Раздел III. Нравственный опыт

разъединяет людей. Если человек видит в милосердии лишь свое переживание, сострадание, этический принцип, а другого человека как нуждающегося, как объекта милосердия забывает, то от любви в самом деле ничего, кроме эмоции, а значит, кроме себялюбия, не остается. Подход Достоевского к этому вопросу получил разви­тие в русской религиозной философии¹.

Выявленные в этой заочной дискуссии противоречия по край­ней мере ослабляются, если в проблеме соотношения милосердия и долга различать несколько уровней: а) на этико-философском уровне рассуждение касается природы и «механизмов» нравствен­ности, здесь нравственность объясняется, б) на аксиологическом. уровне речь идет об основаниях моральных действий, здесь нрав­ственность ценностно обосновывается, в) на психологическом уровне раскрываются мотивы конкретных поступков, г) на «тех­ническом» уровне раскрываются вопросы практического осущест­вления нравственных принципов и личных установок личности. Кант и Достоевский вели свои рассуждения на разных уровнях: Кант — на теоретическом, и вопрос, который он решал, по сути дела, был вопросом о соотношении не долга и любви, а долга и склонности. Достоевский же говорил о мотивации нравственных действий. Сторонники «философии любви», выдвигая «голос чув­ства» против «холодного сознания долга», принимали во внимание именно особенности психологических проявлений нравственнос­ти. «Технически» же заповедь любви может реализовываться на основе как долга, так и по склонности, и из непосредственного сострадания. В любом случае, пусть по-разному, но реализовывать­ся будет именно заповедь любви.

Милосердие и справедливость

Заповедь любви была выдвинута христианством в качестве универ­сального требования, содержащего в себе по смыслу и все требо­вания Декалога. Но вместе с тем и в проповедях Иисуса, и в посланиях апостола Павла намечается различие между законом Моисея и заповедью любви, которое помимо чисто теологического значения имело и существенное этическое содержание: в христи­анстве от человека требовалось не скрупулезное соблюдение пра-

Тема 24. Милосердие

357

¹ См. Легенда о Великом Инквизиторе: Достоевский и последующие. М., 1991.

вил, нередко формальных, а праведность, покоящаяся на движении сердца.

Этический аспект различения Декалога и заповеди любви был воспринят в новоевропейской мысли. Так, по Гоббсу, закон Мои­сея, в той мере, в какой он предписывал каждому признавать те же права, которые он хочет для самого себя, был законом справедливости. Нормы Декалога запрещают вторгаться в жизнь других людей и кардинально ограничивают претензии каждого на обладание всем. Милосердие же не ограничивает, а раскрепощает. Оно требует от человека позволять другому все то, что он сам хочет, чтобы было позволено ему. Пересказывая заповедь любви словами золотого правила, указывая на равенство и эквивалентность, тре­буемые этой заповедью, Гоббс тем самым истолковывал ее как стандарт общественных отношений. Такое соотнесение справед­ливости и милосердия оказало значительное влияние на последую­щее развитие европейской этико-социальной мысли.

В более четком и строгом виде это различие установил Гегель. Он указал на то, что Христос не просто противопоставляет «более высокий дух примиренности» законам Моисея, Нагорной пропо­ведью он делает их совершенно излишними. В Декалоге дан именно закон, всеобщий закон, который оказывается необходи­мым в силу «разделения, обиды», обособленности между людьми. Нагорная проповедь задает иной порядок жизни, который беско­нечно разнообразнее Моисеевых законов и потому уже не может быть выражен в специфической для законов форме всеобщности. Дух примиренности утверждает богатство живых связей, пусть даже с немногими людьми, а этого нельзя найти в Декалоге.

В понимании B.C. Соловьевым справедливости и милосердия их соотнесенность с золотым правилом также была существенна. Соловьев соотносил справедливость с отрицательной формулиров­кой золотого правила («Не делай другому ничего такого, чего себе не хочешь от других»), а милосердие —• с положительной («Делай другому все то, чего сам хотел бы от других» ). Хотя различия между этими правилами, безусловно, имеются, Соловьев не видел осно­ваний их противопоставлять. И дело не в том, что они представ­ляют собой разные стороны одного и того же принципа, их нераздельность обусловлена предполагаемой Соловьевым цельнос­тью внутреннего духовного опыта личности. Соловьев развивал тот взгляд в истории этики, согласно которому справедливость и

358

Раздел

НРАВСТВЕННЫЙ ОПЫТ

милосердие представляют основные нравственные добродетели. Справедливость противостоит эгоизму, а милосердие — зложела-тельству, или ненависти. Соответственно чужое страдание оказы­вает влияние на мотивы человека двояким образом: противодей­ствуя его эгоизму, удерживая его от причинения страдания другому и вызывая сострадание: страдание другого побуждает человека к деятельной помощи.

