то же время достаточно возбудимы, склонны к недооценке ситуации, легко впадают в крайности и болез­ненно реагируют на неудачи. Можно предположить, что одним из проявлений понимания французами излишней спонтанности своего поведения является то, что они не имеют слишком большой склонности к азарту предприни­мательства. Большинство из них стремится надежными про­веренными путями обеспечить себе состояние, а затем уйти от дел и поместить все накопленное в ренту.

Говорить о предрасположенности той или иной нации к риску возможно не только, опираясь на психологические особенности ее представителей, но и анализируя социокуль­турные нормы (традиции), напрямую не связанные с рис­ком. Например, известно, что на деловую встречу немцы обычно прибывают точно в назначенное время, англичане примерно на 15 минут позже, а американцы нате же 15 ми­нут раньше. Эти нормы этикета являются одним из прояв­лений феномена «маргинальной уверенности» или «запаса прочности»^;. По мнению автора концепции Д. Каца, в дан­ном случае показатель запаса прочности является индика­тором уровня тревожности (ощущения степени безопасно­сти). Следовательно, у немцев тревожность адекватная, у англичан она понижена, а у американцев повышена. В свою очередь, согласно экспериментальным данным, тревожность положительно коррелирует с рискованностью поведения (чем больше тревога, тем больше риск)². Все это вполне со­гласуется с исторической ретроспективой и жизненными на­блюдениями.

Немцев отличают предусмотрительность, выдержан­ность, стойкость, добросовестность, дисциплинированность, системность мышления, расчетливость, пунктуальность, при­верженность к порядку, стандарту, шаблону (нарушение которых для достижения цели крайне нежелательно), т. е. к действиям без размаха, личной инициативы и риска. Однако в рамках установленного «сценария» они действуют безу­коризненно.

Англичанам свойственны уравновешенность, хладнок­ровие, высокие волевые качества и длительная эмоциональ­но-волевая устойчивость, упорство, настойчивость и энер­гичность. Однако их практицизм, являющийся предметом национальной гордости, является следствием слабого вооб­ражения и неумения абстрагироваться. Англичане флегма­тичны, не обладают достаточной подвижностью мыслитель­ных процессов и сообразительностью и поэтому испытывают значительные трудности при принятии решений, особенно в сложной обстановке.

О склонности американцев к риску мы уже упоминали. Поэтому сделаем небольшой акцент лишь на связанной с ней повышенной тревожности. Американское общество очень чувствительно к любым реальным и мнимым угрозам своей безопасности, что проявляется в массовом поведении, массовой культуре и политике. При угрозе даже маловеро­ятного (вообще или для каждого отдельного человека) собы­тия срочно предпринимаются все возможные меры защиты. Например, массовая скупка населением противогазов для защиты от предполагаемых терактов с применением отрав­ляющих веществ, которые сегодня потенциально возможны в любой точке мира и в любое время¹. Идеализация своего образа жизни побуждает американцев защищать демократию и свободу за пределами США еще до того, как опасность (например, коммунизм или терроризм) проникнет в Новый Свет. Отдельной интересной темой является анализ амери­канского кино, в котором множество фантастических филь­мов посвящено борьбе со всевозможными «силами зла», уг­рожающими существованию мира (подразумевай: Америке).

Как мы уже выяснили, рисковать можно по-разному, и поэтому, рассматривая различные национально-психологичес­кие особенности, еще недостаточно сказать, что, например, русские и американцы склонны к риску. Следует полагать, что русские, несмотря на способность быстро и надежно дей­ствовать в экстремальных ситуациях, стойкость и выдержку в трудные моменты, готовность к самопожертвованию, в силу своей «гиперэмоциональности, иррациональности, идеализма, расточительности, восторженности, эмпатийности, пристра­стности, фрустрированности»² рискуют менее обоснованно, чем американцы, которым в целом присущи противополож­ные черты.

Кроме того, в американской культуре с ее культом ра­циональности, постоянными подсчетами приобретений и потерь, оценка риска любых социальных действий является делом не только привычным, но и необходимым. Более того, налаженный рыночный механизм вообще не может существо­вать без постоянного поиска наиболее конкурентоспособных альтернатив, предполагающего высокую культуру калькуля­ции. В том числе и поэтому американская культура реф лексивна, а сама рефлексия носит публичный характер. Рос­сийская культура — это культура затрат, вложений (в смыс­ле достижения результата любой ценой). Она не столько реф­лексивна, сколько реактивна, причем реакция, как правило, носит келейный, замкнутый характер и поэтому не способ­ствует выработке адаптирующих к риску культурных сте­реотипов. Во многом такая культура — результат функцио­нирования планово-централизованного идеологизированного общества, которое, достигая своих целей путем насильствен­ных и добровольных мобилизаций, в рациональной оценке происходящего не нуждалось¹.

