2. Народы прибалтики

Задание 1.

При чтении текстов, включенных в 1 задание, необходимо обратить особое внимание на материалы, которые помогут подробно и доказательно раскрыть следующие вопросы:

1. С какими народами были связаны древние прибалты в своем историческом развитии?

2. Что общего и чем различаются языческие верования славян и балтов?

3. Какие древние традиции и сейчас сохраняются у прибалтийских крестьян?

ГИМБУТАС М. БАЛТЫ НА ЗАРЕ ИСТОРИИ

За несколько столетий до того, как в письменных источниках появились сообщения о рождении Литовского государства и последующих войнах с тевтонскими рыцарями, балтийские племена наслаждались своим «золотым веком». Их земли сохраняли единство, развивалась экономика и торговля, процветали искусство и ремесла. Приморские племена, прежде всего курши, перешли к активным наступательным действиям против Скандинавских стран.

В этот период курши превратились в балтийских «викингов», они оказались самыми активными и богатыми из всех балтийских племен. Совершавшиеся в период правления норвежского короля Харальда Смелого (1045—1066) постоянные нападения на датчан и викингов, живших на западе, описаны С. Стурлусоном в книге «Круг земной». В «Саге об Инглинде» Стурлусон пишет, что в 1049 году при короле Свейне и в 1051 году при короле Магнусе в датских церквах даже произносили специальную молитву: «О Всемогущий Господь, защити нас от куршей». Из хроник начала XIII века нам становится известно, что курши постоянно нападали на Данию и Швецию, разрушали поселения, увозили церковные колокола и другие предметы.

Следовало ожидать, что куршское оружие и украшения можно найти вдоль всего восточного Балтийского побережья вплоть до Дании. О том, что курши еще до начала войн с датчанами добирались до Готланда,

С той или иной степенью интенсивности торговля и мелкие стычки между балтами и скандинавскими викингами продолжались в течение X—XI веков. Алчные викинги из Швеции, Дании и даже из Исландии нападали на.богатые куршские поселения, но и сами страдали от набегов куршей, разорявших их земли. Обоюдные пиратские набеги уравновешивали силы сторон. Вот почему в источниках нет упоминаний о длительных военных действиях.

Подобные нападения совершались бандами мародеров численностью не более 30 человек, обычно нападавшие стремились не уходить далеко от побережья, обеспечивая тем самым пути для легкого отступления. Поэтому поселения на обоих берегах Балтийского моря располагались на значительном расстоянии от побережья. Почти все крупные куршские города и деревни размещались на расстоянии от 5 до 25 км от побережья.

Яркое изображение набегов викингов и жизни куршских землевладельцев начала X века содержится в исландской «Саге об Эгиле». Здесь подробно описано, как Торльф и Эгил совершали набеги в Куронию примерно около 925 года. Они перемежаются ярким описанием жизни куршского феодала. Мы читаем о поединках: стрельбе из лука, сражениях на мечах и копьях, об одеждах, набрасываемых на оружие врага, о том, как плененных врагов годами содержали в погребах (ямах) в течение многих лет или убивали после пыток.

Феодальные замки состояли из множества домов и амбаров, окруженных оборонительными валами и стенами. Дома строились из толстых бревен, жилые комнаты располагались на первом этаже, а лестница вела в чердачные помещения. Стены комнат обшивались деревянными панелями. Господин спал на специальном ложе, прислуга стелила себе постели на лавках. Обедали в «зале», возможно, самой большой комнате в помещении. Вот и все, что нам известно о куршах от скандинавских рассказчиков, о других фактах можно узнать из обследований погребений.

УКРАШЕНИЯ, ИСКУССТВА И РЕМЕСЛА

В конце IX века культура куршей и других балтийских племен переживает период расцвета. Под влиянием искусства викингов в ней появляются новые мотивы, например изображения змей, голов животных. Однако основная масса украшений, инструментов или оружия представляет собой усовершенствования местных изделий более раннего периода или новые, исключительно балтийские формы. Особого совершенства балты достигли в геометрических орнаментах и ювелирных украшениях, отличавшихся большим разнообразием. Но верно и то, что во всех стилях наблюдалась преемственность начиная с «золотого века».

Широкая популярность украшений в виде подвесок и цепочек привела к появлению огромных булавок и брошей. В богатых женских погребениях найдены булавки с треугольными и крестовидными головками и держатели для цепочек, покрытые серебром и украшенные голубыми бусинами. Обнаруженные в куршских землях головки булавок отличались невероятным разнообразием форм: имели крестовидные, дисковидные концы, спиралевидные головки, лепные или ромбовидные головки, украшенные мелким геометрическим орнаментом в виде треугольника с розеткой в середине.

Самые изящные булавки использовались для поддержки головных уборов женщин. Также обнаружен ряд бронзовых или серебряных ожерелий, переплетенные шейные кольца с плоскими перекрученными или седловидными концами, круглым или трехгранным концом — с одной стороны и орнаментированным плоским - с другой.

Некоторые шейные кольца изготовлялись из расплющенной проволоки, к которой прикреплялись треугольные или продолговатые подвески. Эти подвески считаются самыми характерными украшениями земгальских женщин. Шейные кольца с закругленными или седловидными концами встречаются на всей территории Литвы, Латвии и древней земле судовян.

Женские и мужские костюмы последних веков доисторического периода реконструируются практически полностью. Хотя у каждого племени были свои детали и для отделки использовались местные специфические орнаменты, общий тип костюма был одинаковым во всем Балтийском регионе. Девушки продолжали покрывать головы шерстяной шапочкой, украшенной бронзовыми плашками и подвесками, женщины использовали головное покрывало, прикрепленное с помощью диадемы или булавки.

У льняных блузок был высокий закрытый ворот, сверху надевалось несколько рядов бронзовых или серебряных ожерелий со стеклянными или янтарными бусинками, бронзовыми спиралями или подвесками. Шерстяная юбка доходила до икры ноги, сверху надевали шерстяной фартук, нижняя часть которого украшалась рядами бронзовых спиралей, правда более коротких. Платок, накидывавшийся на плечи, изготавливали из относительно толстой шерстяной материи. Спереди его застегивали с помощью массивной бронзовой или посеребренной фибулы или огромной булавкой, с одной или несколькими цепочками. На каждой руке носили от двух до шести браслетов.

Мужчины одевались в льняные блузы, укреплявшиеся булавками, шерстяные брюки, длинный шерстяной жилет, подпоясанный кожаным поясом, и шерстяную накидку, скреплявшуюся массивной фибулой. Чем богаче мужчина, тем более изысканным был его пояс, а вместо бронзы использовались серебряные украшения: ожерелья, фибулы, браслеты и кольца. Одеяние воина дополняли прикрепленный к поясу нож в кожаных ножнах, украшенных бронзовыми или серебряными плашками, железное кресало и футляр для трута, а также шлем, щит, длинная железная сабля, копье, боевой топор, лук и стрелы с железными наконеч­никами, шпоры. С держателей для цепочек или брошек свешивались треугольные или трапециевидные бронзовые пластинки, бубенчики, фигурки лошадей и водных птиц, пинцеты, расчески и зубы диких животных. Подобный набор подвесок позволяет предположить, что они использовались не только как украшения, но и в практических целях. Когда человек шел, все предметы позвякивали - считалось, отпугивая злых духов.

