Р. Бахтамов. Нет таких крепостей

Современное право представляет собой итог длительной эволюции, результат исключительно сложного развития человеческой мысли, правовых открытий и изобретений, рожденных многовековым опытом. Людям, воспитанным на двухцветной классовой гамме, трудно понять, что право есть одно из величайших достижений культуры – не феодальной или буржуазной, но человеческой. Достижение тем более значительное, что право и в самом деле – область острейшей коллизии интересов: интересов отдельных людей, классов, общества, государства. Эти интересы не просто не совпадают, чаще всего они – противоположны. Было бы наивным уверять, что право их примиряет – это невозможно, но оно их ограничивает, регулирует, вводит в цивилизованное русло.

Нормы права можно сравнить с дорожными знаками. Только знаки здесь несравненно сложнее: соотношение примерно такое, как между дорогой и жизнью. Очень рано, по крайней мере в средние века, люди, занимавшиеся созданием правовых норм, поняли, что главную опасность для человека представляет не другой человек (от него можно защититься), а государственная машина, стремящаяся использовать закон в собственных интересах. Если рассматривать историю права под этим углом зрения, то закономерность очевидна, развитие права и есть в сущности процесс укрепления прав человека, усиления его защиты от государства. Именно эту цель преследуют и Habeas corpus act (закон о защите личности), принятый английским парламентом в 1679 году, и презумпция невиновности, и суд присяжных, и принцип, по которому сомнение толкуется в пользу обвиняемого, и вся та тончайшая сеть процессуальных норм, которая предохраняет человека от государственного произвола...

...Юриста Ленина буржуазное право не устраивало не только потому, что оно буржуазное, но и потому, что оно право. Это позднее, в начале 20‑х, Владимир Ильич будет объяснять своим соратникам, что право необходимо, что законность не может быть калужской или казанской, а должна быть единая всероссийская, что ограничивать гардероб обывателя одной парой штанов – это уже чересчур. Все это, однако, будет потом, когда главный вопрос, удастся ли большевикам удержать власть, решится. Пока же вопрос решается, право не просто не нужно, оно вредно. Диктатура есть никаким законом не ограниченное насилие...

Поначалу казалось, что события развиваются в полном соответствии с теорией: октябрьский переворот свершился почти бескровно. Было, однако, в воздухе нечто такое, что заставило Ленина насторожиться. Может быть, статьи в газетах, или первые сведения о ходе выборов в Учредительное собрание, или массовое бегство интеллигенции на юг. А может быть, где-то в глубине души Ленин сам сомневался в этой простой схеме, понимая, что на практике все будет совсем по-другому: новая власть столкнется с противодействием большей части населения. А это как раз тот случай, когда нужен уже не просто аппарат насилия, но аппарат удвоенный и утроенный, беспощадный, готовый использовать в борьбе любые средства, свободный от всяких ограничений – правовых, моральных, каких угодно. Только в такой игре – без правил – у меньшинства останутся шансы победить в борьбе.

Итак, через несколько дней после революции правила отменяются – вступает в силу декрет об уничтожении суда и всей существующей юридической системы; еще через две недели создается ЧК – организация, призванная вести игру без правил. Об этом свидетельствует ее структура. ЧК объединила весь диапазон функций: тайный сыск, арест, содержание в тюрьме, предварительное и окончательное следствие, вынесение приговора и приведение его в исполнение. Ни феодальное право, ни даже судебная система рабовладельческого Рима ничего подобного не знали.

Нас уверяют, правда, что виной всему – чрезвычайные обстоятельства: революция, гражданская война. Это они побуждали брать и расстреливать заложников, уничтожить без суда и следствия царскую семью, топить баржи с пленными. Однако расправа над группой профессора Таганцева (в нее входил Н. Гумилев), или произвольная высылка из страны группы видных философов и ученых, или показательный процесс над эсерами никакими особыми обстоятельствами не вызывались.

