§ 2. Модальность и наклонение 2.1. Общее представление о модальности

Семантическая зона глагольной модальности — одна из самых об­ширных и разнородных, что делает ее описание особенно трудным. Даже аспектуальные значения, несмотря на их разнообразие, имеют достаточно отчетливый общий компонент (описание «динамики» ситуации); между тем, у модальных значений такого единого понятийного центра, по сви­детельству многих специалистов, обнаружить не удается: они связаны друг с другом постепенными переходами, в результате чего у значений,

^|2) Но заслуживают внимания и примеры таких языков, как мистекские, в которых имеется префиксальный показатель нарушенного ожидания (а-), маркирующий только ситуации с изменением полярности (т.е. значения типа 'уже начать'/'уже прекратить').

локализованных в противоположных областях модальной зоны, может не иметься практически ничего общего (ср. [Palmer 1986: 4]).

Тем не менее, если не один, то два таких «центра консолидации» внутри зоны модальности указать все же можно. Это, во-первых, отноше­ние говорящего к ситуации (или «оценка») и, во-вторых, статус ситуации по отношению к реальному миру (или «ирреальность»). Как представля­ется, все многообразие модальных значений (даже при самых широких интерпретациях модальности) так или иначе связано с одним из этих двух понятий (или, нередко, и с обоими сразу). Полемика вокруг по­нятия модальности во многом возникала именно из-за того, что разные лингвистические теории считали главным то «оценочный», то «ирреаль­ный» компонент в составе модальности; между тем, отказаться от одного из них в пользу другого (без существенного сужения понятия модально­сти по сравнению с общепринятым), по-видимому, нельзя — поэтому остается считать модальность «двухполюсной» зоной.

Отметим сразу, что мы придерживаемся такого понимания модаль­ности, при котором термины модальность и наклонение семантически не противопоставлены: наклонением считается любая грамматическая категория, граммемы которой выражают модальные значения (в качестве базовых). Таким образом, наклонение — это просто «грамматикализо­ванная модальность» (ср. [Lyons 1977; Bybee 1985; Palmer 1986] и многие другие; менее традиционное решение предлагается в [Мельчук 1998], где «наклонением» и «модальностью» называются две не связанные друг с другом категории глагола).

2.2. Оценочная модальность

Присутствие «оценочных» значений в модальной зоне отражает тот факт, что модальность является одним из основных «эгоцентрических» механизмов естественных языков: модальные компоненты позволяют не просто описывать мир «как он есть», но представлять «субъективный» образ мира — т. е. мир, пропущенный через призму сознания и воспри­ятия говорящего. В предложении, содержащем модальный компонент (в семантических теориях его иногда называют, вслед за А. Вежбицкой, «модальной рамкой», ср. [Апресян 1995: 30-33]), не только сообщаются некоторые сведения о мире, но и выражается отношение говорящего к то­му, что он сообщает. Это отношение и называется, обобщенно, «оценкой» (в англоязычной литературе чаще всего употребляется заимствованный из психологии термин attitude, букв. Чпсихологическая> установка').

Различается несколько важнейших типов оценочных значений — в за­висимости от того, какой именно параметр ситуации подвергается оценке и по какой «шкале» он оценивается говорящим как в ту или иную сторону отклоняющийся от нормы. Возможна, например, оценка по степени ин­тенсивности реализации ситуации ('сильно' ~ 'слабо') или ее этическая

оценка (т. е. по шкапе 'хорошо' ~ 'плохо', 'правильно' ~ 'неправильно' и т. п.). Оба этих вида оценки, действительно, могут выражаться мор­фологическими средствами в естественных языках, но степень их грам­матикализации незначительна (в силу достаточной специфичности таких значений). Интенсивность — довольно распространенное словообразо­вательное значение глагола, как правило непродуктивное; дальнейшая грамматикализация показателей интенсивности выводит их в аспекту-альную сферу (итеративность) и в сферу повышающей актантной де­ривации (ассоциатив, реципрок, каузатив); такие словообразовательные глагольные показатели широкой «количественной» семантики особенно характерны для семитских, австронезийских и некоторых других языков.

Грамматикализация интенсивности особенно типична для стативных предикатов, обозначающих постоянные свойства (и соответствующих грамматическому классу «качественных прилагательных» в тех языках, где имеются прилагательные). Качественные прилагательные могут иметь морфологические показатели повышенной интенсивности (или элатива, ср. русск. ужасн-ешш-ий <удар>), пониженной интенсивности (или ат-тенуатива, ср. русск. бледн-оват-ый), а также кумулятивные показатели интенсивности и актантной деривации: это наиболее распространенное значение «сравнительной степени» (или компаратива}, т.е. 'в большей степени А, чем X’. Компаративные формы отличаются от исходных тем, что у стативного предиката появляется второй обязательный аргумент — «основание для сравнения». Таким образом, компаратив оказывается раз­новидностью повышающей актантной деривации, поскольку он выражает не просто оценку степени проявления признака, но ее оценку по срав­нению со степенью проявления того же признака у другого субъекта¹³'. Ср. различие в значении между русскими предикатами jvma холодноватый 'в небольшой степени холодный' и похолоднее 'несколько более холодный, чем X’: в обоих случаях делается утверждение о небольшой степени про­явления свойства, но в первом случае эта степень абсолютна (т. е. она не­велика по сравнению с нормой), а во втором случае эта степень невелика по сравнению с каким-то другим конкретным фактом проявления того же свойства (но в сравнении с нормой вполне может быть и очень высокой).

Показатели этической оценки (имеющие во всех языках лексическое выражение в виде специальных — и, по-видимому, семантически универ­сальных — оценочных предикатов, ср. [Goddard/Wierzbicka (eds.) 1994]) грамматикализуются при глаголах еще реже, чем показатели интенсив­ности; тем не менее, в отдельных языках (как, например, в манси)

'Формы суперлатива (со значением 'в большей степени А, чем все', ср. лат. pessimus <omnium> 'самый плохой, наихудший') соотносятся с формами компаратива приблизи­тельно так же, как имперсональные формы типа кусаться (к 'кусать всех') соотносятся с исходными формами типа кусать: суперлатив является разновидностью интерпретирую­щей актантной деривации по отношению к компаративу.

встречаются аффиксы со значением 'говорящий одобряет/не одобряет совершение данного действия'.

Однако главным оценочным значением, имеющим наиболее интен­сивные связи с другими значениями как в сфере модальности, так и за ее пределами, является значение так называемой эпистемической оценки (часто говорят просто об эпистемической модальности). Эпистемическая оценка имеет отношение к сфере истинности; это оценка степени прав­доподобности (или степени вероятности) данной ситуации со стороны

говорящего.