В начале исторического периода искусство и ремесла достигли особенных высот. Изделия из металла, кожи, стекла, янтаря, керамику изготавливали ремесленники, имевшие свои мастерские в больших городах, в замках феодалов и в деревнях. Только ткачество, прядение и вышивание оставались семейным делом, и именно в семьях, занимавших более высокое положение, скорее всего сохранялись собственные швеи, прядильщицы и ткачи, которые всегда могли выполнить требуемую работу.

Благодаря тому, что примерно в X веке появился гончарный круг, вытеснивший древнюю ручную керамику, различия между изделиями отдельных племен стали постепенно стираться. Форма керамики унифицировалась, ее украшали волнистыми и горизонтальными линиями, иногда помечали клеймом мастера. К тому же времени мельничные жернова (подобные по принципу действия вращающимся ручным мельницам) заменили примитивные ручные мельницы.

ИЗМЕНЕНИЯ В СЕЛЬСКОМ ХОЗЯЙСТВЕ

Технические усовершенствования заметны во всех областях жизни. Совершенствовались инструменты. Железные топоры приобрели широкие лезвия, что сразу же отразилось на качестве строительства домов и укреплений, скорости расчистки лесных территорий, которая осуществлялась быстрее, чем топорами с узкими лезвиями. Косы также удлинились, серпы стали более изящными, у некоторых появились зубцы на конце. Шире распространились железные лемеха. Где-то между IX—XII веками двупольное земледелие было заменено трехпольным, что подтверждается преобладанием в ряде поселений зимних зерновых культур над пшеницей и ячменем. Также часто сажали горошек и бобы. Среди обнаруженных костей домашних животных второе место по количеству занимают кости свиней.

СОПРОТИВЛЕНИЕ ЛИТОВСКОГО ГОСУДАРСТВА

XIII век оказался самым сложным периодом в истории балтов. Если бы в этом столетии не произошла консолидация Литовского государства под искусным руководством Миндаугаса, тевтонцы распространились бы на восток и легко поглотили все остальные балтийские племена. Начав строить свои замки на реке Неман, тевтонцы сразу же столкнулись с хорошо организованным сопротивлением со стороны литовцев. На протяжении XIV и до начала XVI века не утихала ожесточенная борьба между германцами и литовцами.

В 1236 году при Шяуляе северная часть войск Тевтонского ордена потерпела поражение от литовского князя Миндаугаса. Благодаря умелому и энергичному руководству Гедиминаса (1316—1341), Альгирдаса (1345—1377) и его героического брата Кястутиса (умер в 1382 году, сражаясь против тевтонцев) Литва сложилась в мощное государство и не покорилась, несмотря на угрозы со стороны германцев.

Начиная с XIII века центральная власть в Восточной Европе оказалась связанной с растущим Литовским государством. Литва начала стремительно расширяться на запад и юг, захватывая русские и украинские земли, продвигаясь к Тартарии и Черному морю. В период между 1200-м и 1263 годами литовцы нападали на русских 75 раз. Литовские всадники завоевывали славянские земли. Гедиминас занял почти всю Белоруссию и Северо-Восточную Украину (Волынь). Альгирдас, сын Гедиминаса, в 1362 году одержал победу около Голубых Вод в Подолии и отсюда занял почти весь бассейн Днепра и Днестра. Позже Витовт Великий (1392—1460), самый могущественный из всех правителей Литвы, овладел бассейнами Донца и Оки, окружавших Москву с востока и юга, превратив эту территорию в часть Литовского государства.

Экспансия была направлена на земли, которыми в доисторический период владели литовцы и другие западные балтийские племена. В период расцвета (1362— 1569) империя занимала территорию в 350 000 кв. миль. Могущественное государство сыграло свою роль как оборонительный форпост для Восточной Европы, сумев уберечь и свои, и ранее захваченные земли.

Однако русские территории не подверглись «литовизации». Уже с начала XVI века Литва начала терять свои западные провинции, расположенные на верхней Волге, Оке и Доне, отдавая их русским. Растущая угроза со стороны Москвы заставила Литву в 1569 году заключить политический договор с Польшей и уступить ей свои украинские земли. Ливонией (современная Латвия и Южная Эстония) стали совместно владеть Литва и Польша. В течение последующих столетий Литва и то, чему было суждено стать Латвией, не смогли ни сохранить свою власть, ни вернуть утраченные территории. Когда в 1918 году они возникли как независимые государства, пробыв под властью царской России и Германии в течение 123 лет (с 1795-го по 1918 год), то Литва и Латвия занимали самую меньшую этнографическую территорию, на которой когда-либо существовали балтийскоговорящие народы.

ДРЕВНЕЙШИЕ ВЕРОВАНИЯ БАЛТОВ

Удивительно, насколько дотошно первые миссионеры, оказавшиеся в балтийских землях, историографы Тевтонского ордена и хронисты более поздних времен зафиксировали свидетельства «неверия», замеченные ими в языческой религии: погребальные обряды, веру в возрождение после смерти, культ священных рощ, деревьев, полей, воды и огня. Они также писали о существовании множества богов и духов, кровавых жертвоприношениях и предсказаниях.

Тевтонский орден принес христианство на все земли от Пруссии до Латвии, но жившие на этой территории народы оказалось легче подчинить политически, чем духовно. Жители прусских деревень оставались язычниками (о чем свидетельствуют погребения) вплоть до XVII века, хотя официально они были крещены еще в XIII веке и соблюдение всех языческих обычаев и обрядов строго запрещалось.

Похожая ситуация сложилась и в Западной Латвии, присоединившейся к христианской церкви только в 1387 году, когда латвийский великий герцог Ягайло, сын Альгирдаса, женился на польской принцессе Ядвиге

и стал королем Польши. Даже тогда, когда христианская вера проникла во дворцы знати и в города, сельчане оставались верными старой религии. Ситуация сохранялась на протяжении многих веков.

Обычаи, верования, символика народных песен и искусства литовцев и латышей удивительно пропитаны древностью. Христианский компонент носит явно недавний характер и легко вычленяется. Для сравнительного анализа религии значение литовского и латвийского фольклора и искусства оказалось тем, что и роль балтийских языков в реконструкции «материнского языка» индоевропейцев.

Дохристианский слой оказался настолько древним, что он бесспорно восходит к доисторическим временам, по крайней мере к железному веку или, как в случае с отдельными элементами, даже к более ранним периодам. Поскольку христианские авторы хроник были иностранцами и не понимали местных языков, они описывали увиденное как предрассудки. Основным источником реконструкции древней балтийской религии остается фольклор, который великолепно дополняет отдельные зафиксированные исторические события и археологические находки.

«СВЯЩЕННЫЙ ДОМ» И «СВЯЩЕННОЕ СЕЛЕНИЕ» БАЛТОВ

Как и на всей территории Северной Европы, балтийская архитектура была исключительно деревянной. «Священные дома» и «священные деревни», известные по документам XIV века, не сохранились, поскольку на месте языческих святилищ в последующие века появились христианские церкви. Только в ходе раскопок 1955—1957 годов, проводившихся в Восточной Балтии, были обнаружены остатки нескольких деревянных храмов и огромные святилища.

