Неизвестный

марксизм

Теоретический журнал

№4(5)

2011

УДК 3-32.019.5

ББК 87.3(0)

Журнал «Неизвестный марксизм» – это издание не только марксистов и о марксизме, но, прежде всего, о тех проблемах, которые данное социальное учение стремится теоретически и практически разрешить. Предметом публикуемых материалов является история, философия, экономика, политика, культура в аспекте марксистской интерпретации или ее обоснованной критики. Поэтому страницы журнала открыты любым исследователям, признающим обозначенный публикаторский формат, однако предпочтение отдается тем авторам, которые открывают читателям новые грани марксистского взгляда на мир. Кроме того, наш журнал сдвоенный – в нем на правах раздела воссоздается оригинальный теоретический журнал «Вопросы марксистской философии», главным редактором которого долгие годы являлся покойный Иван Иванович Макаров, философ, пламенный пропагандист и сердечный человек.

Особо подчеркиваем, что наш журнал теоретический.

Редакционный совет: В. Славин, С. Светов, К. Северный, Г. Касьянов

Адрес редакции: svetsveto@yandex.ru

Электронная версия: http://marxist.su/lib/

Рукописи принимаются только в электронном виде, печатаются в авторской редакции с незначительной корректурой.

Перепечатка материалов издания без письменного разрешения редакции допускается и приветствуется.

Содержание

К ЧИТАТЕЛЮ 4

АУТЕНТИЧНЫЙ МАРКСИЗМ

Ю. Куценко, Progressor. Революции 5

СОЦИАЛИЗМ И РЕЛИГИЯ

А. Бузгалин. Капитализм юрского периода: религия и

нравственность («Оцерковление» нравственной и культурной

жизни как угроза Человеку) 12

А.Г. Марксизм и мораль (материализм или секуляризм?) 38

А. Молотков. Православие и социализм 59

Священник, партизан, марксист: жизнь и политические взгляды

Мануэля Переса Мартинеса 65

С. Кургинян. Суть времени-40 83

А. Купцов. Социально-обреченное шарлатанство церкви 93

К. Маркс. К еврейскому вопросу 128

ВОПРОСЫ МАРKСИСТСКОЙ ФИЛОСОФИИ 162

А. Казенов. Диалектика как высший метод познания

С. Бир. Мозг фирмы

К читателю

Название «Неизвестный марксизм» не случайно.

Во-первых, не смотря на десятилетия существования во многих странах мира марксистко-ленинских режимов, граждане этих стран и других уголков планеты, в большинстве своем, имеют весьма смутные представления о Карле Марксе и его социальном учении.

Во-вторых, в умах многих левых, называющих себя марксистами, продолжают господствовать не соответствующие первоисточнику воззрения, но ему приписываемые.

В-третьих, до сих пор остаются не востребованными труды оригинальных отечественных и зарубежных мыслителей марксистского толка, не пробившиеся к читателям по политическим, финансовым или организационным причинам нашего буржуазно-демократического бытия.

Учитывая вышесказанное, редакция журнала постарается на его страницах совместить просветительский дух и критический поиск истины. Именно истина, а не марксизм является нашей священной коровой. Марксизм же – это только орудие постижения и осуществления истины в области общественной жизни и на сегодняшний день пока самое эффективное.

Марксистская ориентация журнала не будет препятствием и для публикации различных альтернативных материалов, при условии их высокого научного и литературного качества, ибо критический анализ мира невозможен без полемики и сопоставления точек зрения.

АУТЕНТИЧНЫЙ МАРКСИЗМ

Революции1

О революциях принято говорить как о чем-то неизменном, раз и навсегда данном. Но революция революции – рознь! Сегодняшним революционерам хорошо бы разобраться, какой именно «коренной переворот» они хотят произвести. Революционеры прошлого в этом хорошо разбирались. Возможно, потому, что революции они изучали не только в теории, но и на практике!

До последнего времени результатом усилий всех революционеров были политические революции. Они представали в самом разном обличии. Но в случае успеха переворота итог был один – старую форму социального неравенства заменяла его новая форма. Самые великие политические революции, двигая общество вперед, не смогли покончить с эксплуатацией, классами и государством.

Перед нами – больше семейство буржуазных и буржуазно-демократических политических революций. Их задача – расчистить место для капитализма, убрать стоящие на его пути феодальные и прочие докапиталистические пережитки. Где-то это происходит под флагом демократии, где-то без него. Да и происходит далеко не сразу. В 1874 году, в предисловии к «Крестьянской войне в Германии» Фридрих Энгельс отмечал: « (...) Таким образом, Пруссии выпала своеобразная судьба – завершить в конце этого столетия в приятной форме бонапартизма свою буржуазную революцию, начавшуюся в 1808-1813 гг. и сделавшую шаг вперед в 1848 году».