Оценку вероятности ситуации говорящий может давать в двух разных случаях. Во-первых (и это наиболее естественно) можно прогнозировать вероятность некоторой ситуации, о наличии которой в настоящем, про­шлом или будущем у говорящего нет достоверных сведений. Говорящий может объявить такую ситуацию маловероятной ('вряд ли'), возмож­ной ('может быть'), высоковероятной ('скорее всего*) и т.п.; показатели с таким набором значений («эпистемическая гипотеза») — самые рас­пространенные показатели эпистемической модальности. Второй тип эпистемической оценки — это тот, который говорящий дает post fac-tum, т.е. по отношению к ситуации, истинность которой ему достоверно известна; в этом случае говорящий сообщает о том, совпадает или нет наступление ситуации с той эпистемической гипотезой, которая у него имелась раньше — иными словами, соответствует ли наступление ситуа­ции его ожиданиям по этому поводу. Как и показатели «эпистемической гипотезы», показатели «эпистемического ожидания» могут квалифици­ровать ситуацию как маловероятную, возможную или высоковероятную. Наиболее часто встречаются показатели низкой вероятности (= «неожи­данности»), что прагматически естественно: говорящие, скорее, склонны эксплицитно маркировать случай нарушенных, чем случай подтвердив­шихся ожидании. Показатель «эпистемической неожиданности» имеет специальное название — адмиратив\ он встречается в глагольных систе­мах многих языков мира, и в частности, в балканских языках (албанском, турецком, болгарском), где он впервые и был обнаружен.

Сам термин адмиратив был, как считается, изобретен французским поэтом и филологом-балканистом Опостом Дозоном в конце XIX в. для характеристики соответствующей глагольной формы албанского языка; название связано с тем, что в число основных значений этой формы входит как выражение эпистеми­ческой неожиданности, так и выражение высокой интенсивности (т. е. значения эпистемической и качественной оценки совмещены), что не вполне типично для подобных показателей, которые обычно выражают скорее «удивление», чем «вос­хищение». Поэтому с типологической точки зрения, может быть, более удачным является термин миратив, предложенный в недавней статье [DeLancey 1997].

Как уже было отмечено в разделе 1.4, значения эпистемической неожиданности очень часто выражаются кумулятивно с фазовыми зна­чениями в составе показателей фазовой полярности (типа 'все еще', 'так

и не' и т. п.), находящихся, таким образом, на пересечении аспектуальной и модальной зон.

2.3. Ирреальная модальность

Значения ирреальной модальности описывают ситуации, которые не имеют, не могут или не должны иметь места в реальном мире; иначе говоря, модальные показатели этого типа описывают некоторый «альтернативный мир», существующий в сознании говорящего в момент высказывания. Это, безусловно, одно из самых важных в когнитив­ном и коммуникативном отношении значений, и неудивительно, что в глагольных системах языков мира эта группа значений морфологически выражается чаще всего (опережая даже аспектуальные значения). В языке с бедным набором грамматических категорий наиболее вероятно обнару­жить в первую очередь именно показатели ирреальной модальности.

По крайней мере со времен Аристотеля двумя основными модальны­ми значениями принято считать значения необходимости и возможности. Оба значения описывают ирреальные ситуации (в отличие от законов модальной логики, по которым все необходимое является существую­щим, в естественном языке как высказывания типа X может Р, так и высказывания типа X должен Р в равной степени предполагают, что Р не имеет места). Возможность отличается от необходимости, в самых общих чертах, существованием альтернативы: если возможно Р, то воз­можно и не-Р; но если Р необходимо, то это утверждение равносильно тому, что не-Р невозможно. Таким образом, необходимость может быть представлена через комбинацию возможности и отрицания (это правило часто называют «аристотелевской эквивалентностью»).

С лингвистической точки зрения, однако, и возможность, и необ­ходимость являются не вполне симметричными (и к тому же внутренне неоднородными) понятиями. Прежде всего, следует различать внутрен­ние и внешние необходимость и возможность: первые возникают в силу внутренних свойств субъекта, вторые являются следствием внешних об­стоятельств, не зависящих от самого субъекта. Так, способность, умение, физическая возможность являются внутренними возможностями, они характеризуют их обладателя наряду с другими его отличительными свой­ствами (ср. Максим высок, красив, умеет играть на гитаре и одной рукой может поднять двадцать килограмм)', внутренняя необходимость связана с потребностями и, в конечном счете, также свойствами самого субъек­та (тебе срочно нужно принять лекарство; чтобы рассказать об этом, я должен подготовиться и т. п.). Напротив, внешняя возможность является прежде всего отсутствием препятствий для реализации Р (в важном частном случае — разрешением некоторого лица А лицу В совершить действие Р, т. е. обещанием не создавать препятствий для Р, создать которые во власти А), ср.: вы можете сесть (— 'я разрешаю'), пришел

автобус, мы можем ехать и т. п. Аналогично, внешняя необходимость является навязываемой субъекту конкретными обстоятельствами моде­лью поведения, в важном частном случае она определяется социальными или моральными нормами (ср. чтобы успеть на поезд, я должен выйти в восемь часов; ты обязан явиться туда во фраке и с моноклем и т. п.). Возможна, разумеется, и более дробная классификация (особенно для решения задач лексической семантики, ср. противопоставление таких русских предикатов, как нужно, должен, обязан, следует, придется или английских shall, should, must, ought to, need и т. п.); но с точки зрения грамматически выражаемых значений релевантны прежде всего эти два крупных класса употреблений.

Особой разновидностью ирреальной модальности является обусло­вленная (или импликативная) модальность, которая также описывает воз­можность, но лишь такую, реализация которой зависит от определенного фактора (ср. Если завтра будет солнце, мы во Фьезале поедем). В условных конструкциях различаются две части: посылка, в которой вводится фактор реализации, и импликация, в которой содержится описание возможной ситуации. Для выражения посылки в языках мира могут существовать как лексические (союзы), так и грамматические средства (особое условное наклонение, характерное, например, для тюркских языков); но неред­ко специализированные средства такого рода отсутствуют, и выражение условия совпадает, например, с выражением таксисных отношений (зна­чение посылки приравнивается к предшествованию). Так, для разговор­ного русского языка (как и для многих других языков мира) употребление специальных показателей посылки нехарактерно (союз если, по всей ве­роятности, заимствован из польского языка в XVI в.), а значение условия выражается бессоюзной связью двух предложений, ср. любишь кататься — люби и саночки возить, хотел бы прийти — уж давно пришел бы и т. п.; с дру­гой стороны, для выражения посылки могут использоваться формы им­ператива (будь он хоть семи пядей во лбу — все равно не разгадает загадку).

Принято различать три вида условных конструкций: реальные (реализация посылки высоковероятна), нереальные (реализация посылки маловероятна) и кон-трафактические (посылка невозможна в реальном мире); как можно видеть, эта классификация производится на базе значений эпистемической модальности, дополнительно выражаемых в составе условных конструкций. В русском языке реальное условие противопоставляется всем видам ирреального, тогда как в ро­манских и германских языках обычно грамматически противопоставляются все три, ср. предложения (1)-(3) в русском, английском и французском варианте:

(1) Реальное условие:

a) Если будет дождь, мы останемся дома ['дождь возможен'].

b) If it rains, we’ll remain at home.

c) S’il pleut, on restera a ta maison.