Для чего служил деревянный столб, размещенный внутри храма? Он мог замещать бога или представлять собой просто подставку для звериных черепов или голов. До XX века в Литве сохранилось верование, что череп лошади или быка служит защитой против «дурного глаза», болезни человека или животных, ливня или других природных невзгод. Когда возникала угроза подобной опасности, череп поднимали на высокий шест. До недавнего времени в качестве украшения фронтонов служили лошадиные головы (конек на крыше), рога, фигурки козла, барана, петуха и других птиц.

Не приходится сомневаться в том, что все обряды совершали жрецы, произносившие молитвы. В ранних исторических источниках они упоминаются регулярно, под названиями «священные мужи», «авгуры» или «некроманты». В 1075 году писавший о куршах Адам из Бремена замечал: «Все их дома заполнены языческими предсказателями, прорицателями и колдунами, которые даже располагались в определенной иерархии. Следы оракулов видны во всех частях света, прежде всего у испанцев и греков».

К жрецам, которыми становились избиравшиеся народом старики, обладавшие специальными знаниями, относились с особым уважением. В источниках XVI века говорится, что их считали отмеченными богами, приравнивая к христианским епископам. В 1326 году Петр из Дуйсбурга писал, что в селении Ромува прусской провинции Надрува проживал могущественный знахарь по имени Крив, которого народ считал святым. Его влияние распространялось не только на Надруву, но и на всю Литву, Курляндию и Земгале.

Как единственный отмеченный в записях святой, Крив пользовался уважением правителей, знати и простых людей, его власть распространялась на все балтийские земли во время войн с Тевтонским орденом. Вряд ли такие могущественные жрецы могли существовать в ранние периоды, усилению их влияния в XIV веке, скорее всего, способствовала угроза вытеснения старой религии христианством. Среди балтийских народов не зафиксирована теократия (духовная власть), политическая власть находилась в руках правителей. Однако языческая религия оказалась универсальной и глубоко повлияла на все сферы жизни.

Обычай кремирования умерших сохранялся в течение длительного времени после введения христианства, он исчез только в результате ожесточенной борьбы, которую вели христианские миссионеры. До конца XIV века литовских правителей и герцогов продолжали хоронить с невероятной пышностью. Так, в 1377 году в лесах. Даже во время войны балтам требовалось много дней, чтобы оплакать погибших и кремировать их. Так, в 1210 году, во время осады Риги орденом меченосцев, пришлось приостановить военные действия на три дня, чтобы оплакать и похоронить умерших. Мертвых оплакали и воздали им нужные почести, затем с ними простились соответствующим образом, чтобы они могли благополучно отправиться в царство мертвых и оставаться среди родителей, братьев, сестер и других родственников. Причитания неизменно запрещались христианскими миссионерами, плакальщиков преследовали. Но, несмотря на все действия, сохранились вплоть до настоящего времени, прекрасные лирические отрывки, и необычайно трогательная народная поэзия.

О смерти землевладельца полагалось немедленно сообщить его лошадям и скоту; когда умирал пасечник — его пчелам. Считали, что в противном случае животные и пчелы не выживут. Лошади не позволяли везти своего хозяина к месту погребения, иначе она могла умереть или заболеть.

Подобные верования сохранились в литовских деревнях до сих пор, в начале XX столетия они остаются свидетельством огромной привязанности, которая существовала между человеком и животным. В первые века нашей эры в Пруссии и Литве лошадей хоронили в положении стоя и в полной упряжи, как будто на них вот-вот собирались поехать.

Как уже отмечалось, умершие воины и земледельцы поднимались на своих лошадях в небо, в обитель душ, и именно на лошадях обычно возвращались на землю, чтобы навестить свои семьи и посетить праздник умерших в октябре и в другие праздники. В записях XVII века упоминается, что во время праздника умерших кишки и шкуру лошади приносили на могилу, чтобы помочь мертвым вернуться на лошадях в дом хозяина.

В священных местах царила тишина, поэтому ряд священных гор и лесов в Восточной Пруссии и Литве получали имена с корнями гот, гат, которые означали «тихий». Одно из таких мест - священный холм Рамбинас на северном берегу нижнего течения Немана, около Тильзита, - упоминается в письменных источниках начиная с XIV века. На плоском камне, лежавшем на вершине холма, с давних пор помещали свои обильные приношения те, кто стремился разбогатеть и получить хороший урожай на полях, а также новобрачные.

Кроме священных мест, почитали деревья, прежде всего дуб, лен, березу, клен, сосну и ель. Верили, что прежде всего старые, могущественные, с двойными стволами деревья обладают особенной целительной силой. Их нельзя было трогать, никто не осмеливался их рубить. Начиная с XIII века в письменных источниках упоминаются «священные дубы», посвященные богу Перкунасу, а «священные липы» — Лайме, богине судьбы, которой также приносили дары. Такие деревья окружали канавками или кругом из камней. Палка из ясеня, веточка можжевельника, бузины, ивы или южного дерева или любой зеленый сук рассматривались как действенное оружие против злых духов.

У лесов были свои богини и боги. Медейне (от «дерево») - литовская богиня леса - упоминается уже в письменных источниках XIII века. В источниках XVII и XVIII веков упоминается Гирайтис - мужской бог лесов. В литовском фольклоре известна «лесная мать» и «лесной отец», а также «мать кустарников». Особым земным божеством, жившим в зарослях бузины, считался Пушкайтис, также являвшийся повелителем Барстукай или Каукай - добрых маленьких подземных человечков.

Если делались подношения Пушкайтису, то маленькие человечки приносили множество зерна и выполняли домашнюю работу. Во время специальных праздников для Барстукай оставляли в амбарах столы, заполненные хлебом, мясом, сыром и маслом. Считалось, что в полночь маленькие человечки приходили сюда поесть и попить. В свою очередь, за великодушное обращение с духами крестьяне вознаграждались обильным урожаем.

В песнях деревья и цветы описываются условно, но обязательно подчеркивается их особая роль, и в частности почек и крон, говорится об их жизнеспособности и плодовитости. «Выросла липа зеленая с прекрасными ветками и великолепной верхушкой». Говоря о дереве, всегда указывают, что оно высотой в три, семь или девять человеческих ростов. Дерево широко представлено в прикладном искусстве, как правило, его изображали в окружении парных человеческих фигур или голов животных мужского пола: лошадиных, бычьих, оленьих, козлиных, лебединых. В других случаях дерево окружалось солнцами, лунами и звездами или сидящими на нем птицами. В народных песнях у растений были золотые или серебряные листья, почки, главной птицей считался петух, предсказатель человеческой судьбы.

Символом Мирового дерева у балтийских народов считался деревянный столб, подпиравший крышу. Его вершину украшали изображениями небесных божеств: солнца, луны, звезд; подножие — охранявшими его жеребцами и змеями. До XX века подобные столбы, как и кресты с солнечной символикой на перекладинах, встречались в Литве перед усадьбами.

У латышей была Юрасмате — мать моря. В XVI веке среди описаний прусских богов находим Аутримпа — бога морей и больших озер, Патримпа — бога рек и источников, Бардоятса — бога кораблей. Встречались и отдельные божества дождя — Литувонис, известный по источникам с XVI века. Божества вод требовали даров: например, речному богу Упинису приносили в жертву молочных поросят — считалось, что в противном случае вода не будет чистой и прозрачной.

