Этническая иерархия

Но ясно, что для сохранения этнических традиций необходима эндогамия, потому что эндогамная семья передает ребенку отработанный стереотип поведения ¹⁰², а экзогамная семья передает ему два, взаимно погашающих друг друга.

Итак, экзогамия, отнюдь не относящаяся к «социальным состояниям» и лежащая в иной плоскости, оказывается реальным деструктивным фактором при контакте на суперэтническом уровне. И даже в тех редких случаях, когда в зоне контакта появляется новый этнос, он поглощает, т.е. уничтожает, оба прежних.

В заключение отметим, что в указанном примере, а также в подавляющем большинстве случаев расовый принцип не играет никакой роли. Речь идет не о соматических различиях, а поведенческих, ибо степняки, тибетские горцы и китайцы принадлежали к единой монголоидной расе I порядка, а при уточнении до II порядка видно, что северные китайцы по расовым признакам ближе к сяньбийцам и тибетцам, нежели к южным китайцам. Однако внешнее сходство черепных показателей, цвета глаз и волос, эпикантуса и пр. для этногенетических процессов значения не имело.

Из приведенного примера очевидна и подвергаемая сомнению М.И. Артамоновым связь этноса с ландшафтом. Хунны, заняв долину Хуанхэ, пасли там скот, китайцы заводили пашни и строили каналы, а их помеси, не имея навыков ни к скотоводству, ни к земледелию, хищнически обирали соседей и подданных, что повело к образованию залежных земель и восстановлению естественного биоценоза, хотя и обедненного за счет вырубки лесов и истребления копытных во время царских охот.

Приведем еще пример для того, чтобы показать, что перед нами не случайный вариант какого-то этнического «броуновского движения», а закономерность, которая может быть моделирована. В XIII в. в Малую Азию прикочевала небольшая орда Эртогрула (по нашей таксономии – консорция), осела около Бруссы и привлекла к себе добровольцев – газиев для борьбы с «неверными» византийцами (т.е. превратилась в субэтнос этноса иконийских сельджуков). В начале XIV в. при Османе и Урхане турки захватили много византийских земель, быстро размножились, чему способствовала полигамия, и превратились в этнос – османов, – вскоре создавший социальный институт – огромную империю Оттоманскую Порту. Что это этнос – бесспорно, но единого языка он не имел. Воин-тимариот в строю слушал команду по-турецки, дома беседовал с матерью по-грузински или по-гречески, на базаре торговался по-армянски, стихи читал персидские, а молился по-арабски. Но это не мешало ему быть турком, ибо он вел себя, как турок. «Состояние» это или процесс? Если бы это было «состояние», то оно бы и оставалось таковым до нашего времени, так как Турция была самой сильной державой Европы, использовала все технические изобретения, владела богатейшими землями и тем не менее постепенно стала терять силу. В XX в. османский этнос исчез, потому что современные турки – потомки не османов, а сельджуков, развитие которых было задержано после того, как они были завоеваны Магомедом II в XV в. Попробуем объяснить это явление этнической истории.

Турки в XVI в. придерживались тех же взглядов, что и ныне М.И. Артамонов, считая, что достаточно произнести формулу исповедания ислама и подчиниться султану, чтобы стать истинным турком. Иными словами, они рассматривали этническую принадлежность как «состояние», которое можно было менять произвольно. Поэтому турки охотно принимали на службу любых авантюристов, если те были специалистами в каком-либо ремесле или в военном искусстве. Последствия этого дали себя знать через 100 лет.

Упадок Высокой Порты в XVII в. привлек внимание турецких писателей-современников. По их мнению, причиной упадка были «аджем-огланы», т.е. дети ренегатов¹⁰³, причем искренность неофитов не подвергалась сомнению. Некоторые ренегаты были энергичными и полезными людьми, например француз Кеприлю и австриец Хайрэддин Барбаросса, но большинство их были подонки, искавшие теплого местечка и добывавшие синекуры через гаремы визирей, наполненные польками, хорватками, итальянками, гречанками, армянками и т.п. Эти проходимцы, не имея ni foi, ni loi, разжижали османский этнос, и настоящие османы были уже в XVIII в. сведены на положение этноса, угнетенного в своей собственной стране. Прилив инородцев калечил стереотип поведения, что сказалось на продажности визирей, подкупности судей, падении боеспособности войска и развале экономики. К началу XIX в. Турция стала «больным человеком».

По поводу столь странного превращения сильного народа в слабый В.Д. Смирнов в своей диссертации пишет [219, стр. 266 – 267]: «Неужели же кто-нибудь хоть в шутку станет утверждать, что гг. Чайковский, Лангевич и т.п. личности из славян, греков, мадьяр, итальянцев и др. приняли ислам по убеждению? Без сомнения, никто. А между тем на долю подобных-то перевертней и выпал жребий воспользоваться плодами доблестных подвигов османского племени. Не имея никакой религии, они чужды были всяких нравственных убеждений; не чувствуя никаких симпатий к народу, над которым они властвовали, они жили одною животного жизнью; гаремные интриги заменяли им настоящую, интересующую всякого истинного гражданина политику. Семейные связи не вызывались у них изуродованным состоянием организма или восполнялись гнусным пороком... Понятие о благе не шло у них дальше благополучия собственного кармана. Чувство долга ограничивалось приисканием законных предлогов, которыми бы можно было прикрыть свои беззакония, не рискуя сделаться жертвою происков других подобных им общественных деятелей. Словом сказать, будучи османами только по имени, они не были ими в действительности». Вот блестящая характеристика инородных «бродяг-солдат», обостривших и без того нараставший кризис классовых противоречий в Османской империи. Для последних превращение этнической целостности в химерную играло роль катализатора, ибо каждому понятно, что искренние лояльные чиновники ценнее, нежели лицемерные и беспринципные. И наоборот, развитие классовых противоречий для этногенеза османского этноса играло роль вектора; вместе же они оказались фактором антропогенной ломки ландшафтов, так как замученные поборами крестьяне бросали свои участки, запускали ирригацию и превращали страну, некогда богатую и обильную, в пустошь. Аналогичные явления имели место и в Риме, и в Древнем Иране, и во многих других странах, но при наличии эндогамии как этнического барьера процессы шли медленнее и менее мучительно ¹⁰⁴, а ведь для этноса не все равно, просуществует ли он триста лет или тысячу.

Итак, не только теоретические соображения, но и необходимость интерпретации фактических данных заставляет отвергнуть концепцию этноса как «состояния». Но если этнос – долго идущий процесс, то он является частью биосферы Земли, а поскольку с процессами и фазами этногенеза связано изменение ландшафтов путем использования техники, то этнологию следует причислить к географическим наукам как по предмету (этносфера – оболочка Земли), так и по методу, хотя первичный материал она черпает из истории в узком смысле слова, т.е. изучения событий в их связи и последовательности.

Думается, что причина столь неточного восприятия новой мысли лежит в том, что М.И. Артамонов незаметно для себя подменяет этнос археологической культурой ¹⁰⁵, которая действительно «состояние», отражающее былые социальные целостности. Но если работа на стыке наук приносит большие результаты, то подмена этнологии археологией путем механического перенесения методики одной науки на другую на пользу делу не идет.