(2) Нереальное условие:

a) Если бы <завтра> пошел дождь, мы остались бы дома ['дождь маловероя­тен¹).

b) If it rained, we would remain at home.

c) S’il pteuvait, on resterait a la maison. (3) Контрафактическое условие:

a) Если бы < вчера> пошел дождь, мы остались бы дома ['в действительности дождя не было'].

b) If it had rained, we would Have remained at home.

c) S’il avail plu, on serait reste a la maison.

Следует обратить внимание на использование различных аспектуальных и таксисных форм в (2)-(3) для передачи эпистемической невозможности, а также на использование форм презенса и претерита в (1)-(2) для описания события, возможного в будущем («ретроспективный сдвиг» временной перспек­тивы, характерный для многих языков мира). Французские показатели conditionnel и английские конструкции с would являются специализированными средствами выражения обусловленной возможности (т.е. импликативной модальности).

Важным отличием значений оценочной модальности от значений ирреальной модальности является то, что оценка всегда производится говорящим, в то время как необходимость и возможность характеризу­ют субъекта ситуации Р. Это особенно хорошо заметно в тех случаях, когда в языке для выражения оценочной и ирреальной модальности ис­пользуются одни и те же средства. Ср., например, два разных понимания предложения Иван может петь «Марсельезу» — как выражающее внутрен­нюю (= 'Иван умеет петь') или внешнюю (= 'Иван получил разрешение') возможность, с одной стороны, и как выражающее эпистемическую воз­можность, с другой (= 'Этот грохот за стеной, по всей вероятности, означает, что Иван поет свою любимую песню'). Если при «ирреальном» понимании возможность петь объявляется свойством Ивана или окружа­ющих Ивана обстоятельств (а само пение — в момент речи не имеющим места), то при «оценочном» понимании ситуация 'Иван поет' предполага­ется имеющей место, а возможность оказывается ее возможностью с точки зрения говорящего (и 'я считаю вероятным, что сейчас Иван поет').

Следует обратить внимание на различную функцию показателя настоящего времени: при «ирреальной» интерпретации он указывает на то, что в момент речи возможность (как свойство Ивана) имеет место; напротив, при оценочной интерпретации показатель времени соотносится не с моментом существования эпистемической возможности (которая всегда привязана в акту речи), а с момен­том существования Р, т.е. пения. Ср. предложение Иван мог петь * Марсельезу», которое при эпистемическом понимании выражает оценку (по-прежнему, в мо­мент речи) пения, имевшего место в прошлом. В этом случае модальный глагол как бы принимает на себя временную характеристику подчиненного ему предика­та. Это не универсальное (хотя и частое) свойство модальных глаголов; ср. иную грамматическую технику в соответствующих английских конструкциях may sing 'может петь' и may have sung 'мог петь', букв, 'может иметь спетым'.

В силу указанных свойств оценочную модальность часто определя­ют как «субъективную» (не от слова «субъект», что как раз неверно, а от слова «субъективность»), а ирреальную модальность — как «объ­ективную» (что также не вполне корректно, поскольку ни к объекту, ни к объективной реальности она как раз отношения не имеет). Другая пара терминов — «эпистемическая» vs. «деонтическая» модальность — не так сильно вводит в заблуждение, но несколько сужает объем обо­их понятий, поскольку оценка, как мы видели, может быть не только эпистемической, термин же «деонтический» обычно применяется к не­обходимости, но не к возможности. Дж, Байби предложила различать эти типы модальности с помощью терминов «локутивная» («speaker-oriented») и «агентивная» («agent-oriented») модальность — различие по существу верное, но выбор термина «agent» не очень удачен, поскольку роль субъ­екта ирреальной модальности далеко не всегда оказывается агентивной (ср. мне нужно, чтобы меня оставили в покое).

С лингвистической точки зрения, важнее всего оказываются возмож­ные точки соприкосновения между двумя сферами модальности. Связь оценочной и ирреальной модальности может быть двоякого рода. С одной стороны, диахронически грамматические показатели модальности в язы­ках мира обычно эволюционируют от менее грамматикализованной ир­реальной модальности к более грамматикализованной оценочной (преж­де всего, эпистемической), а внутри зоны ирреальной модальности — от выражения внутренней модальности к выражению внешней¹⁴*. Почти универсальной является полисемия модальных предикатов, сочетающих в языках мира ирреальное и эпистемическое значение (ср., в частности, русские мочь и должен, французские pouvoir и devoir и т. п.).

Распространенность подобной полисемии вызывала у лингвистов естествен­ное желание построить инвариантное семантическое описание для предикатов возможности и необходимости, из которого выводились бы как эпистемичес­кая, так и ирреальная интерпретации. Такое описание много раз предлагалось (ср., в частности, [Анна Зализняк/Падучева 1989; Sweetser 1990; Шатуновский 1996] и др.). Отметим, что, независимо от успешности подобных попыток (вполне вероятно, что эпистемическое и ирреальное значения во многих языках сохра­няют существенную общую часть), раздельное рассмотрение этих значений для задач грамматической типологии предпочтительнее.

С другой стороны, существует такая семантическая зона, в которой значения оценки и ирреальности объединяются; это — семантическая зона желания, которое, таким образом, является в некотором смысле центральным модальным значением, поскольку содержит все основные

^|4' Характерна в этом плане эволюция английского глагола may, восходящего (как и рус­ское .мочь) к корню со значением физической силы (т. е. внутренней возможности), но в со­временном языке практически всецело перешедшего к обозначению внешней возможности (разрешения) и эпистемической вероятности.

компоненты модальности^lst. Действительно, если Xхочет Р, то это озна­чает, что, во-первых, Р не принадлежит реальному миру (человек, как из­вестно, может хотеть только того, чего не существует¹⁶'), а, во-вторых, что X положительно оценивает Р (человек хочет того, что считает хорошим). В отличие от необходимости и возможности, желание способно при­писываться как субъекту ситуации (‘X хочет Р'), так и говорящему ('я хочу, чтобы Р'); во втором случае перед нами переход от «нелоку-тивной» модальности к «локутивной» (по Дж. БаЙби), который принято рассматривать как усиление грамматикализации. Это также подтверждает центральный статус желания в сфере модальности.

В какой степени желание принадлежит ирреальной модальности? Как мы видели, в семантике конструкций типа X хочет Р присутствуют как элементы оценки, так и элементы ирреальности; желание является ирреальной модально­стью, но в то же время оно занимает среди других ирреальных модальностей особое положение. Лексикографы и специалисты по теоретической семантике прилагали много усилий к истолкованию смысла 'хотеть' (который, как кажется, имеет лексическое выражение во всех известных естественных языках, ср. [God-dard/Wieizbicka (eds.) 1994]); в настоящее время преобладает точка зрения, со­гласно которой это значение элементарно и принадлежит к базовым элементам общечеловеческого словаря (хотя конкретные глаголы, содержащие смысл 'хо­теть', могут существенно различаться в других отношениях, ср., например, анализ русских хотеть, желать и английских want, wish в [Апресян 1994: 478-482]).