Лауме — феи, представлявшиеся в образе обнаженных женщин с длинными волосами и большой грудью, обитали в лесах, где было много воды и встречались огромные скопления камней. Они постоянно сходились с людьми, испытывая материнские чувства, часто похищали младенцев или маленьких детей, одевая их в самые прекрасные одежды. Они могли быть как необычайно добродушными, так и необыкновенно вспыльчивыми, считалось также, что они не склонны к логическим поступкам. Лауме могли быстро работать, проворно ткали и стирали белье, но если кто-то сердил их, то мгновенно уничтожали сделанное.

Скорее всего, высшее место среди богинь (причем у всех балтийских народов) занимала Лайма — богиня судьбы. Она отвечала за счастье и несчастья людей, равно как и за продолжительность их жизни. Она определяла судьбы не только людей, но и жизнь растений и других существ. Ее имя неотделимо от понятия «счастье». Судьба обычно появлялась в образе конкретного существа, но есть упоминания о трех или даже семи богинях, аналогичных греческим мойрам и немецким норнам.

В литовских песнях богиню обычно именовали двойным именем Лайма-Далия — «счастье» и «судьба». У латышей также была Декла, которая симпатизировала людям, заботилась о маленьких детях и горевала над

родившимся ребенком, которому было суждено в жизни испытать несчастья. Хотя поведение Лаймы похоже на поведение обычного человека, она по своим функциям сходна с Диевасом, солнечным богом, и самим Солнцем.

Чтобы оплодотворить землю и дать ей животворящую силу, требовалось мужское начало, которое связывали с небом, где жизненная сила соединялась с противодействием злым духам. Считалось, что жизненная сила воплощалась в небесных телах (солнце, луне и звездах), а также в таких явлениях, как гром, молния, огонь и радуга; в самцах животных, таких, как олень, бык, жеребец, козел, баран, петух, лебедь и другие птицы; рептилии типа змей и жаб обладают огромным влиянием на развитие растений, животных и человека.

Божественная суть жизни и животворящих сил обусловливала персонификацию солнца, луны, утренних и дневных звезд, грома и яркого неба, побуждала к созданию образов небесных божеств. Животные мужского пола, птицы и рептилии из-за свойственной им сексуальной природы или способности предсказывать перемены в погоде и пробуждать природу весной тесно связывались с солнечными божествами.

Балтийский пантеон небесных божеств тесно соотносится со всеми другими божествами народов индоевропейской группы. К ним относится Диевас — бог сияющего неба, соотносимый со древнеиндийским Оуаиз, греческим Зевсом, римским Деусом; бог грома— литовский Перкунас, латвийский Перконс, прусский Перконис. Именем и функциями он тесно соотносится со славянским Перуном, хеттским Перуна, древнеиндийским Парьяна, кельтским Геркинай равно как и со скандинавским Тором, немецким Доннаром и римским Юпитером. Сауле — солнце, тесно связано с ведическим Сурья и Савитар, древнегреческим Гелиосом и другими индоевропейскими солнечными богами.

Верили, что во время праздника летнего солнцестояния, 24 июня, восход Солнца следует приветствовать венком из сплетенного красного папоротника, оно пляшет «на серебряной горе в серебряных башмаках». В песнях Сауле «катится», «качается», «прыгает». В латышских песнях повторяется рефрен — «качаться» или «катиться», «подпрыгивать».

В прикладных произведениях искусства солнце изображается в виде сакты — кольца, колеса, круга, круга с лучами, розетки или незабудки, цветка-солнца (в литовском называемого саулите — «солнышко» или ратиляс — «колесо»).

Неиссякаемая жизненная сила солнца, постоянство его дневного пути, благотворное влияние на растения и людей всегда были источником вдохновения и становились темой бесчисленных текстов древней балтийской поэзии и балтийских произведений искусства. Весенний и летний дни равноденствия и солнцестояния (в настоящее время — Пасха и день Ивана Купалы) были праздниками радости, возрождения природы, где солнечная символика играла центральную роль. Жизнь земледельца неизменно сопровождалась обращениями к Солнцу на восходе и на закате, и все полевые работы полностью зависели от благословения Солнца. Обычно обращенную к Солнцу молитву произносили с непокрытой головой.

также глубокой нерушимой связью с животными и птицами.

Рассматривая древнейшие верования балтов, мы исходили из того, что все древние религии воплощали единый взгляд на мир, существенная часть которого сохранилась и в памяти современных литовцев и латышей, продолжая вдохновлять поэтов, художников и музыкантов.

Задание 2.

При чтении текстов, включенных во 2 задание, необходимо обратить особое внимание на материалы, которые помогут подробно и доказательно раскрыть следующие вопросы:

1.Что можно сказать по данным произведениям об основных занятиях прибалтов, об их образе жизни?

2. Есть ли нечто общее между прибалтийскими и славянскими народами?

3. Можно ли выделить какие-либо специфические черты в отношении прибалтов к Родине?

4. Сохраняют ли свою актуальность данные произведения, написанные почти полвека тому назад?

ЛАТЫШСКИЕ ДАЙНЫ

Где ты, Юмис, пропадал,

Где все лето ночевал?

Во чистом полюшке,

Под серым камешком.

Пашет, пашет пахарь мой,

Пашет в поле и поныне.

Коль не пашет у порога,

Значит пашет за горою.

Жницы старые, голубушки,

На моем ячменном поле;

Только клонятся головушки,

Только рученьки мелькают.

Семь дней и семь ночей

Корчевал поля для жита:

Еле-еле всемером

Девки тесто замесили.

Заблудились в поле девки,

Не найдут к жнивью тропинки;

Я тропинку угадала

По серебряным цветочкам.

ИМАНТС ЗИЕДОНИС. (Латвия)

* * *

На пограничной меже мы сеем жито;

где не пылят колосья, там пепел

пылит на ветру. Граница –

текучий песок, бродячая дюна,

целиком засыпает селенья,

пройдет над головою

граница, и вынырнет на другой стороне

неживая деревня.

Пахарь – единственный – укрепляет песок

рубежа, каждый год засевает.

И жатва и молотьба – все на зыбучих песках

границы. Викинги изгибают дюну вдоль моря,

не сшибаться же лбами! – просто надо засеять

зыбучую дюну – будь что будет,

кому-то быть погребенну; прорастут остальные

коль повезет.

ИЗ «ПОЭМЫ О ХЛЕБЕ»

Хлеб сотворен, как мир -

снизу земная кора,

сверху небесная корка,

в середине мякиш – жизнь.

Жизнь, неумехой замешенная,

глядишь, и осела,

осталась корка.

Осталась небесная корка.

Между тобою и небом пусто.

И ты останешься без неба.

САЛОМЕЯ НЕРИС ( Литва)

МОЙ МАЛЫШ

Во ржи - тропинка, словно нить.

Зачем котеночка бранить!

Там не зверек, а мой малыш

Пошел бродить.

За светло-синим васильком,

За алым маковым цветком

Он заплутался, мой малыш.

И рожь кругом.

Поет о хлебе колосок,

Как трудно раздобыть кусок.

Но он поймет ли, мой малыш,

Тот голосок?

Мир для него широк, высок -

Вон бабочка, а вон цветок.

А сам порхает мой малыш,

Как мотылек.

И мак стоит без лепестков,

И нету синих васильков.

Упав, рыдает мой малыш:

Довольно мне цветов.