Впрочем, к чему спорить, когда известно мнение такого специалиста, как Ф. Дзержинский. Объясняя, почему ЧК было предоставлено право изолировать людей «административным порядком», Феликс Эдмундович простодушно заметил, что иначе «всякий суд, даже самый суровый, их всегда или в большей части оправдает».

Это высказывание замечательно по крайней мере в двух отношениях. Во-первых, оно характеризует, конечно, деятельность возглавляемой Дзержинским организации – те «материалы», которых было достаточно, чтобы арестовать человека. Во-вторых – и это, пожалуй, еще важнее, – общую правовую обстановку в стране, уровень правосудия и правосознания...

Не стоит представлять себе дело так, будто Ленин задался целью разрушить правовую основу государства. Нет, цель у него была другая – победа любыми средствами, разрушение же права было лишь побочным продуктом войны «без правил» (так же как дефицит – всего лишь побочный продукт социалистической системы хозяйствования). И особого ожесточения Владимир Ильич не испытывал (откуда ему было взяться, если вождь никогда и не приближался к фронту?), вполне обходясь доводами разума. С самого начала усвоив тезис о великой роли насилия, он с течением времени убеждался (критерий истины – практика), что насилие – средство поистине универсальное. Зачем уговаривать крестьян и давать им расписки на хлеб, когда хлеб можно взять силой? Зачем просить церковь жертвовать имущество голодающим, когда достаточно священников расстрелять? Зачем вообще суд, если можно ввести институт заложников и убивать, руководствуясь не доказательствами вины, а безошибочным классовым чутьем?

Применительно к судебной системе логика наклонной плоскости просматривается удивительно четко. Суд присяжных тихо умирает, вытесненный военно-революционными судами. На смену им приходят ревтрибуналы, «тройки», «двойки», расстрелы заложников без суда и следствия. Складывавшийся веками механизм судопроизводства – состязательность сторон, адвокатура, цепь процессуальных гарантий – упраздняется. Его заменяют соображения целесообразности и революционного (позднее социалистического) правосознания.

Окончание гражданской войны поставило перед победителями множество проблем. Одна из самых сложных и деликатных – отношение к праву. Если следовать указаниям основоположников, включая самого Ленина, то государству рабочих и крестьян надлежало создать условия для постепенного отмирания права. Для начала хотя бы изъять из оборота такое крайнее средство, как смертная казнь, сузить сферу действия уголовного закона, развить те правовые тенденции, которые сами классики марксизма считали прогрессивными: состязательность, гласность, защиту прав подсудимого...

Знакомство с первыми же юридическими актами мирного времени убеждает, что ничего похожего на отмирание права не наблюдается. Вместо этого сокровищница марксистской теории обогащается новым понятием, которому суждена долгая и славная жизнь, – социалистическое право. Конечно, прилагательное «социалистический» способно облагородить любое существительное. И все-таки было бы интересно, выяснить, чем социалистическое право отличается от буржуазного, какими новыми подходами, нормами, процессуальными гарантиями обогатил человеческую культуру самый передовой общественный строй? Нет, в лицемерии Ленина не обвинишь. И не его вина, что новое, социалистическое право, которое предстояло создать, вызывало у него смешанные чувства. С одной стороны, государство – даже социалистическое – никак не может обходиться без права. С другой – вождь как огня боялся того, что право – даже социалистическое – ограничит возможности применения государственного насилия хоть какими-то рамками, хоть в чем-то свяжет руки органам, созданным именно для того, чтобы творить насилие без ограничений.

Будем точны. Ни Ленин, ни его преемники не внесли в правовую науку ни единой новой буквы. Вся их многотрудная (без кавычек) деятельность сводилась к тому, чтобы выхолостить, лишить содержания правовые нормы: любые – и материальные, и процессуальные.

Тут нужна оговорка. Иногда думают (на том мы воспитаны), что норма права адресована лишь человеку – тому, кто может ее нарушить. Это заблуждение. В той же мере она адресована государству. Скажем, нарушение порядка содержания под стражей, установленного английскими законами, влечет за собой не только немедленное освобождение арестованного, но крайне суровое наказание того, кто этот порядок нарушил. Ясно, что если бы принципы Habeas corpus act действовали в СССР, Сталин очень быстро оказался бы не вождем и учителем, а заурядным каторжником.