Особой проблемой является вопрос о том, присутствует ли элемент 'хотеть* в семантике предикатов возможности (и, следовательно, необходимости). Со­гласно одной из гипотез (поддержанной, в частности, в ранних работах Анны Вежбицкой), смысл ‘X может Р' представим через смыслы 'хотеть' и 'если': ‘X может Р¹ fa 'если X хочет Р, X осуществляет Р'; эта гипотеза принимается и в [Мельчук 1998: 212-213]. Следует заметить, однако, что далеко не все типы ирреальной возможности соответствуют такому толкованию: оно весьма пробле­матично не только по отношению к внешней возможности, но даже и ко многим случаям внутренней возможности, которые никак не связаны с желаниями субъ­екта; скорее, желание является распространенным, но отнюдь не единственным условием реализации Р (ср.: с его умом, он может быть президентом ^ 'если он захочет быть президентом, он им будет').

Таким образом, более предпочтительной является такая классификация, при которой сфера ирреальной модальности делится на сферу возможности/необходи­мости и сферу желания, обладающие значительной семантической самостоятель­ностью и не сводимые друг к другу.

К значению желания очень близко значение намерения, или «актив­ного» желания (‘X хочет Р и предпринимает усилия, чтобы сделать Р'),

' Объединение ирреальных и оценочных значений- мы наблюдали также в условных конструкциях.

' Пращи, можно хотеть продолжения уже существующей ситуации (хочу, чтоб вечно длился этот миг), но и в этом случае объект желания на саном деле ирреален: это актуальная ситуация Р, перенесенная в будущее.

называемое также интенсиональным. Показатели намерения, как и пока­затели желания, являются по своей семантике промежуточными между ирреальной и реальной сферой, и это их свойство широко используется в естественных языках: грамматикализация показателей намерения — один из самых распространенных способов получения показателей буду­щего времени; именно таково происхождение форм будущего времени в английском и в балканских языках. Нередко начало этой эволюционной цепочки — непосредственно значение желания, поскольку само значение намерения имеет тенденцию возникать в качестве вторичного у предика­тов «чистого» желания. (Есть такое значение и у русского глагола хотеть'. ср. хотели [= 'собирались*] петь и не смогли', казалось, дождь идти хо­тел [«Граф Нулин»] и т. п.; подробнее см. [Шатуновский 1996: 298-308]).

2.4. Грамматикализация модальности: наклонение

Показатели «нелокутивной» ирреальной модальности в языках мира могут иметь морфологическое выражение, но никогда не формируют грамматические категории, так как оппозиции вида 'Р ~ хотеть Р' явля­ются привативными и относятся к сфере (продуктивного) словообразова­ния. Существуют морфологические показатели желания (дезидеративы), возможности (поссибилитивы) и необходимости (дебитивы); они широко представлены, например, в самодийских, тунгусо-маньчжурских, эски-мосско-алеутских и других языках.

Дальнейшая грамматикализация показателей модальности возможна при их переходе в сферу оценочной, т. е. «локутивной» модальности, когда они начинают описывать точку зрения не субъекта ситуации, а го­ворящего. В этом случае возникают показатели целого ряда косвенных наклонений, которые противопоставлены индикативу (прямому, или «изъ­явительному» наклонению), описывающему реальную и/или достоверную ситуацию.

Эпистемические наклонения (возникающие на базе показателей воз­можности и необходимости) выражают различные виды эпистемической оценки: эпистемическую невозможность, или сомнение (дубитатив), эпистемическую возможность, или вероятность (пробабилитив), эписте­мическую необходимость, или уверенность (ассертив); адмиратив чаще имеет тенденцию выражаться совместно с показателями эвиденциально-сти (см. 2.5). Эпистемическими наклонениями богаты тюркские, само-дийские, дагестанские и другие языки. Как разновидность эпистемичес-кого наклонения можно рассматривать и выражение ирреального условия.

С другой стороны, дезидеративные наклонения возникают на базе по­казателей желания. Переход от выражения желания субъекта к выражению желания говорящего дает оптатив — одно из наиболее распространен­ных в языках мира наклонений (засвидетельствованное, в частности, в санскрите и древнегреческом).

Если оптатив выражает желание говорящего, так сказать, в чистом виде, то императив совмещает выражение желания с выражением по­буждения: сам факт произнесения императивной словоформы является попыткой говорящего побудить адресата к совершению действия Р (или, в случае прахибитива, к его несовершению, см. ниже).

Императив является одним из примеров того, что произнесение языкового выражения может иметь какую-то иную функцию, чем простая передача ин­формации; иначе говоря, произнесение языкового выражения в данном случае эквивалентно (невербальному) действию. Языковые явления такого рода вызвали всплеск интереса лингвистов после начала «прагматического периода» в изучении языка, ознаменовавшегося работами Якобсона и Бенвениста (ср. выше, Гл. 5). Пионером в изучении «вербальных действий» (или «речевых актов», как их приня­то называть, ср. англ, speech acts) был английский философ Джон Остин, в конце 50-х гг. предложивший их классификацию в соответствии с «иллокутивной си­лой», т. е. той функцией, которую данный речевой акт должен по замыслу говоря­щего выполнять в диалоге. Помимо побуждений (которые интересуют нас в связи с выражением модальности желания), различают речевые акты, содержащие обе­щания, декларации («объявляю собрание закрытым»), вопросы (т.е. побуждение сообщить говорящему некоторую информацию), и некоторые другие. Из всех этих речевых актов только выражение вопроса может осуществляться с помощью морфологических показателей (ишперрогативов), которые в ряде случаев близки к эпистемическим; впрочем, чаще интеррогативы образуют особую подсистему. О теории речевых актов см. подробнее [Остин 1962; Серл 1976] и др.

Императив является, по-видимому, универсальным грамматическим значением в языках мира. В рамках императива как фа ммати кал и зеван­ного средства выражения побуждения различается множество подтипов, из которых мы бегло коснемся лишь наиболее важных (подробнее см., на­пример, работу [Володин/Храковский 1986], которая может считаться наиболее полным типологическим описанием императивных значений).

Виды побуждения различаются, во-первых, по степени категорично­сти, в зависимости от того, высказывает ли говорящий просьбу, совет, предложение, требование или разрешение выполнить действие и т. п. Во многих языках эти значения могут передаваться разными морфологи­ческими показателями императива (часто совмещенными с выражением различных степеней вежливости, ср. выше, Гл. 5, 2.4). О выражении вре-меннбй дистанции в составе показателей императива также говорилось выше (Гл. 5, 4.4).

Во-вторых, побуждение существенно различается по своей семанти­ке в зависимости от того, к какому участнику речевой ситуации оно обращено. Прототипический императив предполагает, что будущим ис­полнителем действия Р является непосредственный адресат говорящего, т. е. второе лицо. Однако возможны и различного рода «смешенные» (или несобственные) побуждения, которые обращены либо к первому, либо к третьему лицу. Если исполнителем является первое лицо (как

правило, не единственного числа), то побуждение обычно трансформи­руется в приглашение к совместному с говорящим действию (ср. русск. давай[те\); напротив, в случае исполнителя, совпадающего с третьим лицом, прямое побуждение трансформируется в косвенное: на непо­средственного адресата говорящего возлагается задача воздействовать на реального исполнителя (ср. русск. пусть он...).