МАЛОЙ ЛИТВЕ (1945)

Поднимись, милая, уж рута взошла....

Белые пески тебя заносят,

Ты у моря дремлешь дни и годы.

Шелестит осока сотни весен,

Но не шелестит трава свободы.

Немец отнял твой сундук с приданным,

С песнями узорными твоими,

С полотном старинным домотканным

И твое стереть задумал имя.

Но летает чайка голубая

Над простором Балтики холодной,

Эхо песен наших повторяя,

Отзвук речи гордой и свободной.

Пусть забудут немцы путь широкий,

Древний шлях от запада к востоку.

Девять братьев мчатся к нам с востока

Выручать литовскую свободу.

Солнце перед ними стелет ткани,

Рвут они цепей немецких путы.

Пробудись, родная -- на поляне,

Наконец, зазеленела рута!

Э. МЕЖЕЛАЙТИС (Литва)

ЛИТВА

Здесь всё - Литва. И дождь. И луг намокший.

И рожь кругом. И мошки под дождем.

Поговори со мною, друг хороший,

Напомни мне еще раз обо всем.

О нашей радости. И о печали.

О том, как избывали мы беду.

О том, как мы собою заполняли

Любую брешь, любую пустоту.

Мы знаем друг о друге очень много

И можем обойтись без лишних слов.

Нам все легко понять с полунамека,

По складкам губ, по шелесту лесов.

Тебе внимать готов я днем и ночью.

Буди меня до утренней зари.

Но только - слышишь? - не молчи со мною,

Такое тоже было... Говори

О нивах, о чюрлёнисовских звездах,

О чем захочешь... Мне твои слова

Нужны и в самом деле, словно воздух --

Без них я тут же задохнусь, Литва...

БАЛТ

Мой дом стоит на берегу морском.

Вверху упряжкой ливней правит.

Я бережно слежу за очагом,

В котором раздувал огонь мой прадед....

В эти стены

Врывался часто многоликий тать

И все крушил...Участливое море

Не успевало с берега смывать

Багровое от крови наше горе...

Я сильней разжег

Живой огонь. И в мой очаг забрался

Ухой налитый солнечный горшок.

Боровиком дразняще пахнет в чаще,

И пахнет медом в гуще липняка.

От голода успешно защищается

Моя неутомимая рука.

А в ноздри бьет угрем, балтийским хлебом,

Что балту по душе... А надо мной,

Как матушка, стоит под низким небом

Большая елка в кофте шерстяной.

Уж вечер. Мой очаг неугасимый

Сияет, как вечерняя звезда...

Стою в спокойных дюнах,

Уже повитых сонной синевой,

И осторожно сравниваю в думах

Два очага - прадедовский и мой...

Задание 3.

При чтении текстов, включенных в 3 задание, необходимо обратить особое внимание на материалы, которые помогут подробно и доказательно раскрыть следующие вопросы:

1. Какие особенности каждого народа отметил писатель, посетив в начале 50-х годов три прибалтийские республики СССР?

2. Какие исторические личности и художественные произведения упоминаются в тексте? Расскажите о них подробнее.

3. Каково отношение писателя к культуре народов Прибалтики? Чем оно отличается от современного?

ПАУСТОВСКИЙ К. ВЕТЕР СКОРОСТИ (фрагменты)

Показались громады крепости в Ивангороде, а на другом берегу - стрельчатый средневековый город Нарва. Когда-то он был, должно быть, тесен. Но сейчас, после разрушений войны, его дома подымались среди пустырей. Цементная пыль лежала на мостовых. Город строился. В Нарве началась Эстония.

Каждая новая страна всегда кажется очень заманчивой. Невольно происходит смещение зрительных восприятий. Обыкновенный валун кажется здесь совсем другим, чем такие же валуны вблизи дороги из Ленинграда в Нарву. Он почернел от сырых ветров Прибалтики. Желтые лишай на нем напоминают пышные рыцарские гербы. И невольно слышишь протяжный звон, будто верховой конь, дожидаясь всадника, нетерпеливо бьет по валуну копытом.

Сложенная из булыжника ветряная мельница, окруженная кустами боярышника, представляется местом, где разыгрывались захватывающие сцены из романов Вальтера Скотта. Но, к великому сожалению, Вальтер Скотт никогда не писал об Эстонии.

«Победа» мчится. Первые впечатления так же быстры, как бег машины. Узкие и извилистые асфальтовые дороги. Одинокие дома-мызы из дикого камня, похожие на форты. Замшелая черепица. Старые вязы. Угрюмый воздух. Множество хорошо одетых, строгих сероглазых женщин и девушек, едущих на велосипедах с бидонами, подвешенными к рулю. Чистые перелески, потом такие же чистые леса. Пески. «Глинт» - обрыв над Финским заливом, ровный, как стена. Красные автобусы, напоминающие старые почтовые кареты. Внезапно мелькнувший город с рыцарским замком, собором и разноцветными дощатыми домами. Кисейные занавески и множество цветов за стеклами. Уют устоявшейся жизни. Юноши в каскетках с оранжевой ленточкой на околыше - школьники и студенты. Афиши о постановке «Тани» Арбузова на эстонском языке. И красные с голубым флаги молодой Советской республики, реющие в тишине полевых мыз.

А потом на горизонте неожиданно подымаются серые терриконы, совсем как в Донецком бассейне. Черный дым заволакивает даль. Это Кохтла-Ярве, знаменитый сланцевый район. Здесь сланцы перерабатывают в газ, и отсюда он идет по трубам в Ленинград и Таллин.

Шоссе из огромных цементных плит шло через заболоченные леса. Цемент гулко пел под баллонами машины. Леса срезало сразу. Вдали над равниной появился высокий Таллинский маяк. Мы выходили к морю. Впереди был большой портовый город. Он начался сразу, без плоских предместий, свалок, без облезлых окраинных бараков - непременной принадлежности большинства городов. Высокая площадь, а за ней - нагромождение башен, шпилей, крутых аспидных крыш, дым и мглистая даль залива.

Залив вплотную сливается с небом. Черные корабли на рейде как будто висят в воздухе. Над ними и под ними залегли синеватые облака. Глаз не сразу может привыкнуть к этому зрелищу, и трудно еще догадаться, где настоящие облака, а где их отражения в воде.

Потом началась такая живописная и головокружительная путаница узких улиц - даже не улиц, а переулков, - что шофер растерялся и остановил машину. Как тут проедешь, когда угол древнего дома закрывает перекресток и негде развернуться, чтобы объехать его и не зацепить!

Мы не ехали, а протискивались по темным щелям этих улиц, по коротким мостам, мимо серых башен с бойницами, мимо витрин, заваленных разноцветными товарами, задевая верхом машины ветки деревьев, с опаской пробирались по краю крутых каменных спусков или у подножья подпорных стен, заросших ползучими кустами. Из этих стен сочилась и журчала вода.

Наконец сумятица кончилась, и открылась спокойная площадь, а над ней на горе - Вышгород: древний квартал, окруженный поясом садов. Я до сих пор не знаю, какие деревья облетали в этих садах. Кажется, липы. Но листья у них были больше ладони.