В целом патерналистские методы управления обществом и экономикой снижают готовность субъектов к риску, что подтверждается нашей недавней историей. В частности оби­лие инструкций и предписаний ставило людей в самые жест­кие рамки, а для изменения руководящих указаний требова­лась апелляция к самым высшим инстанциям. Изобретения, требующие переориентации производства, по нескольку лет утверждались на различных уровнях и в конечном итоге мог­ли так и не быть внедренными. Отрицательное влияние на готовность к разумному риску оказывало и отсутствие у лю­дей чувства хозяина. Зато необоснованный риск зачастую имел место там, где любыми средствами нужно было выпол­нить план².

Идеологизированное общество формировало у советских людей вполне определенные фундаментальные ценности. А как указывают многие авторы, в экстремальных ситуациях фундаментальные ценности «срабатывают», тем самым ста­билизируя поведение. В качестве подтверждения данной по­сылки приведем результаты трех социологических опросов, проведенных на различных этапах ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС (табл. 9³). Респондентам за­давался вопрос: «Что побуждает людей добровольно браться за наиболее опасные задания? »

Из предложенного перечня мотивов наиболее часто вы­бирались два: «повышенное чувство долга, ответственности» и «осознание особой важности этой работы для людей». По сути, эти мотивы противопоставлялись всем остальным, ко­торые в целом связаны со стремлением выглядеть перед ок­ружающими людьми в выгодном свете.

Таблица 9

Оценка мотивов добровольного участия людей в выпол­нении наиболее опасных заданий, %•

Мотив	Опросы
	I	II	III
Любовь к риску, потребность играть с опасностью	4,4	8,1	14,1
Желание отличиться, получить награ­ду	П.1	9,1	12,1
Повышенное чувство долга, ответст­венности	44,2	36,6	32,1
Стремление доказать себе способ­ность на героический поступок	10,9	12,1	11,6
Потребность заслужить уважение товарищей	8,5	10,1	9,5
Осознание особой важности этой работы для людей	45,5	37,8	37,4
Мотивы этих людей мне непонятны	7,8	1.1,1	10,0

«Неслучайность подобного противопоставления очевид­на: представление о доминировании общественного над лич­ным [было] сформировано общепризнанной системой цен­ностей и приоритетов, функционирующей в обществе, культурной нормой, предписывающей общественное ставить пыше личного. Но ведь и по существу — добровольный шаг навстречу опасности, не есть ли [это] определенное забве­ние себя и собственной безопасности? Видимо, есть»².

Отдельно следует сказать о третьем опросе, который демонстрирует булыпую приверженность респондентов рис­ку и потребности играть с опасностью. Дело в том, что третий I трое проводился весной 1987 г., когда обстановка в зоне уже достаточно нормализовалась, и круг действительно опасных ыданий сузился. В этих условиях цена каждого такого зада­ния повышалась, и между ликвидаторами возникла своеобраз­ной конкуренция. Кроме того, опасные задания (и, следова тельно, возможность получения максимально допустимой дозы облучения) сокращали срок пребывания в зоне¹.

Влияет на склонность к риску и общественное мнение. В 80-х гг. уверенность в безопасности «мирного атома» была всеобщей, и атомный реактор казался чуть ли не единствен­ной альтернативой энергетическому кризису будущего. Хо­рошо известно, что руководитель советских исследований и разработок по ядерной энергетике академик А.П. Алексан­дров считал возможным постройку современной атомной электростанции даже у стен Кремля. Работники Чернобыль­ской АЭС (ЧАЭС), и в том числе инженеры по технике бе­зопасности, также были убеждены, что реакторы, которы­ми была оснащена станция, не взрываются, во всяком случае, без посторонней помощи². Вследствие этого тренировки и инструктажи проводились лишь по мелким неисправностям, средств защиты у персонала не было. Подобная неадекват­ная культура безопасности и полная безответственность структур, которые управляли ЧАЭС и принимали полити­ческие решения (безусловно, в совокупности с недостатка­ми в конструкции активной зоны реактора), и стали причи­нами случившейся трагедии.

А вот другой аспект влияния на поведение людей обще­ственного мнения. В ходе ликвидации последствий аварии на ЧАЭС проводились периодические замеры психологического состояния работников и их удовлетворенности трудом. Выяс­нилась парадоксальная вещь: по мере нормализации обстанов­ки, снижения уровня радиации, улучшения организации работ состояние и удовлетворенность респондентов ухудшились, почти втрое возросло количество случаев невыполнения зада­ний — люди не хотели идти на риск. Почему же они психо­логически чувствовали себя хуже в лучших условиях?