Соответственно, устройство глагольной парадигмы императива в есте­ственных языках будет различаться в зависимости от того, трактуются ли показатели приглашения к действию (гортативы) и показатели кос­венного побуждения (юссивы) как морфологически образованные на базе собственно императива, или как полностью самостоятельные. В первом случае в языке будет представлена «расширенная» императивная парадиг­ма [Володин/Храковский 1986], во втором случае — показатели трех само­стоятельных наклонений, К языкам с расширенной императивной пара­дигмой относится, например, венгерский, где во всех лицах в качестве по­казателя побуждения присутствует суффикс -у-; напротив, для тюркских или дагестанских языков типично морфологическое противопоставление императива, юссива и гортатива. Иногда морфологически противопоста­вляются только два типа побуждения (например, императив и гортатив, как в японском языке). Во многих языках только императив в узком смы­сле имеет морфологическое выражение (так обстоит дело и в русском).

Важной разновидностью императива является такая, когда побужде­ние направлено не на совершение, а на не-совершение действия. Это «отрицательное побуждение» следует отличать от обычного отрицания, которое является утверждением сложности соответствующего высказыва­ния, а не разновидностью побуждения. Семантическая самостоятельность «отрицательного императива» (прохибитива) подтверждается и тем, что специализированный показатель прохибитива (отличный от показателя отрицания) встречается во многих языках мира и в целом является весьма распространенным феноменом.

В плане выражения различается морфологический (аффиксальный) и немор­фологический (аналитический) показатели прохибитива. Аффиксальные показа­тели прохибитива характерны, в частности, для дагестанских языков (ср. леэгинск. -mir, арчинск, -gi), для дравидийских языков (ср. тамильск. -ate-), для языков Нигер-Конго (ср. догон -gu), алгонкинских языков и др. С другой стороны, специализированные аналитические «отрицательные частицы», выражающие за­прет и отличные от показателей обычного отрицания, имеются в армянском (mi), новогреческом (m/л), персидском (та), в целом ряде авсгронезийских, нигеро- конголезских, шари-нильских языков и др. Весьма своеобразный ана­литический способ выражения запрета характерен для многих финно-угорских языков, использующих конструкции с императивом так называемого «запрети­тельного глагола» (финское а/-, хантыйское о/- и др.), который, как правило, не употребляется за пределами прохибитивных конструкций. Типологически этот способ может быть сопоставлен с менее специализированными аналитическими

прохибитивами, подобными тем, какие представлены, например, в английском (конструкция с don’t) или латинском языке (конструкция с императивом глагола nolle 'не желать' и инфинитивом основного глагола, ср. «о/Г tangere 'не трогай*, букв, 'не-желай трогать' ^|7>).

Наконец, особой семантической разновидностью прохибитива явля­ется адмонитив, выражающий предостережение адресату относительно возможных негативных последствий совершения Р ('лучше бы тебе не...*; 'смотри не...'); специализированные показатели адмонитива характер­ны, в частности, для австралийских языков. Семантически адмонитив соотносится с прохибитивом примерно так же, как некатегорический императив (или побуждение-совет) — с нейтральным.

Как уже много раз отмечалось, в эволюции грамматических категорий большую роль играют синтаксические правила употребления их граммем; доля таких правил увеличивается пропорционально степени грамматика­лизации соответствующего значения (и пропорционально его, так сказать, «возрасту» в языке). Граммемы наклонения самым непосредственным образом подтверждают эту закономерность: роль синтаксических употре­блений на поздних стадиях эволюции наклонения необычайно велика — вплоть до того, что в глазах целого ряда исследователей (опиравшихся, главным образом, на материал сильно десемантизированных наклонений романских и германских языков) синтаксическая функция оказывалась у граммем наклонения важнейшей (если не единственной); важность синтаксических употреблений для понимания природы наклонения под­черкивается и во всех основных типологических описаниях этой катего­рии (см. [Palmer 1986; Bybee et al. 1994]; ср. также [Мельчук 1998: 153-154 и 313-315]).

Употребление показателей косвенных наклонений в глагольных сло­воформах, синтаксически подчиненных глаголам желания или менталь­ного состояния (ср. русск. Я хочу, чтобы она пришла/беспокоюсь, как бы него не вышло, и т. п.), на начальных этапах имеет бесспорное се­мантическое обоснование, поскольку статус синтаксически подчиненной ситуации Р в таких предложениях является ирреальным; более того, ана­логичное маркирование (со сходными семантическими эффектами) воз­можно и в независимых предложениях (ср. Вот бы она пришла; не вышло бы хуже и т. п.). Однако с течением времени семантическая составляю­щая в таких конструкциях ослабевает, а синтаксическая — усиливается, в результате чего правила употребления наклонения в подчиненных предложениях начинают иметь все более формальную природу, а само наклонение превращается просто в показатель синтаксической зависимо­сти глагола. Ср., например, семантически весьма слабо мотивированное

^|7* Парадоксальная форма современного итальянского прохибитива 2 ЕД (обычное от­рицание поп + инфинитив глагола: ср. поп parlare 'не говори' vs. поп partate 'не говорите' со стандартным окончанием 2 МН) восходит, скорее всего, именно к этой латинской конструкции.

использование французского косвенного наклонения, так называемого subjonctif (с исходным оптативно-юссивным значением, в современном языке уже маргинальным), после уступительных союзов типа Ыеп que 'хотя' (в семантике которых практически нет компонента ирреально­сти). Такая эволюция граммем наклонения весьма напоминает эволюцию падежных граммем, также проходящих путь от маркирования конкрет­ной семантической роли к обобщенному маркированию синтаксически зависимого статуса существительного.

2.5. Эвнденцнальиость

Грамматические значения, относящиеся к сфере эвиденциальности, не являются прототипическими модальными значениями; тем не менее, в силу их многообразных связей с модальными категориями (особенно с эпистемическими наклонениями), мы также рассмотрим их в данном

разделе.

До недавнего времени эвиденциальность казалась «экзотической» ка­тегорией, свойственной лишь ограниченному кругу языков; однако иссле­дования последних лет (упомянем прежде всего сборники [Chafe/Nichols (eds.) 1986 и Guentcheva (ed.) 1996]) значительно расширили этот круг и позволяют рассматривать эвиденциалъные значения как полноправный элемент Универсального грамматического набора.

Значения, относящиеся к сфере эвиденциальности, выражают экс­плицитное указание на источник сведений говорящего относительно сооб­щаемой им ситуации Р. Для носителей языка типа русского (где подобная информация не грамматикализована) этот тип значений может показать­ся непривычным: говорящие по-русски указывают на источник сведений о ситуации только в том случае, если эта информация представляется им необходимой: например, если говорящий хочет подчеркнуть, что он лично наблюдал описываемое событие (ср. у меня на глазах; я сам ви­дел, как... и т. п.) или, наоборот, если говорящий хочет снять с себя ответственность за достоверность сообщаемой информации (ср. как го­ворят; по слухам; за что купил, за то и продаю и т. п.). Между тем, существует достаточно много языков, в которых подобного рода коммен­тарий говорящего встроен в систему грамматических форм глагола, т. е. является обязательным: употребляя глагольную словоформу, говорящий не может уклониться от того, чтобы сообщить, каким образом он узнал об описываемой ситуации.