Возможно, эта мысль Энгельса подтолкнула Владимира Ленина к созданию теории «широкой» и «узкой» революций. В 1910 году в «Заметках публициста» Ленин так говорил о «завершении буржуазно-демократической революции»: «Если его употребляют в широком смысле, под ним разумеют решение объективных исторических задач буржуазной революции, «завершение» ее, т.е. устранение самой почвы, способной родить буржуазную революцию, завершение всего цикла буржуазных революций. В этом смысле, например, во Франции буржуазно-демократическая революция завершена была лишь 1871 годом, а начата в 1789 году.

Если же употребляют слово в узком смысле, то имеют в виду революцию отдельную, одну из буржуазных революций, одну из «волн», если хотите, которая бьет старый режим, но не добивает его, не устраняет почвы для следующих буржуазных революций. В этом смысле революция 1848 года в Германии была «завершена» только в 1850 году или в 50-х годах, нисколько не устранив этим почвы для революционного подъема 60-х годов. Революция 1789 года во Франции была «завершена», скажем, в 1794 году, нисколько не устранив этим почвы для революций 1830, 1848 годов».

Итак, Ленин выделял «широкую» и «узкую» буржуазные революции! Первая охватывает весь цикл революционных перемен. Вторая – лишь одна из «волн» внутри этого цикла! По Ленину, «широкая» буржуазная революция во Франции длилась около 100 лет: с 1789 по 1871 годы. Внутри нее бушевали отдельные революционные «волны»: 1789-1794, 1830, 1848, 1871.

Вооружившись ленинским открытием, посмотрим на российские революции XX века. «Широкий» цикл буржуазных революций в России стартовал в 1905 году. События этого года Ленин характеризовал как революцию буржуазную по содержанию, пролетарскую по форме. Действительно, неравномерность развития огромной страны привела к тому, что рядом с патриархальным общинным укладом существовали уже и капиталистические монополии, а значит, и вполне развитый пролетариат. Конечно, он не мог остаться в стороне от назревшей революции! Но революционная «волна» 1905 года не добила старый режим. Самодержавие и помещики устояли. Потребовались новая «волна» февраля 1917 и «цунами» октября того же года. Последнее открыло дорогу развитию крупной машинной индустрии, ускорило гибель мелкотоварного сельхозпроизводства – сделало то, что и должна сделать буржуазная революция. Когда эта исторически прогрессивная задача была выполнена, потребовалась новая революционная «волна» 1991-93 годов. Она смела отжившую к тому времени советскую модель «догоняющего развития», вернула Россию в «нормальный» капитализм. Только с этих пор задачи буржуазной революции в России полностью решены. Опять перед нами примерно 100-летний цикл буржуазной революционности – 1905-93 годы!

Октябрьская революция в России, а позже революция в Испании, с их мощным пролетарским стержнем, заставили по-новому взглянуть на понятие пролетарской революции. История показала, что, по крайней мере, в XX веке такие перевороты вполне подходят под определение пролетарской революции данное в работе Карла Маркса «Морализирующая критика и критизирующая мораль...». Анализируя французскую революцию классик писал: « (...) Поэтому, если пролетариат и свергнет политическое господство буржуазии, его победа будет лишь кратковременной, будет лишь вспомогательным моментом самой буржуазной революции, – как это было в 1794г., – до тех пор, пока в ходе истории, в ее «движении» не создались еще материальные условия, которые делают необходимым уничтожение буржуазного способа производства, а, следовательно, также и окончательное свержение политического господства буржуазии».

«Вспомогательный момент самой буржуазной революции» – вот «приговор» Маркса пролетарской революции в отсталой стране, где еще нет материальной базы коммунизма! Именно такими странами в первой трети минувшего века были Россия и Испания. Впрочем, до апреля 1917-го года и российские большевики считали, что перед страной стоят задачи буржуазной революции. С меньшевиками они спорили лишь о том, кто будет ее лидером: буржуазия или пролетариат.