Что касается методики «выхолащивания», то она разнообразна. Вот несколько наиболее распространенных приемов.

Способ первый. Положение закона формулируется настолько широко и расплывчато, что под эту норму можно подвести все что угодно. А поскольку вопрос «подводить – не подводить» решает не независимый суд, а государство и его чиновники, то «неопределенная» норма толкуется вполне определенно.

Способ второй. Принятие законов, противоречащих духу права. Таких, например, как печально известный закон «семь восьмых» («хищение социалистической собственности») или пункт бывшей ст.58 об ответственности «членов семьи изменника Родины». Как известно, одно из самых зловредных изобретений буржуазного права – понятие вины. Суть его в том, что человека нельзя осудить за нечто (даже если это «нечто» имеет вид преступления), если в действиях человека нет вины – в форме умысла или неосторожности. Между тем ст. 58–1в предусматривала наказание членов семьи изменника родины именно в том случае, когда они об измене не знали и, следовательно, никак не могли быть в ней виноваты. Этот принцип (так называемое «объективное вменение») применялся и к «кулакам», и к бывшим членам бывших партий, и вообще к кому угодно. Власти не очень даже затрудняли себя подбором статей. Достаточно было, скажем, поставить литер СО (социально опасный), чтобы отправить человека в лагерь или многолетнюю ссылку.

Способ третий. Практика закрытых законов и всякого рода разъяснений, инструкций и иных подзаконных актов, меняющих его содержание. С точки зрения любого права все это – полная абракадабра, нонсенс. Законы принимают, чтобы их исполнять. Но как исполнять закон, если он не публиковался? И как угадать, какие деформации закон претерпит в процессе последующего толкования?

В том-то и дело, что назначение советского закона не в том, чтобы его исполняли, это как раз не очень существенно. Гораздо важнее, чтобы человек (при прописке, обмене бракованного товара, на улице, дома) ощущал свою ничтожность, свою полнейшую зависимость от всемогущей и загадочной особы государства. Существование в недрах системы неведомых и недоступных гражданину законов указывает человеку его место в иерархии. Тот, кому положено знать, знает.

Способ четвертый. Объединение властей – операция, обратная их разделению. Принцип разделения властей обычно связывают с именем Монтескье. На практике, однако, он начал применяться много раньше, чем был сформулирован. Например, в Афинах и Древнем Риме периода поздней республики, а у нас – в Киевской Руси и Новгороде. Трудно сказать, чем не устраивал большевиков принцип разделения властей (Ленин ограничился тем, что буркнул: «Разделение власти – это хитрый обман трудящихся буржуазией»), видимо, сама мысль, что власть можно с кем-то делить, была для них нестерпима. Так или иначе, но суду – однажды и навсегда – было отведено место на задворках администрации. В общей системе власти (районной, областной, республиканской, союзной) суд котировался выше разве что органов просвещения и здравоохранения, все остальные инстанции – партийные, советские, прокуратура, КГБ – стояли явно выше. Забавно, что это проявляется даже внешне. Самое старое, грязное, заплеванное строение в районе или городе – здание суда.

Способ пятый. Обыкновенный произвол. Согласившись (думаю, со скрежетом зубовным), что государство не может существовать без права, сам Владимир Ильич никогда не чувствовал себя связанным догмами закона. Волокита? Посадить на пять суток. Мягкий приговор? Разогнать суд. Философы, ученые, писатели в чем-то сомневаются? Выслать за границу. И аресты, аресты... Членов Всероссийского комитета помощи голодающим – за то, что факт этой помощи компрометирует власть; эсеров – поскольку предсказанный ими провал программы «непосредственного перехода к коммунизму» состоялся. Законные основания? Их нет, да они и не требуются. Диктатура есть никаким законом не ограниченное...