Сам термин эвиденциальность (англ, evidentially), равно как и описание со­ответствующей категории, впервые встречается в принадлежащем Францу Боасу очерке языка квакнутль, опубликованном в 1911 г. Данная категория типична для многих индейских языков (и была отражена в их грамматических описаниях), но за пределами узкого круга американистов термин получил известность толь­ко после статьи [Якобсон 1957], который использовал в качестве иллюстрации

11 Зак. 40

данные болгарского языка. К болгарскому (а также албанскому) языку термин «эвиденциальность» до этого не применялся, но соответствующие категории также обсуждались в работах специалистов по крайней мере с начала XX в. (в болга-ристике в основном используется термин «пересказывательное наклонение», или ренарратав). Под влиянием Р. О. Якобсона термин «эвиденциальность» стал обще­принят и был закреплен, в частности, в исследованиях [Givun 1982; Chafe/Nichols (eds.) 1986; VWUett 1988] и др.; наряду с ним иногда употребляется и описательный термин data-source marking. Во франкоязычной лингвистике с ними конкури­рует термин «медиатив» (франц. mediatif), предложенный в 19S6 г. известным французским типологом и иранистом Жильбером Лаэаром в статье о таджикском языке (глагольная система которого богата эпистемическими и эвиденциальными показателями) и использованный затем в [Guentcheva (ed.) 1996].

Максимальная система эвиденциальных значений предполагает пре­жде всего различение источников информации о ситуации по двум при­знакам:

(i) имел ли говорящий прямой доступ к ситуации («прямая» vs. «косвен­ная» информация),

(ii) имел ли говорящий личный доступ к источнику информации о ситуа­ции — не важно, прямому или косвенному (этот признак различает «непосредственную» и «опосредованную» информацию).

Вообще говоря, всякая прямая информация по определению является непосредственной, но косвенная информация может быть получена гово­рящим как лично (например, если говорящий не видел пожара, но видел его следы), так и через посредников (например, если говорящий не ви­дел ни пожара, ни его следов, но слышал о пожаре от третьих лиц), и это обстоятельство для многих грамматических систем оказывается существенным. Ср. ниже схему (4).

(4) Типы источников информации:

Прямая информация ('говорящий наблюдал ситуацию')	Косвенная информация ('говорящий не наблюдал ситуацию')
Непосредственная информация ('говорящий имел личный доступ к фактам')		Опосредованная информация ('говорящий не имел личного доступа к фактам')

Далее, граммемы э видении ал ьн ости (в зависимости от типа эви-денциальной системы) могут конкретизировать каждый из этих типов информации.

В более распространенных эвиденциальных системах оппозиция име­ет простую структуру: как правило, маркируется только какой-то один тип

информации. Это может быть, например, опосредованная информация (т. е. полученная говорящим через третьих лиц); в этом случае в гла­гольной системе имеется показатель цитатива (англ, quotative), который указывает, что говорящий воспринял информацию от кого-то; отсут­ствие такого показателя свидетельствует о непосредственном характере информации. Маркирование опосредованной информации свойственно эстонскому и латышскому языкам, лезгинскому, многим диалектам кечуа и др. В немецком языке это значение имеет модальный глагол sollen, выражающий также и необходимость, ср. Er soil krank sein 'говорят, он болен', букв, 'он должен быть больным*.

С другой стороны, в глагольной системе может грамматически мар­кироваться только косвенная информация, т. е. только тот факт, что говорящий не был свидетелем описываемой ситуации (при этом уже не уточняется, наблюдал ли он ее результат, слышал о ней от третьих лиц или просто предположил, что она могла иметь место). В этом случае в языке имеется граммема так называемой «заглазности» (этот удачный русский термин используется, например, в [Кибрик 1977]; англоязычные эквиваленты — non-attested, non-witnessed и др.). Это очень распростра­ненный тип эвиденциальных систем; как правило, граммемы заглазности несут в таких системах сильную дополнительную модальную нагруз­ку, выражая значение вида 'говорящий не берет на себя ответственность за истинность передаваемой информации' или 'говорящий не утверждает, что передаваемая информация истинна' (ср. русск, будто бы, выражающее близкий комплекс значений).

Маркирование «косвенной» эвиденциальности свойственно турецко­му (показатель -mis,) и другим тюркским языкам, пермским и обско-угорским языкам, многим дагестанским и иранским языкам, армянскому языку и др., образующим так называемый «эвиденциальный пояс Ста­рого Света» (на обширной территории от Балкан до Дальнего Востока, включая тюркские, финно-угорские и самодинекие языки Поволжья, Сибири и Урала, корейский, японский и др.). При этом эвиденциаль­ность, как правило, выражается только в прошедшем времени, и ее показатели восходят к формам перфекта (в некоторых языках они еще могут употребляться как настоящий перфект, как, например в восточно-армянском — в отличие от западно-армянского), почему такие систе­мы и названы в [Guentcheva (ed.) 1996] «перфектоидными». Показатели косвенной эвиденциальности обычно имеют два блока контекстных зна­чений: а) инферентивное — 'говорящий наблюдал не саму ситуацию, а ее результат' (это значение является диахронически исходным, и его связь с перфектом очевидна) и Ь) цитативное — 'говорящий знает о ситуации от третьих лиц'; в балканских языках к этим значением добавляется чисто модальное значение адмиратива, развивающееся из предыдущих (в совре­менном албанском это значение фактически наиболее распространенное);

тем самым, неожиданное обнаружение ситуации в этих языках трактуется как особый способ получения информации о ней. В болгарском языке, имеющем наиболее сложно организованную эвиденциальную систему, выделяются и другие формы (например, со значением сомнения или предположения)^|8).

Наконец, относительно небольшое число языков мира различает ти­пы информации более детально: в этих языках может иметься несколько (от двух до шести) различных граммем эвиденциальности. Наиболее дроб­ные эвиденциальные системы имеются в современных тибетских языках, а также в ряде индейских языков Калифорнии (группы помо и др.). По нескольку эвиденциальных показателей имеется также в нивхском, айнском, эскимосских языках, во многих аравакских языках Южной Америки и др.

Прямые источники информации могут подразделяться на визуальные (говорящий зрительно наблюдал ситуацию), прочие сенсорные (говорящий воспринимал ситуацию слухом, обонянием и т.п.)¹⁹' и так называемые «эндофорические»: граммемы этого типа (распространенные в тибетских и некоторых индейских языках) маркируют внутренние ощущения гово­рящего (страх, голод, намерения и т.п.), которые, естественно, говоря­щий может только ощущать, но не может воспринимать их «со стороны» (т. е. визуально-сенсорным способом).