Да, Таллин, конечно, принадлежит больше морю, нежели эстонской суше с ее скромными травами и размытым белесоватым небом. Над портом ровными колоннами подымается дым из пароходных труб. В морской дали, приглядевшись, можно различить очертания островов. Они похожи на расплывшиеся по воде темные пятна. В улицах около порта пахнет каменноугольным дымом и рыбой. И всюду моряки - молодые матросы с военных кораблей и медлительные русые люди в расстегнутых куртках и тельниках - эстонские рыбаки. Глаза у них цвета балтийской воды - серые, спокойные, с легкой голубизной.

Таллин - город мореплавателей. История многих открытия и морских походов началась здесь, на этих игрушечных улицах, в городе, похожем по вечерам на освещенную изнутри большую елочную игрушку.

На второй день после приезда в Таллин мы осматривали собор Святой Девы в Вышгороде.

Он ушел от старости в землю почти на два метра. Внутри собор казался вылепленным из сумрака. Только рыцарские щиты блестели на стенах золотом, фольгой и разноцветной эмалью. Под плитами пола были похоронены члены магистрата, рыцари, начальники ремесленных цехов и председатели гильдий. О том, кто лежит под ногами, можно было судить по барельефам на плитах пола. Над могилами рыцарей были плоские их изображения в забралах и латах. Над могилой начальника цеха башмачников был высечен огромный ботфорт, а над могилой начальника цеха мясников - могучий бык.

Седой смотритель, эстонец, бывший учитель истории, подвел нас к двум мраморным надгробьям. По сторонам их склонялись выцветшие от тропического солнца, потрепанные бурями андреевские флаги. Это были могилы адмиралов Беллинсгаузена и Врангеля - уроженцев Эстонии.

Беллинсгаузен открыл вместе с Лазаревым на другом конце земли ледяной материк Антарктиды. С жестоким мужеством на русских маленьких парусных кораблях он обходил по кругу этот неведомый материк. Его «негостеприимные» воды привели в содрогание даже такого морского бесстрашного волка, как капитан Джемс Кук. Он в нерешительности остановился перед ними. Дневник Беллинсгаузена об этом плавании - почти классическое произведение нашей литературы. Он точен, скуп на слова. И прекрасен тем, что сквозь эту скупость неожиданно прорываются слова о мрачной красоте Антарктиды и величии русского матроса.

Тут же, под сенью таких же андреевских флагов, лежит адмирал Врангель - исследователь, Арктики, провидец, догадавшийся по ряду едва заметных признаков о существовании в океане около восточных берегов Сибири большого острова.

Этот остров открыли после смерти старого адмирала и назвали его именем.

— Вот видите, - сказал нам бывший учитель истории, - хорошие дела всегда увенчиваются славой. Извините, что я так несколько возвышенно говорю, но я изучал русский язык по книгам больших русских историков. Они умели находить в истории настоящие возвышенные мотивы. Здесь, в Вышгороде, все, как говорится, дышит историей. Но вы приехали поздно, перед самой зимой. Приезжайте весной, когда Вышгород будет весь в сирени. Тогда этой милой девушке, которая приехала с вами, очень милой девушке с такими красивыми косами, я смогу позволить себе подарить букет этих цветов. Смогу вспомнить свою молодость и сделать этот галантный жест. Девичий возраст и сирень - они одинаково благоухают. Прошу извинить меня за эти стариковские шутки. Прошу извинить!

Мы простились с учителем и вышли на средневековые улицы Вышгорода.

Все поражало здесь. Не только каждый дом. но и каждый наличник на окне, железный шестигранный фонарь, каждое крыльцо и каждый лепной фриз над этим крыльцом.

Снизу доносился ровный гул города, порта, заводов, заглушенный говор людских толп.

— Пойдемте скорее вниз, - попросила наша юная спутница.— Смотрите, сколько людей! Как интересно побыть среди них! Жизнь шла своим путем. И я вспомнил слова Короленко: «На одну и ту же старинную башню каждое поколение смотрит иными глазами».

Конечно, это был уже север. Где-то за Пярну мы остановились отдохнуть в сосновом лесу. За грядой дюн вполголоса шумело море. Кричали гагары. И лес вокруг был северный — мшистый, весь в спелой бруснике и старых грибах. Белый мох на сосновой коре пропитался водой, как губка, - должно быть, с моря по утрам наносило туман. И воздух был северный - серый и холодноватый. Песок на дюнах похолодал. Почему-то стало жаль невзрачных цветов, еще доцветавших около пней, - там, должно быть, было теплее, чем на открытых местах. Быть может, некстати говорить здесь об этом, но в лесу среди дюн пришло сожаление о едва еще дышавшем северном лете - прообразе собственной жизни.

Кто знает, сколько осталось этой жизни? Для мысли, для сердца, для работы нужны сотни лет. Но законы природы суровы. Она не дает нам отсрочки. И тут же вспомнились слова старого писателя. «Все людские возрасты по-своему хороши, - сказал он, - но, может быть, лучше всех старость». Прожитая жизнь принесла щедрость, понимание. Окончилась мнимая погоня за недостижимым. Оно оказалось незаметно достигнутым в каждом простом явлении: в замухрышке-цветке, в крике гагар, в смеющихся глазах женщины, в тишине бесконечных сосновых лесов.

Есть старое, давно уже «изъятое» слово - благословение. Его легче почувствовать, чем объяснить. Благословение — это благодарность и напутствие всему хорошему, что будет жить, когда тебя уже не станет. Это, наконец, преклонение перед красотой земли, когда, уходя, любишь все: «и одинокую тропинку, по коей, нищий, я иду, и в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду». Машина тронулась. Дорога вышла к морю.

В прозрачной воде лежали огромные валуны. Вода была тонкая, как стекло. На шестах сушились сети. Даль поблекла,— на нее медленно надвигался вечер. Хвойной стеной стоял замолкший лес. В маленьком рыбачьем поселке зажигались огни. На крыше дощатого дома сидела овчарка и ревниво вглядывалась в залив — ждала хозяина.

Вспыхнул, рассыпался звоном и тотчас умчался назад, за машину, женский смех.

Вот бы остаться здесь! Но машина уже пронеслась через поселок и врезалась в туман. Он шел с залива. Редкие огни сторожевых домов тлели в тумане, как угли.

Под Ригой в полночь туман сошел, и сотни огней, перебегая, начали путать перед нами карту незнакомого города. Мы въехали в широкую улицу и остановились под тенью деревьев. В ушах еще долго гудел дорожный ветер.

В Риге гостиницы были переполнены. Пришлось остановиться на взморье, в закрытом на зиму доме отдыха в Дубултах. Нам отвели один из флигелей в глубине парка, прибрали его и протопили. Мои спутницы целые дни проводили в Риге, я же с наслаждением оставался в безлюдных Дубултах, в гулком и светлом доме. Есть своя прелесть в опустевших дачных поселках. Недаром покинутые дачи были даже предметом литературы. Вспомните хотя бы осенние фонтаны под Одессой в «Гранатовом браслете» Куприна.

Три обстоятельства ощущались сейчас в Дубултах, почти как счастье: покой, сосредоточенность и возможность в любую минуту выйти в парк, где все шуршит и вместе с тем все дремлет в легчайшей воздушной мгле. Мгла эта наплывает с Рижского залива. До него — несколько шагов. Он пустынен, тих. На песчаном дне видна рябь, похожая на рыбью чешую. Низкие берега исчезают в тумане. Ветра нет, но все же изредка откуда-то потянет солоноватым запахом открытого моря. Пески перемыты прибоем. На них ничего не осталось от многолюдного и шумного лета. Валяется только промокшая обертка от «Беломора» да обрывок афиши о концерте тенора Александровича.

