66 Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат 67

создавала наша дипломатия, и что разрушать установ­ленный ими европейский порядок — значит работать больше в интересах других стран, нежели своей. Напо­леон был типичным пред­ставителем того поколения людей, вскормленных на че­ресчур жирном молоке, чьи замыслы, надежды и мечты не подкреплялись волей; Мюссе изобразил их на пер­вых страницах Адольф Тьер

«Исповеди сына века». Противоречия, коими отличались мысли и политика Наполеона, воз­никали и в его Совете, и среди его окружения. Некоторые из подчиненных говорили ему о традиционной осмотрительности нашей бюрократии, другие поощряли его увлечение фантасти­ческими замыслами, и, колеблясь между графом Валевским и принцем Наполеоном, между Друэном де Люи и Тувенелем, он шел неверным шагом по пути, который привел его к Седану*.

После 1871 г.* Франция научилась выжидать. Я слышал, как г-н Тьер говорил в то время, что стране не раз представлялся случай выйти из состояния сосредоточенности и сыграть роль в европейских делах, но еще больше, чем осмотрительность, ее удерживало опасение уронить достоинство. После Тьера пришли другие люди, следовавшие тем же курсом. Назовем лишь тех, кого уже нет в живых, — герцог Деказ, гг. де Фрейсине, Гамбетта, Жюль Ферри, Делькассе стремились, каждый соответственно своему дарованию, поднять престиж страны за рубежом и привлекли к Франции симпатии всего мира. У них были отличные сотруд­ники; в 1914 г., накануне войны, дипломатия ни одной страны

не превосходила ту, которой располагала Французская рес­публика.

Камилл Баррер

Я не могу перечислить здесь всех наших послов, но позвольте мне напомнить о том*, кто, организовав Ту­нисский протекторат, от­метил свое пребывание в Константинополе защитой подвергавшихся истребле­нию христиан* от варварства «кровавого султана»*. Полу­чив назначение в Лондон, он пробыл там свыше двадцати лет, снискав дружбу монархов, доверие правительства, ува­жение британской нации. Его добросовестность рассеяла все недоразумения, существовавшие между нашей страной и Англи­ей. Мудрость его советов не лишала их силы. Изысканная тон­кость ума не менее, чем сдержанность и умеренность в речах, обеспечивала ему авторитет у всех его коллег без исключения, а поскольку он был самым старшим из европейских дипломатов, то все они охотно этот авторитет за ним признавали.

А что сказать о другом человеке*, который казался живым контрастом первому, хотя был его ближайшим другом? Рослый, смелый, с решительностью в речах, но столь же благоразум­ный, сколь энергичный, он никогда не отступал от той линии поведения, которую себе наметил. Назначенный на самый трудный дипломатический пост в мире, находясь среди людей гордых и имевших основания быть обидчивыми, он, несмотря на тысячу преград, постепенно развязал узы, соединявшие Рим с Берлином, и сумел превратить потенциального противника в друга, союзника, собрата по оружию.