Великий Октябрь повлиял на появление нового типа политических революций. Дожидаясь «запаздывающих» коммунистических революций на Западе, большевики обратились к кипящему народными движениями Востоку. В июле 1920 года, выступая на II конгрессе Коминтерна, в комиссии по национальному и колониальному вопросам Ленин помимо прочего заявляет: «В-третьих, мне хотелось бы особенно подчеркнуть вопрос о буржуазно-демократическом движении в отсталых странах. Именно этот вопрос вызвал некоторые разногласия. Мы спорили о том, будет ли принципиально и теоретически правильным заявить, что Коммунистический Интернационал и коммунистические партии должны поддерживать буржуазно-демократическое движение в отсталых странах, или нет; в результате этой дискуссии мы пришли к единогласному решению о том, чтобы вместо «буржуазно-демократического» движения говорить о национально-революционном движении. Не подлежит ни малейшему сомнению, что всякое национальное движение может быть лишь буржуазно-демократическим, ибо главная масса населения в отсталых странах состоит из крестьянства, являющегося представителем буржуазно-капиталистических отношений». И все же буржуазные революционеры были пристегнуты к движению, якобы, социалистических Советов: «Постановка вопроса была следующая: можем ли мы признать правильным утверждение, что капиталистическая стадия развития народного хозяйства неизбежна для тех отсталых народов, которые теперь освобождаются и в среде которых теперь, после войны, замечается движение по пути. Мы ответили на этот вопрос отрицательно. Если революционный победоносный пролетариат поведет среди них систематическую пропаганду, а советские правительства придут им на помощь всеми имеющимися в их распоряжении средствами, тогда неправильно полагать, что капиталистическая стадия развития неизбежна для отсталых народностей».

Эта теория была обкатана в Монголии. Произошедшую там, в 1921 году революцию крестьян-аратов называли просто «народной». К тому времени пролетариата в Монголии не существовало и говорить о «социалистической революции» было бы явным абсурдом. Тем не менее, в Монголии заявили, что придут к социализму, перепрыгнув через капитализм! Практика, в конечном счете, не подтвердила эту теорию...

История с переодеванием буржуазных революций продолжилась после Второй мировой войны. Тогда появился термин «народно-демократическая революция». Она стоит как бы посредине между буржуазными революциями, проведенными пролетариатом, и такими же революциями, во главе которых стояла буржуазия. Для народно-демократических революций характерна политическая власть марксистско-ленинской партии, огосударствление промышленности и, как минимум, попытка коллективизировать деревню. В переживших такие революции странах Азии и особенно в Восточной Европе пролетариат уже стоял на исторической арене и участвовал в революционных переменах. Понятно, что где-то в большей, где-то в меньшей степени. Однако, в отличие от Великого Октября, роль пролетариата здесь не столь значительна, а революционные перемены не столь радикальны. Нередко за буржуазией приходилось оставить не только собственность, но и политические права. Кроме того, нужно было обозначить лидерство в революционном процессе «старшего брата» - СССР. В итоге революция, к примеру, в Венгрии получила титул демократической, в Чехословакии – национально-демократической, в Китае – новодемократической, во Вьетнаме – национальной народно-демократической, на Кубе – демократической и антиимпериалистической. На изначально «социалистическом» характере своих революций настаивали только Болгария и Югославия, да еще Румыния при «гении Карпат» Н. Чаушеску. Впрочем, и другие страны соцлагеря заявляли о том, что народно-демократическая революция – только первый этап. А за ним идут уже «социалистические» преобразования.

За всем разнообразием семейства народно-демократических революций видно одно – практически все они произошли в относительно отсталых странах. В странах, которые к моменту революций не до конца решили антифеодальные, буржуазно-демократические, а порой, и национально-освободительные задачи. Последнее, кстати, также доказывает относительную отсталость этих стран. Ведь колонизаторам легче подчинить себе именно экономически отсталую страну. Отсталость, пожалуй, меньше всего была характерна для двух стран соцлагеря: Чехословакии и ГДР. Кстати, в ГДР говорили о антифашистско-демократическом этапе революции. Но понятно, что после капитуляции Германии, мнение немцев об общественном строе в советской оккупационной зоне спрашивали в последнюю очередь. А Чехословакия, по европейским меркам, все же не была в экономических лидерах.

Словом, народно-демократические революции, чаще всего, происходили там, где молодой капитализм нуждался в государственной поддержке для своего скорейшего роста. Тут показателен пример Австрии. В конце Второй мировой часть страны и ее столица Вена были заняты Красной армией. Но создать «Австрийскую Советскую Социалистическую Республику» здесь не удалось. Экономически развитая Австрия уже прошла этап, когда огосударствление могло помочь созданию индустрии. Установление здесь советских порядков было бы шагом назад. И австрийцы, через правившую Социалистическую партию, отчаянно сопротивлялись этому шагу!