Пляж отдыхает. Крошечные сосны смело выглядывают из песчаных нор. Там они прятались летом, боясь, что их затопчут. Почему-то эти заброшенные дачи вызывают воспоминания о юношеской любви, гимназистке со слезами на глазах, ее потерянной ленте, молчаливой разлуке. В воспоминаниях этих нет горечи. Они приходят, как улыбка. И вместе с ней уходят,

Дубулты расположены на узком перешейке между заливом и рекой Лиелупе. Можно пойти к реке. Плавным поворотом она подходит к поселку. Вдалеке виден лес, откуда Лиелупе льется широко и полноводно. Вдоль берега проходит железная дорога, и полупустые электрички мерно несутся по ней, покрикивая сиренами. Снова тишина. Потом доносится неясный ропот волн,— с моря задувает ветер. Дни стоят короткие. Свет иссякает. Солнце идет к западу, прижимаясь к земле.

В сумерки я ухожу на станцию встречать своих. На станции пусто. Только стая голубей сидит на платформе и вместе со мной ждет поезда. Далеко виден прожектор электрички, вылетающий, как звезда, из леса в Дзинтари. Поют, позванивая, рельсы. Голуби начинают волноваться. Электрическое зарево Риги дымится на горизонте. Потом мы долго идем через темный парк и не всегда сразу находим свой дом. Кажется, что море шумит со всех сторон, и это нас путает. Но вот дом найден. Поскрипывает винтовая лестница, вспыхивают лампы, от камина тянет теплом, и начинаются рассказы, споры, смех и выдумки. Ночью я просыпаюсь. Море молчит. Молчание такое глубокое, что хорошо слышно легкое, юное дыхание за стеной.

Бывают города-труженики, города-коммерсанты, города-ханжи, города-музеи, города-венценосцы. И бывают, наконец, города-авантюристы. Все эти определения относятся к городам Запада, а у нас - к далекому прошлому. Москва была городом-купчихой, равно как и «порфироносной вдовой», Петербург - венценосцем, Одесса - негоциантом, Новгород - музеем, а Митава, теперешняя Елгава, была городом-авантюристом.

Трудно сказать, в силу каких причин этот городок - бывшая столица Лифляндии - стал надежным приютом, для авантюристов всей Европы, для французской знати, спасавшейся от революции, и для низложенных королей. В Митаве жил Калиостро и блистала красавица авантюристка герцогиня Кингстон с выжженным на плече клеймом английского каторжника. В Митаве скрывались последние Бурбоны и проводил время в полной праздности и роскоши польский король без королевства Станислав Понятовский.

Сейчас от этого прошлого остался только полуразрушенный дворец. Он восстанавливается. В нем будет размещен сельскохозяйственный институт. Город сильно разрушен. Поэтому он выглядит непривычно просторным. От прошлого остались еще извозчики. На всем нашем пути мы встретили извозчиков только в Елгаве. Это были, конечно, последние, но настоящие извозчики - разговорчивые, любопытные, с ременными кнутами за поясом. Пролетки их играли на ходу, как скобяной оркестр, а в глазах худых лошадей отражалась мировая тоска.

Мы не заметили пограничную арку между Латвией и Литвой. А между тем все вокруг изменилось. Появилось много фур. Их катили по шоссе крупной рысью сытые, сильные кони. На фурах сидели белокурые женщины в ярких платках и приветливо улыбались нам, когда мы их обгоняли. Появились деревенские избы - такие же, как и у нас в России. Появились села вместо одиноких усадеб, деревянные ветряки, белобрысые дети, колодцы-журавли, даже обыкновенные наши дворняги с репьями на морде. Пахнуло чем-то родным и чуть-чуть стародавним, и мы догадались, что мы едем уже по Литве. Только черные распятья на перекрестках, маленькие узорчатые часовни-каплицы, похожие на голубятни, да кровли сельских костелов отличали Литву от наших мест.

Мы с нетерпением ждали первого попутного города. Всегда ведь ждешь этого первого города в каждой новой стране. И он наконец появился. Назывался этот город Ионишкис. Он совершенно пленил нас своим уютом и простодушием. Тесные торговые ряды, постоялый двор, мостовые, усыпанные сеном, илистая речушка, мальчишки с неизменными удочками, седые продавцы-патриархи в подтяжках на пороге темных магазинов-«склепов» и высокий костел - белый с черным - в зарослях лопухов.

Совершенно другим городом оказался Шяуляй. Новенький, чистый, с хорошими небольшими зданиями, он стоял на горе, как крепость. Пасмурное небо расчистилось. Легкая синева опустилась на землю, и в этой синеве необыкновенно жарко заблистало солнце.

Это случилось очень кстати, так как после Шяуляя начались такие места, что мы только ахали от изумления. Дорога шла, как на качелях - с холма на холм, - среди разукрашенных сусальным золотом березовых лесов. Синева неба, воздуха, ручьев, даже синева каждой лужи придавали напряженную яркость пышной, необозримой, как море, и почти невесомой листве. Каждая ветка свешивалась над дорогой, как кисть золотого винограда.

Сначала мы считали подъемы и спуски, но потом бросили, было не до этого. Каждый раз, когда машина взлетала на высокий перевал, перед нами открывалась такая драгоценная лесная даль, такая праздничная, волшебная страна, такое свежее дыхание врывалось в открытые окна машины, что у нас захватывало сердце. За всю дорогу мы не видели ничего подобного.

Мы завидовали всем, кто жил в этих местах: путевому сторожу, каждой девочке, бежавшей с кошелкой по обочине дороги, каждой птице, пролетавшей сквозь заросли. Она как будто купалась в золоченой воде. Листья, как крупные брызги, разлетались в стороны, но богатый наряд на дереве от этого не редел. Солнце уже склонялось к земле. Соединение его янтарного огня с раскраской лесов вызвало такой феерический блеск, что временами терялось ощущение действительности. Вот когда бы надо остановить время!

Может быть, отчасти из этого страстного желания остановить мимолетное время и закрепить то, что скоро исчезнет, и родилось искусство. Так, по крайней мере, думалось там, в этих лесах.

К ночи засияли огни Каунаса. Начался спуск к Неману среди таких поднебесных ив, что ночь под ними сразу стала во много раз плотнее. Даже сильные автомобильные фары не могли отогнать эту ночную темноту за край шоссе. Ранним утром я вышел на балкон гостиницы и увидел на горе над Каунасом исполинский костел из красного кирпича, похожий на элеватор. Над кирпичным остовом костела вздымался большой черный крест. Зрелище было угрюмое. Мне рассказали, что костел этот начал строиться во времена буржуазной Литвы, но закончить его не успели. Внутри костел пуст. Жители Каунаса прозвали его «костелом святого Элеватора» — «свентэго Элеватожа». Появление этого кирпичного ковчега над Каунасом не вяжется со всем видом города - старого, уютного и губернского. Этот губернский облик Каунас сохранил до наших дней.