Вообще в семидесятилетней истории советского государства все основные, наиболее значительные события совершались помимо закона. Нэп и до сих пор официально не отменен. Коллективизация, индустриализация, высылка целых народов никакими законами и не были предусмотрены. Постановление ЦК ВКП(б) – открытое, а чаще тайное, принятое вдогонку за действием, – самое большее, на что историк может рассчитывать.

Вернемся, однако, назад – к тому времени, когда Ленин лично закладывал фундамент нового, социалистического права. Любопытно перелистать Гражданский кодекс 1922 года: что же в нем оригинального? Да, в общем, ничего. Римское право, Гражданский кодекс Наполеона (1804 г.) – все старое, давно известное.

Собственно, уже в самом появлении Гражданского кодекса (ГК) скрыто противоречие. Объявив орудия и средства производства общественной собственностью, государство тем самым до предела ограничило сферу действия гражданского права. Отношения между разными субъектами госсобственности – сфера сугубо административная, не случайно споры между предприятиями рассматривает, как правило, не суд, а арбитраж. Что касается так называемой личной собственности, то по мере приближения к коммунизму ей полагалось стираться, исчезать, растворяясь в собственности высшего порядка, общенародной.

Правда, первый советский ГК принимался в период «временного оживления капитализма», в годы нэпа. Характерно, однако, что и в последующих кодексах присутствует привычный набор атрибутов: виды сделок, право собственности, обязательства и наследственное право... Дело, понятно, не в правовых нормах – они вторичны и отражают реальные отношения, которые существуют в жизни. Оказывается, за семьдесят лет содержание этих отношений изменилось мало. Люди по-прежнему живут не лозунгами и заклинаниями, а все теми же заботами: берут в долг деньги, продают и покупают, стремятся что-то скопить и оставить детям...

Понимание того, что перестройка – в числе прочего-остального – должна изменить и правовые основы государства, пришло к новому руководству далеко не сразу. Понадобилось три с половиной года, прежде чем были написаны, а потом и произнесены с высокой трибуны исторические слова: социалистическое правовое государство.

Это отставание во времени имеет, конечно, свои причины. Первая – марксистская табель о рангах: в этой табели центральная роль отведена базису, системе производства; право же вместе с религией и моралью занимает скромное место в надстройке. Но была и вторая причина, практическая. В области права все обстояло куда как благополучно. Законы принимались и исполнялись, суды действовали, преступность снижалась... И вдруг – правовое государство...

...Говорят, что законы не действуют потому, что у президента, Совета министров и прочих высоких инстанций мало власти. Однако объем властных полномочий того же президента непрерывно растет, перешагнув все мыслимые пределы. Резонно предположить, что паралич власти – явление вторичное, производное. А главное – это полная утрата доверия ко всей правовой системе государства. К людям, которые закон принимают (мы знаем, как они выбраны), к самому закону (мы видели, кто и как обсуждает законы), к тем, кто обязан законом руководствоваться, – уж тут нам доподлинно известно, что суд руководствуется не законом, а конъюнктурой: телефонным звонком, требованиями митингующих, статьей в центральной газете.

У советских законов (и прежних, и нынешних) есть замечательная особенность: они принимаются совсем не для того, чтобы их исполняли. Цель другая – подвести правовое основание под любые возможные действия властей. А поскольку власти не знают, как они сочтут нужным действовать в будущих обстоятельствах, то закон конструируется в расчете на все случаи жизни... Поскольку закон сконструирован так, что оставляет властям свободу рук, а власти определенно не желают расставаться с прежней системой, естественно, что закон не работает. И дело тут совсем не в том, что у руководителей мало власти; скорее ее слишком много. Во всяком случае достаточно, чтобы принять закон в такой форме, которая делает его неработоспособным.

Вместе с тем это палка о двух концах. Неопределенность закона выгодна, пока власть сосредоточена в одних руках, руках «толкователя». Но когда в государстве появляются другие силы (будь то Верховный Совет республики, райисполком или частное лицо), возникает множество «центров толкования». С этого момента закон перестает действовать, наступает полное безвластие, правовой вакуум...

Новое время. 1995. № 5. С. 43-45.