В «соцстранах» Восточной Европы задача «догоняющего развития» была решена относительно быстро – к концу 80-х годов, когда и рухнули просоветские режимы. А вот более отсталая Азия еще не полностью распрощалась с «социалистическими» порядками. Особенно это очевидно для Северной Кореи. Здесь режим «социалистического» огосударствления еще не полностью исчерпал свою прогрессивность. Он только начал давать первые, неизбежные трещины. Но его падение теперь вопрос времени!

А в Южной Корее аналогичные задачи решали через помощь американского и японского капитала, через активный поиск своей ниши на мировом рынке. В итоге, этот путь оказался более эффективным, чем всеобщее огосударствление и самоизоляция КНДР. В середине 80-х годов на Юге валового национального продукта на душу населения приходилось примерно в 2,5-3 раза больше, чем на Севере.

Итог народно-демократических революций очевиден: буржуазное «шило» не удалось утаить в коммунистическом «мешке». «Социалистическая ориентация» и «некапиталистический путь развития» оказались временной мерой именно на капиталистическом пути...

Встать на «некапиталистический путь развития» сегодня явно намерены различные маоистские партии и партизаны относительно отсталых латиноамериканских и азиатских стран. Однако отчаянный героизм партизан не заменит материальные предпосылки коммунизма и не выведет эти страны за грань буржуазных революций. Хотя он и может стимулировать начало социальной или коммунистической революции в мировых экономических центрах.

В I томе «Немецкой идеологии» Карл Маркс отмечал: « (...) Коммунизм эмпирически возможен только как действие господствующих народов, произведенное «сразу», одновременно, что предполагает универсальное развитие производительных сил и связанного с ними мирового общения». Очевидно, что до начала революции «господствующие народы» будут стоять во главе эксплуатации народов более отсталых. Что мы сегодня и наблюдаем. Но исход социальной революции определят именно передовые страны, точнее, их пролетариат.

Социальной революции предстоит преодолеть частную собственность, рынок, товарное производство, разделение труда, покончить с классами и государством! Кроме того, социальная революция будет только всемирной. Самая великая политическая революция не могла на это замахнуться! Ведь она осталась ограниченной эксплуататорским обществом и национальными рамками.

Вместе с тем, каждая политическая революция, как движение масс, как опыт их самоорганизации и революционных действий дает представление о грядущей социальной революции, хотя и не означает саму эту революцию. В лучшем случае, политическая революция станет началом революции социальной.

Между этими революциями нет «китайской стены». В работе «Критические заметки к статье «Пруссака»« Маркс так это комментирует: «Каждая революция разрушает старое общество, и постольку она социальна. Каждая революция низвергает старую власть и постольку она имеет политический характер».

Итак, социальная революция начнется с политического переворота. Результатом переворота станет установление новой государственности – диктатуры пролетариата. Новизна здесь в том, что это государство будет не разрастаться и крепнуть, как было с Советской властью, а, наоборот, изживать само себя! Да и «государством» оно может быть названо лишь с известной погрешностью. Точнее будет сказать: «полугосударство». Ведь функции управления, распределения и репрессий лягут не на обособленный от общества аппарат, а на миллионы классово организованных пролетариев. Все станут «бюрократами» и потому бюрократия, как особая каста, исчезнет. А вместе с ней исчезнет и государство!

Как уже говорилось, Россия исчерпала свою буржуазную политическую революционность. Теперь здесь встали задачи революции социальной. Поэтому попытки воскресить у нас теории и практику национально-освободительной, народно-демократической, любой другой буржуазной революции сейчас однозначно реакционы.

СОЦИАЛИЗМ И РЕЛИГИЯ

Начиная дискуссию на тему «Социализм и религия», мы сразу же задаемся простым непростым вопросом о том, насколько проблема религии является для коммунистов принципиальной и каково в этой связи соотношение таких понятий как «религиозная вера», «вероучение», «церковь» и «религия». Проще говоря, нужно ли коммунистам бороться на религиозном поле и если да, то с чем именно?

Мы приводим различные точки зрения для того, чтобы заострить внимание читателей на нюансах проблемы и показать неоднозначность ее возможного решения.

КАПИТАЛИЗМ ЮРСКОГО ПЕРИОДА: РЕЛИГИЯ И НРАВСТВЕННОСТЬ («Оцерковление» нравственной и культурной жизни как угроза Человеку)²

А. Бузгалин

Летом 2007 года наконец-то начались хоть сколько-нибудь публичные дебаты о проблемах клерикализации социальной и духовной жизни страны, образования, культуры, нравственного бытия общества. Обращение 10 академиков всколыхнуло некоторую часть общества, привлекло внимание СМИ, а вслед за ними и граждан к тому, что (вот парадокс!) их всерьез волновало, но мало открыто обсуждалось. И это отрадно. Диалог начался, хотя и норовит затухнуть.