Ответить на этот вопрос можно, учитывая то всеобщее внимание, которое было приковано к событиям на ЧАЭС в первые месяцы после аварии. Все, что было с ней связано, вызывало особый интерес средств массовой информации. В -этой атмосфере каждый, кто работал в зоне, ощущал поисти­не общенародное, общечеловеческое значение своего труда, чувствовал свою исключительность, осознавал непреходя­щую ценность каждого шага на пути к преодолению послед­ствий аварии³. Через некоторое время общественное внима- ние к аварии притупилось, работа по ликвидации ее послед­ствий стала казаться более или менее обыденной, что и при­вело к ухудшению психического состояния «ликвидаторов».

На рискованность поведения субъектов оказывают вли­яние также субкультурные нормы. Однако общественное мнение, в свою очередь порожденное рядом социальных факторов, способно изменять их. Так, ратный труд в России издавна был одним из самых почитаемых и благословлялся церковью, а русские воины считали за великую честь риско­вать своей жизнью ради спасения Отечества. Подобное от­ношение к армии, поддерживаемое коммунистической идео­логией и значительным материальным обеспечением со стороны государства, существовало и в Советском Союзе. Однако к середине 90-х гг. прошлого века наблюдалось рез­кое падение престижа армии и воинской профессии в обще­стве. И хотя сегодня понимание важности защиты Отечества постепенно улучшается, большинство призывников вообще стремится избежать службы, не говоря уже о выполнении в ходе службы рискованных задач.

Общественное мнение по тому или иному поводу (по поводу террористического акта, падения курса местной валюты и даже моральности телепередачи¹) может приво­дить к возникновению коллективного стресса (напряжен­ности), охватывающего большие социальные группы или даже все общество. Часто тревожное напряжение является результатом воздействия нескольких факторов и нарастает постепенно². Независимо от степени его соответствия вели­чине реальной опасности стресс может накалить обществен­ную атмосферу и повлечь за собой массовое изменение поведенческих у становок, а значит и увеличение рискован­ных действий. При этом реальная или мнимая глобальность происходящих событий может вносить дезорганизацию даже в жизнь тех людей, которые не склонны драматизировать ситуацию. Коллективный стресс субъективно пережива­ется как ощущение социальной дезинтеграции, чувство беспо­койства, вызванное неопределенностью в решении проблемы. Ощущение дезинтеграции порождает неудовлетворенность в социальных связях и обостряет восприятие риска^[. Обществен­ное мнение может также и снижать коллективную напряжен­ность и минимизировать рискованные действия.

Отношение к рискам и опасностям связано с социаль­но-территориальной укорененностью населения, т. е. с ин­тенсивностью у людей чувства «малой родины». Притяга­тельная атмосфера человечности, единого образа жизни в территориальных группах может быть важнее материаль­ной среды обитания, а социокультурная и экономическая привязанность людей к своему месту — важнее принятия в расчет риска. Будучи укорененным на своей «малой роди­не», человек склонен преувеличивать роль собственного опыта в оценке риска, относиться с недоверием к поступа­ющей извне информации о местных проблемах и даже не вполне воспринимать очевидные факты. Например, на реке Брахмапутре примерно каждые три года происходят силь­ные наводнения с гибелью людей и разрушением жилищ. Тем не менее затапливаемые участки снова заселяются и иногда даже большим количеством людей, чем до предыду­щего наводнения.

По мнению С. Мягкова, по критерию усиления чувства «малой родины» можно выделить следующие территориаль­ные группы²:

• текучее население промышленных городов и по­селков, расположенных в сложных природных ус­ловиях;

• более устойчивое население молодых промышленных городов и поселков, не стремящееся их покинуть с выходом на пенсию;

• население старых городов;

• население земледельческих районов;

• коренные малочисленные народы.

Нельзя не упомянуть и влияния на поведение людей массовой культуры. Так, начиная с лабораторных исследо­ваний, предпринятых А. Бандурой и его коллегами в 60-х гг., было собрано достаточное количество данных полевых ис­следований о влиянии «телевизионного насилия» на социальное поведение, которые показывают связь частоты просмот­ра телепередач с насилием в детстве с количеством и тяже­стью уголовных действий в зрелом возрасте¹. Сегодня сред­ний американский подросток смотрит телевизор двадцать один час в неделю, проводя лишь пять минут в неделю наеди­не с отцом и двадцать минут с матерью. К тому времени, как ребенок становится подростком, он просматривает на экра­не 18 тыс. убийств. Средний американец старше восемнадца­ти лет смотрит телевизор восемнадцать часов в неделю и, по-видимому, находится под его влиянием не меньше, чем подросток². В проведении досуга у россиян телевидение так­же занимает достаточно большое место, а в зимний период просмотр телепередач является самым распространенным занятием³. В бюджете времени городского работающего на­селения просмотр телепередач вместе с общением занимает 57 % свободного времени⁴. Эти данные с полным основанием можно экстраполировать и на рискованное поведение. Зная, сколь большое место занимает телевидение в бюджетах вре­мени населения, особенно развитых стран, и преобладающую тематику телепередач, не трудно представить себе, какие модели поведения могут быть сформированы, например, при просмотре передач и фильмов, главными героями которых (и притом положительными!) являются все позволяющие себе стражи порядка, разнообразные воры, жулики и мошенники.