Есть города, где кажется, что все жители хорошо знают друг друга. Такое же впечатление остается от Каунаса. Этот город патриархальный в хорошем смысле слова. В вечер приезда мы пошли поужинать в ресторан. Официанты были добродушны и деликатны. Оркестранты играли под сурдинку, и не надо было кричать, чтобы расслышать друг друга. За соседним столиком юноши, похожие па студентов, попросив разрешения у соседей, тихо напевали литовские песни.

У Каунаса - старые художественные традиции. Лучшие литовские народные вышивки и вязанье - из Каунаса. В Каунасе жили и работали художники Добужинский и Чурлянис.

Мне рассказывали, что в Каунасе была лучшая в мире коллекция бабочек всех стран земного шара. Она не уступала в ценности и красоте хорошей картинной галерее. Ее собрал ученый, уроженец Каунаса (фамилию его я, к сожалению, забыл). Он объездил весь мир, особенно долго прожил на островах Тихого океана и вернулся под старость в свой родной город. Куда девалась эта коллекция - никто не знает.

В одном из магазинов Каунаса я видел картину неизвестного местного художника — портрет девочки. Картина поражала чистотой и спокойствием красок, бледным и очень серьезным лицом маленькой девочки. Но фон у картины был странный. Он был составлен из больших кругов, окрашенных в бледные цвета. И я подумал: не ученик ли Чурляниса написал эту картину? Чурлянис был замечательным живописцем. Многие его картины, правда, фантастичны, как сны. Но если отбросить их, то у Чурляниса останутся удивительные вещи. Пожалуй, никто из художников не передавал с таким мастерством ночь и звездное небо, как это сделал Чурлянис в серии своих картин «Знаки Зодиака».

Я запомнил еще одну картину Чурляниса - «Сказка». Волшебник держит в ладонях хрустальный граненый шар. Вокруг - ночь. Шар излучает напряженный магический свет. Он прозрачен. Внутри шара виден старинный город, переливающийся, как алмаз, всеми красками радуги. Почти все картины Чурляниса хранятся в Каунасе.

Днем мы выехали из Каунаса в Вильнюс по дороге над рекой Нерис. Дорога извилиста и разнообразна. Холмы, кряжистые леса, крошечные не то городки, не то села. Трокайские озера... Все это сменяется быстро и неожиданно. На этом небольшом клочке земли как будто нарочно собраны все приметы страны. И опять хочется остановиться и пожить здесь, чтобы проникнуть в самую гущу литовской народной жизни,— судя по первому впечатлению, жизни очень простой, трудовой и честной.

С Замковой горы, с башни Гедимина виден весь Вильнюс, окруженный по возвышенности темными лесами. Город лежит как бы в чаше, наполненной туманным воздухом и ворохами лимонных листьев. То, что сверху кажется нам ворохами листьев, там, внизу, - большие сады. Из этих садов то тут, то там подымаются башни церквей и кровли домов.

Много есть хороших городов, но нет такого города, как Вильнюс, где бы прекрасная архитектура была так тесно собрана на небольшом пространстве и вплотную окружена сельским простодушным пейзажем. Почти у самого собора святого Станислава бежит, позванивая по гальке, река Вилейка. Берега ее поросли гусиной травой. Всюду зелень, всюду узловатые стволы столетних деревьев, всюду последние цветы.

Мы долго сидели на парапете башни Гедимина и смотрели на этот город, напитанный своей историей и культурой до мельчайших пор, до каждой подворотни. В одну из таких маленьких подворотен, кажется, на Бернардинской улице, мы вошли с тем чувством, какое называют, за отсутствием более точного слова, благоговением. Над этой подворотней, на старенькой, потрескавшейся стене была прибита доска с короткой надписью: «Здесь жил Мицкевич». Подворотня вела в крошечный двор, замкнутый со всех сторон стенами невысокого дома с деревянной обветшалой галереей над первым этажом. Дикий виноград оплетал галерею. Между булыжниками во дворе росла трава.

Над воротами висел старый герб Вильнюса: святой Христофор переносит через ручей младенца. Пройдя подворотню, мы сразу переступили больше чем на столетие назад. Все здесь оставалось таким, каким было при Мицкевиче. Я не знаю, в чем очарование мест, связанных с памятью замечательных людей. Но оно бесспорно. В нем соединяются гордость за силу человеческого духа, пение стихов, доносящихся как бы из глубокой полевой дали, ясное ощущение, что время теряет в таких случаях свою разрушительную силу, что забвения нет. И, наконец, радостное сознание необыкновенного блеска и мужества мысли, оставленной нам в наследство прекрасным предшественником.

«Отчизна милая, Литва, ты, как здоровье: тот дорожит тобой, как собственною кровью, кто потерял тебя!»

Да, вот она вокруг, любимая его Литва, погруженная в трепещущий от легких ветров воздух, наполненная щебетом птиц, спокойная и сильная, как рука пахаря.

У Мицкевича был большой импровизационный дар. Возможно, что этот род таланта является самым свободным и богатым. Он возникает от большой внутренней наполненности, от щедрости, оттого, что человек легко находит поэзию даже в самых прозаических явлениях жизни.

Мне кажется, что прогулки но Вильнюсу с некоторым правом можно назвать прогулками по «маленькому Риму». В Вильнюсе живет милейший человек, архитектор Ян Александрович Кумпис, влюбленный в город, в Литву, ее архитектуру и природу. Нам повезло: Кумпис показывал нам Вильнюс. В его ведении как архитектора находится не только все новое строительство в республике, но и охрана старинных зданий. Денег на охрану и реставрацию этих зданий не хватает. Кумпис нашел выход. Он прибил буквально ко всем зданиям Вильнюса, -а им несть числа, - охранные доски. Это хотя и не всегда, но все же действует. Люди начинают с уважением относиться к тем домам, где они живут, и сами берут на себя заботу о них.

Мы смотрели в Вильнюсе башню Гедимина, костелы, усыпальницу Сапеги, университет, Острую Браму, старинные кварталы и сады. Невозможно описать все это. Но самым поразительным был костел святой Анны. Я видел его еще в детстве, восьмилетним мальчиком, и запомнил еще с тех пор. Но сейчас он показался мне лучшим, чем по воспоминаниям детства. Это чистейший образец готического стиля, когда готика была еще очень простой и ясной. Большой костел кажется легким, не имеющим веса. Недаром Наполеон говорил, что он осторожно перенес бы его на ладонях в Париж.

Есть еще один костел святого Петра и Павла со множеством мраморных статуй. Я не помню их числа. Кажется, их около полутора тысяч. До сих пор не удалось выяснить имена скульпторов, создавших это причудливое собрание скульптур. Должно быть, это были итальянцы. Работали они независимо. Возможно, что это были весельчаки и даже богохульники. Они покрывали стены замечательным растительным орнаментом. Особенно хороши длинные пряди травы. Большинство изображений святых они делали, все же придерживаясь канона. Но иногда им это, очевидно, смертельно надоедало. Тогда они высекали томную и чувственную Марию Магдалину в корсете и средневековом платье или фавна, обнимающего полногрудую нимфу.Весь костел залит слабым и теплым отсветом мрамора.

ЛИТЕРАТУРА К 1, 2, ЗАДАНИЯМ

Бромлей Ю. и др. Человечество – это народы. М. 1990

Итс Р. У янтарного моря. М. 1983

Сто народов, сто языков. М. 1992

Червонная С. и др. Искусство Литвы. Л., 1972

Циелава С. Искусство Латвии.Л., 1979