Косвенные источники информации могут также различаться в за­висимости от того, судит ли говорящий о ситуации по тому, что он считает ее результатом, или на основании логических соображений об­щего характера. Граммемы первого типа называются инферентивом (это значение, как мы видели, выражается и в составе показателей «заглазно-сти»); граммемы второго типа — презумптивом. Так, высказывание типа Здесь, похоже, кто-то побывал (произнесенное при виде взломанной двери) будет содержать показатель инферентива, а высказывание типа Дети, должно быть, уже дома (произнесенное при взгляде на часы) будет содержать показатель презумптива, так как говорящий в данном случае опирался не на конкретные свидетельства о ситуации, а на свои знания о привычках детей, их обычном распорядке дня и т. п. (Русские выраже­ния похоже и должно быть являются довольно близкими лексическими эквивалентами инферентива и презумптива соответственно.)

Наконец, возможна и грамматическая дифференциация опосредован­ной информации: могут различаться средства передачи слов конкретного

^|8' Для болгарских эвиденциальных форм (все они построены на базе ^-перфекта) характе­рен дополнительный эпистемический компонент 'говорящий не гарантирует достоверности сообщаемого'; употребление данных форм, в частности, обязательно для любого рассказа об исторических событиях (но не в художественных исторических романах!), за исключе­нием абсолютно достоверных.

^|9' Граммема с таким значением встречается в самодийских языках, где она называется аудитивом (но выражает все виды прямой не-зрительной сенсорной информации).

лица (*Х сказал, что...*), обобщенного, неспецифицированного или не­известного говорящего ('говорят', 'слышно') и, наконец, сведения из так называемого общего фонда знаний ('как известно'): говорящий не полу­чил этих сведений лично, но они являются «общими истинами», и этот факт может также специально отмечаться.

Заметим, что в таких «детализированных» системах эвиденциальные показатели не имеют или почти не имеют модальной нагрузки (за ис­ключением презумптива, который по определению является эпистеми-ческим значением): в отличие от бинарных систем, в которых всякая непрямая информация автоматически оказывалась менее достоверной, в «детализированных» системах такой импликации нет. В частности, апелляция к общему фонду знаний может быть более достоверной, чем к личному сенсорному свидетельству говорящего, и т. п.; соответственно, эвиденциальность тибетского или калифорнийского типа максимально удалена от модальной семантической зоны. Тем самым, у лингвистов нет оснований ни объявлять эвиденциальность простой разновидностью эпистемической модальности (как предлагается в [Giv6n 1982 и 1984: 307] или — с некоторыми оговорками — в [Palmer 1986]), ни трактовать эви­денциальность и эпистемическую модальность как ничем не связанные категории (как это делается в [Bybee et al. 1994]).

Ключевые понятия

Аспектуальная семантическая зона как множество способов описания динамики ситуаций («внутреннее время» глагола). Аспект и семантиче­ский (= «аспектуальный») тип предиката; аспект и «совершаемость» (Aktionsart).

«Количественные» и «линейные» аспектуальные значения. Основные типы количественного аспекта: итератив, мультипликатив, семельфактив, дистрибутив. Хабитуалис как «стативизация» динамических ситуаций. Количественный аспект и интенсивность.

Понятие «периода наблюдения» и линейная структура ситуации. «Внешние» и «внутренние» фрагменты длительной ситуации. Проспек-тив и результатив как описание внешних фрагментов; дуратив и пунктив как описание внутренних фрагментов, совпадающих с периодом наблю­дения. Перфект как «ослабленный» результатив, эволюционирующий по направлению к временнбму дейксису. Дуратив и прогрессив; дуратив и мгновенные ситуации (операция «линеаризации»). Имперфектив как совмещение дуративного, итеративного и хабитуального значений.

Пунктив, инхоатив и комплетив; пунктов и длительные ситуации (операция «свертывания»). Лимитативный пунктив как показатель «вло­женности» времени начала и конца ситуации в период наблюдения. Перфектив как совмещение лимитативного и пунктивного значений. Особенности перфектива «славянского» типа.

Фазовость как периферия аспектуальной зоны. Семантика фазовости как утверждение о (не)существовании ситуации по сравнению с пред­шествующим моментом времени. Четыре фазовых значения: инхоатив, терминатив, континуатив и кунктатив. Фазовость и значение «нару­шенного ожидания». Выражение «внешней фазы» ('начать/кончить тем, что...').

Модальность как двуполюсная зона, организованная вокруг оценоч­ных и ирреальных значений.

Типы оценки: качественная (интенсивность), этическая, эпистемиче-ская. Интенсивность, количественный аспект и актантная деривация; вы­ражение абсолютной и относительной интенсивности (сравнения) у ста-тивных предикатов (качественных прилагательных): элатив и компаратив.

Значения «эпистемической гипотезы» и «эпистемического ожида­ния»; [ад]миратив.

Ирреальная модальность: возможность и необходимость; «аристо­телевская эквивалентность», связывающая необходимость с отрицани­ем возможности. Внутренняя и внешняя возможность/необходимость. Условие и импликативная возможность. Реальное, нереальное и контра-фактическое условие. Модальность желания как объединение оценочной и ирреальной сфер; желание и намерение (интенциональность).

Грамматикализация модальности: от «нелокутивной» к «локутивной» модальности. Наклонение как грамматикализованная локутивная модаль­ность. Эпистемические наклонения: дубитатив, пробабилитив и ассертив; дезидеративные наклонения: оптатив и императив. Императив как соеди­нение желания и речевого акта побуждения. Разновидности императива: юссив, гортатив, прохибитив, адмонитив. «Синтаксические» наклонения.

Эвиденциальносгь как грамматикализованное выражение источни­ка информации о ситуации. Прямые vs. косвенные, непосредственные vs. опосредованные источники информации. Типы прямых источников: визуальный, невизуальный сенсорный, внутренний («эндофорический»); типы косвенных источников: инференция и рассуждение. Типы опосре­дованных источников: чужая речь, слухи, общий фонд знаний. «Цита-тивные», «заглазные» и «детализированные» эвиденциальные системы.

Модальный компонент эвиденциальных значений: рассуждение как эпистемическая оценка. Эпистемическая оценка других источников ин­формации: «модализованные» и «немодализованные» системы.

Основная библиография

Следует честно предупредить читателя, что аспектологическая литера­тура практически необозрима; даже отсеяв работы по частным проблемам аспектологии и по аспектуальным системам отдельных языков, мы все равно сможем представить лишь малую часть — причем не самого аспек-тологического айсберга, а лишь его вершины.

В области аспектуальной типологии вида одной из первых работ, про­возгласивших необходимость отказа от «бинарной» модели вида в поль­зу более сложного устройства аспектуальной зоны, было исследование [Friedrich 1974]. Следующая по времени написания книга [Comrie 1976] — по-видимому, наиболее часто цитируемая работа по общей аспектологии; это сжатый, ясный и популярный очерк состояния проблемы (но для более глубокого знакомства с аспектологией его необходимо дополнить более новыми работами). Важным этапом для понимания многообразия аспектуальных систем естественных языков было появление сборников [Tedeschi/Zaenen (eds.) 1981; De Groot/Tommola (eds.) 1984; Bache et al. (eds.) 1994 и Vet/Vetters (eds.) 1994] (список отнюдь не исчерпывающий). В этом же ряду следует упомянуть и книгу [Маслов 1984], в которой собраны публикации разных лет (в том числе и по типологии вида) нашего выдающегося аспектолога (очень информативны также написан­ные Ю. С. Масловым краткие статьи «Аспектология», «Вид», «Перфект» и «Имперфект» в [Ярцева (ред.) 1990]).