На основе последовательного различения милосердия и спра­ведливости в новоевропейской этико-философской мысли (как отмечалось уже в теме 19) появляется возможность понять их как две фундаментальные добродетели, соответствующие разным сферам нравственного опыта и, соответственно, строже обозначить два основных уровня морали. Требование справедливости призвано снимать противоречие между конкурирующими устремлениями (желаниями и интересами) людей в соответствии с их правами и заслугами. Иной, более высокий, уровень нравственности задается заповедью любви. Как выше было отмечено, Гегель считал, что точка зрения милосердия предполагает, что различия между людь­ми как обособленными, имеющими различные интересы, уравнен­ными посредством права, т.е. принудительно, преодолены. Здесь необходимо уточнение: точка зрения любви предполагает различие интересов как бы преодоленным; расхождение интересов не при­нимается во внимание, требование равенства и взаимности счита­ется несущественным. Этика милосердия призывает человека не сопоставлять сталкивающиеся желания и интересы, а жертвовать своими личными интересами ради блага ближнего, блага других людей: «Смело давай другому, не учитывая, что ты получишь взамен».

Анализ традиции разделения милосердия и справедливости в истории философии приводит к двум выводам. (1) При том, что милосердие является высшим моральным принципом, нет основа­ний всегда ожидать его исполнения от других. Милосердие явля­ется долгом, но не обязанностью человека; справедливость же вменяется человеку как обязанность. В отношениях между людьми как членами сообщества милосердие является лишь рекомендуе­мым требованием, справедливость же — непреложным. (2) Ми­лосердие вменяется человеку как моральное долженствование, однако он сам вправе требовать от других лишь справедливости и не более того. Принцип справедливости утверждается обычным

Тем л 24. МИЛОСЕРДИЕ

359

порядком (как в основе своей правопорядком) цивилизованного общества. Заповедь же любви базируется на том особом типе межчеловеческих отношений, в которых ценности взаимопонима­ния, соучастия, человечности утверждаются людьми инициативно.

Путь совершенства

Заповедь любви может показаться двусмысленной: она направляет человека к благу ближнего («Возлюби ближнего своего...»), но при этом обращается к его себялюбию («...как себя самого»). Обра­щаясь к себялюбию, заповедь любви как будто следует логике золотого правила: собственные предпочтения и ожидания предпо­лагаются в качестве основания для отношения к другим людям. Однако в широком контексте, как мы видели, заповедь любви положительно соотнесена с идеалом, а не с себялюбием, хотя оно вроде бы, по формулировке заповеди, должно считаться отправной точкой любви к ближнему.

В рамках понимания милосердия как перенесенной на других любви к себе стали возможными предположения, высказывавшие­ся разными мыслителями: если требуется возлюбить ближнего, то почему бы прежде не возлюбить себя? В разные эпохи такого рода вызовы христианской этике как доминирующей идеологии могли определяться различными мотивами. В эпоху Просвещения сен­тенция о значимости себялюбия обусловливалась, с одной стороны, пафосом противостояния церковно-моралистическому авторита­ризму, религиозному догматизму, а с другой -- гуманистической установкой на то, что личная независимость, социальная суверен­ность, т.е. автономия личности представляет собой высший нрав­ственный идеал. С позиций критики морального традиционализма, мещанства и подражательности нравов апелляция к себялюбию принимала форму вызова самому человеку: обрести свое лицо, утвердить свою личность. Призывы любить себя могут иметь под собой и гуманистическую подоплеку. Но в целом в них игнориру­ется собственно содержание заповеди любви: она и исходит из того, что человек уже любит самого себя, т.е. относится к себе определенным образом, — так надо других возлюбить хотя бы так Же. В то же время, в заповеди неявно устанавливаются приоритеты: любовь к себе не вменяется вовсе, предполагается, что она естест­венно присуща каждому человеку; это естественное себялюбие

360