Впрочем, как справедливо считает ряд авторов, опасность телевидения состоит не только в том, какой образ поведения оно воспитывает, но и в том, чему оно препятствует: обще­нию, играм, семейным традициям, т. е. всему тому, что дает основы социального опыта и формирует характер ребенка. А это может привести к «отключению» механизма, превра­щающего ребенка в полноценную личность.

Конечно, на процесс социализации (который, по мнению ряда исследователей, охватывает весь онтогенез индивидов) и (< щиальное поведение оказывает влияние не только телеви дение, но и другие СМИ, и все другие продукты культуры, окружающие люди и референтные группы. Все эти влия­ния и их результаты требуют отдельного рассмотрения, по­этому ограничимся здесь лишь упоминанием классических экспериментов А. Бандуры, которые достаточно однознач­но показывают, что если ребенок наблюдает определенное поведение окружающих, то его поведение начинает стати­стически соответствовать продемонстрированному ими «об­разцу».

А теперь кратко рассмотрим процесс первичной соци­ализации с другой, «внутренней» стороны — с точки зре­ния содержащегося в ней риска для социализирующегося индивида.

По мнению Г. Цукермана и Б. Мастерова, процессам развития и саморазвития присущи три основных вида рис­ка: физический риск, социальный риск, а также риск само­раскрытия.

Рискуя физически (например, взбираясь на виду у всех по старой пожарной лестнице), подросток движим потребно­стью в самоутверждении и поэтому рискует также и лично-стно, рискует оказаться «плохим», «трусом» и т. п. Иначе говоря, рискованные игры, физический риск, которому под­ростки подвергают себя добровольно — это та цена, кото­рую они платят за формирование собственного «Я»¹.

Социальный риск развития связан с задачей приведения своего «реального Я» в соответствие с групповыми ценнос­тями, которые являются частью «идеального Я». Приобрете­ние опыта и навыков поведения и эмоционального реагиро­вания в рамках групповых норм, создание репертуара социальных ролей рискованны потому, что следование груп­повым ценностям или их отвержение в каждом конкретном случае является критерием оценки подростка со стороны, как сверстников, так и взрослых. Оценка со стороны сверстни­ков особенно важна, поскольку общение с ними — это веду­щая деятельность подросткового возраста, результатом ко­торой является превращение внешней оценки в самооценку. Социальный риск может выступать в двух формах: как риск несоответствия групповым ценностям (в том числе физиче­ским эталонам своего пола, моде и т. п.) и как риск выбора (в случае необходимости соответствовать ценностям, проти­воречащим друг другу)².

Риск самораскрытия связан со срединным (медиаторным) социальным положением молодых людей между взрослыми и детьми. Такое положение предполагает наличие в поведении подростков «двойных стандартов», например, в случае не­обходимости одновременно скрывать и демонстрировать свою сексуальность¹.

Подчеркнем, что риск субъектов в процессе социали­зации в конкретном обществе (группе) во многом зависит от наличия, степени определенности и согласованности со­циальных норм. Так, состояние аномии приводит к слабой социализации и увеличению риска в социальном поведении. С другой стороны, качество социализации связано с воспри­ятием окружающими конкретных рисков. В частности, оно зависит от того, насколько те или иные риски поддержива­ют или нарушают ценности и образ жизни людей той груп­пы, к которой принадлежит индивид («культурные» теории риска). Приобретенные в процессе социализации личност­ные характеристики, влияющие на рискованность поведе­ния, будут рассмотрены в разд. 3.2.1.

На принятие рискованных решений оказывает влияние и множество других социальных факторов: информирован­ность людей о рисках и их последствиях, достоверность этой информации; возможность использования результатов дея­тельности для осуществления социальной мобильности (на­пример, в Америке такая возможность гораздо выше, чем в Японии, где социальное положение в значительной степени зависит от уровня полученного образования и непрерывно­го стажа работы в одной фирме); социальная политика в области страхования различных рисков; наличие и объем социальных гарантий населения и специалистов, занимаю­щихся опасными видами деятельности; стратегии обеспече­ния безопасности поведения и деятельности на различных социальных уровнях и т. д.

Таким образом, социальные факторы, оказывающие воздействие на потенциальных субъектов риска, чрезвычай­но разнообразны и, безусловно, очень значимы. Однако, несмотря на очевидность большинства из них, они практи­чески не изучались. Гораздо более полно изучены факто­ры, которые были названы организационными.