Заметной вехой в аспектологии оказался 1985 год, ознаменовавшийся выходом сразу двух монографий: [Bybee 1985 и Dahl 1985]. В обеих аспект не является единственной проблемой (в книге Джоан Байби он не являет­ся даже центральной), но в этих работах обоснованы принципы типоло­гического анализа глагольных категорий на основе «пост-структуралист­ской» идеологии — в работе Даля речь идет об анализе преимущественно синхронном, в работе Байби — об анализе, ориентированном на диа­хроническое изучение и функциональное объяснение языковых явлений. Близость позиций авторов по многим вопросам (достигнутая независимо) позволила им выступить с совместной статьей, в которой кратко изло­жены основы их подхода к изучению грамматической семантики глагола, в том числе, конечно, и аспектуальной (см. [Bybee/Dahl 1989]); см. также продолжение диахронических исследований в [Bybee et al. 1994].

Из недавних попыток эмпирического и теоретического синтеза в обла­сти типологии вида упомянем еще по крайней мере две работы. Книга [Cohen 1989] продолжает линию Косериу—Фридриха, утверждая мно­гообразие значений внутри аспектуальной семантической зоны; автор (известный французский семитолог) использует материал семитских, сла­вянских, африканских и других языков. С другой стороны, получившее довольно большой резонанс исследование [Smith 1991] (также в своей основе типологическое) является попыткой создания формальной теории

вида (опирающейся на гипотезу о бинарном характере универсальной видовой оппозиции); несмотря на то, что основная гипотеза автора представляется нам достаточно спорной, эта работа содержит много ин­тересных наблюдений и обобщений (следует иметь в виду, что Карлота Смит понимает под «аспектом» как семантический тип предиката, так и грамматическую категорию, почему ее теория и называется «двухком-понентной теорией вида»).

Несколько слов необходимо сказать и о так называемой «дискурсив­ной теории аспекта», выдвинутой в конце 70-х гг. американским типоло-гом Полом Хоппером (см. [Hopper 1979] и сборник [Hopper (ed.) 1982]; из других работ см. прежде всего сборник [Thelin (ed.) 1990)]. Сторонники этого подхода рассматривают аспект как прежде всего прагматическую категорию, обращая основное внимание на его модальные и коммуника­тивные употребления — в частности, на то, что перфективные граммемы могут использоваться для обозначения основной линии повествования, «продвижения действия», а имперфективные граммемы — для обозна­чения фоновых ситуаций, отступлений от основного действия и т. п. Такие употребления (действительно, характерные для многих языков) свидетельствуют, по-видимому, о высокой степени грамматикализации аспекта, но вряд ли должны считаться базовыми; вопрос в значительной степени остается открытым.

«Прагматическая» трактовка категории аспекта во многом напомина­ет «атемпоральную» трактовку категории времени (ср. Гл. 5, §4), также являясь попыткой найти инвариантное содержание семантически неодно­родных граммем не в сфере их (диахронически) исходных употреблений. Напомним, что на важность прагматических употреблений французских аспектуальных форм (практически полностью утративших свою базовую семантику) одним из первых обратил внимание Э. Бенвенист [1959], пред­ложивший различать «деистическии» и «нарративный» режимы («план речи» и «план истории»; последний в письменном французском языке использует только формы серии imparfait — passe simple). Близкие идеи высказывал также немецкий романист и теоретик X. Вайнрих, согласно которому видо-временные формы различают прежде всего «описывае­мую» и «пересказываемую» действительность (см. [Weinrich 1964]).

Из очень большого количества общих работ по славянским видовым системам (без анализа славянского материала не обходится и практически ни одно типологическое исследование) для специалиста по морфологии и грамматической семантике в первую очередь будут интересны, с на­шей точки зрения, [Wierzbicka 1967; Бондарко 1971; Гловинская 1982; Шелякин 1983; Падучева 1996 и Ш ату невский 1996], представляющие различные подходы; полезна также книга [Зализняк/Шмелев 1997], явля­ющаяся очень хорошим кратким введением в проблематику современной русской аспектологии.

Из известных теоретических работ по аспектологии, ориентирован­ных преимущественно на английский материал, укажем [Bennett/Par-tee 1978; Palmer 1988 и Brinton 1988] (последняя — с учетом диахро­нических данных и подробной библиографией), а также [Binnick 1991]. В области романистики отметим давние, но не утратившие актуальности исследования [Bull 1960] (эта работа предвосхитила многие положения современной аспектологии), [Coseriu 1976 и 1980]; из новейших опи­саний заслуживает внимания, в частности, [Bertinetto 1986], а также [Franckel 1989].

Специально о перфекте см. [McCoard 1978 и L. Anderson 1982]; о ре-зультативе — [Недялков (ред.) 1983]; о количественном аспекте — [Храковский (ред.) 1989]; о теории и типологии фазовых значений — [Храковский 1980 и 1987; Недялков 1987; Brinton 1988; Dik 1994].

Общие работы по теории языковой модальности относительно менее многочисленны (хотя в логике имеется давняя традиция анализа ирреаль­ной модальности, восходящая к Аристотелю), и в типологическом плане эта семантическая зона изучена существенно хуже. Одним из пионеров изучения оценочной модальности является французский лингвист Шарль Балли (см. [Балли 1932]); понятие «модуса» у Балли охватывает практиче­ски всю зону оценочной модальности. Влияние взглядов Балли заметно, в частности, и в концепции модальности В.В.Виноградова [1950], ока­завшей большое влияние на отечественную русистику; о современном состоянии проблемы см. в [Булыгина/Шмелев 1990 и Шатуновский 1996: 172-308] (с обширной библиографией); ср. также [Бондарко (ред.) 1990].

Лучшей обзорной работой по типологии модальности на сегодняш­ний день остается [Palmer 1986]; глубокие теоретические идеи содержатся и в уже многократно упоминавшихся исследованиях [Bybee 1985 и Bybee et al. 1994]. Полезен также недавний сборник [Bybee/Reischman (eds.) 1995], дающий более широкую панораму взглядов. Интересная концеп­ция модальности предлагается в [Dik 1989]. Специально о семантике сравнения см. [Сепир 1944 и Stassen 1985], об условных конструкциях — [Traugott (ed.) 1986 и Храковский 1996а]; об императиве — очень инфор­мативное исследование [ Володи н/Храковский 1986] и сборник [Храков­ский (ред.) 1992].

Основным источником по типологии эвиденциальности является во многих отношениях замечательный сборник [Chafe/Nichols (eds.) 1986] и дополняющая его статья [Willett 1988]; можно рекомендовать также не­давний сборник [Guentcheva (ed.) I996], содержащий интересные альтер­нативные трактовки целого ряда явлений. Практически единственной пу­бликацией на русском языке является обзорная статья [Козинцева 1994]. Специально об адмиративе см. [DeLancey 1997]. Одной из ранних ти­пологических работ по эвиденциальности (отличающейся оригинальной системой взглядов) является монография [Haarmann 1970].