Причин для последнего немало. В современной России Церковь  (и это касается всех основных конфессий нашей страны, но прежде всего господствующей – православной) объявлена едва ли не единственным выразителем нравственных начал, духовности и т.п. Более того, Православная церковь превратилась в мощную структуру, тесно сращенную со всеми ветвями государственной машины, со всеми основными партиями. Она контролирует огромные материальные ресурсы. Активно влияет на общественное мнение.

И если влияние на общественное мнение есть нормальная функция Церкви, то все большее ее проникновение во все поры общественной жизни, и особенно сращивание с государством, – уже симптомы клерикализации. И в данном случае не важно, кто в большей степени инициирует и укрепляет унию Церкви и государства: президент или патриарх. Важно, что они сращиваются. Не так важно, кто – Министерство образования или соответствующие институты Церкви – инициирует внедрение «Основ православной культуры» в школьную программу: важно, что этот процесс активно разворачивается в нашей стране.

Эта статья – не критика Церкви. Эта статья – анализ того, почему и в чьих интересах Церковь все больше внедряется в общественную жизнь страны и почему она все сильнее стремится выдать себя за главного поборника нравственности и духовности.

Представители Церкви в дискуссиях пытаются свести феномен клерикализации исключительно к формальному вхождению иерархов Церкви в государственные структуры и ссылаются на то, что в основных официальных документах Церкви (в частности, православной) не содержится таких интенций. В качестве примера здесь можно привести опубликованное год назад в «Комсомольской правде» интервью главы Отдела внешних церковных связей Московского патриархата митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла, который, в частности, заметил: «Никакой клерикализации в России не происходит, но Церковь не позволит снова загнать себя в изоляцию. <...> Они перепуганы клерикализацией. Но клерикализация – это когда духовенство берет в свои руки светскую власть. Вот если бы у нас министром науки назначили митрополита, вот это была бы клерикализация». Действительно, в документы никаких прямых призывов к клерикализации высокообразованные специалисты Церкви, конечно же, не включили. И непосредственно высшие чины Церкви занимать государственные посты не стремятся. Но означает ли это, что нет процесса все большего проникновения Церкви в общественную жизнь? Или проникновения туда, где может и должна быть распространена исключительно светская власть – власть общества и государства? И если это не клерикализация, то что? На мой взгляд, это именно клерикализация, причем в первую очередь общества, и это особенно важно анализировать.

И самое главное: при крайне низком уровне действительной религиозности населения в нашей стране господствует полубессознательное «оцерковление» образа мыслей едва ли не большинства граждан, некритически принявших навязываемую Церковью монополию на духовность и нравственность. И это при том, что более-менее регулярное посещение храмов, знание основных религиозных канонов и т.п. характерно для меньшинства россиян.

Почему же это произошло?

«Кто верит в Магомета,

кто в Аллаха, кто в Иисуса...»

(Как и во что мы верим)

Прежде всего, подчеркну, что этот текст не будет затрагивать вопросов личного выбора человека: верить в Бога или нет, и если да, то к какому религиозному течению принадлежать и принадлежать ли вообще.

Для того чтобы уйти от этой проблемы, я проведу различие между тремя аспектами религиозности. Оставим пока в стороне атеизм и зафиксируем, что человек может признавать наличие высших идеальных сил и при этом оставаться в стороне от какой-либо конкретной религии (помните Высоцкого: «Кто верит в Магомета, кто в Аллаха, кто в Иисуса»). Или даже религии вообще – это первый вариант религиозности. Второй – сознательная идентификация с какой-либо религией или ее ветвью, например православием как особой разновидностью христианства. Для верующих людей, однако, и в первом, и во втором случае может быть характерно дистанцирование от конкретных институтов этой религии, то есть от Церкви. Третий – более или менее активное признание именно одной особой Церкви как единственно возможного посредника между человеком и Богом, берущего на себя толкование религиозной истины и претендующего на сведение к этой религиозной истине всех духовных истин вообще.

В нашем Отечестве есть глубоко и искренне верующие, высоконравственные люди, для которых их религиозно-нравственные убеждения стоят выше своекорыстных материальных интересов. Но наиболее распространена среди верующих некая странная смесь первого и третьего вариантов. Человек искренне верит в любые «высшие силы». Он обращается к магам, астрологам, шаманам и т.п., заходит в храм, но главным образом только тогда, когда ему очень страшно или срочно требуется утешение, хоть чья-то помощь или хотя бы надежда на помощь в решении сложной жизненной проблемы. К числу таких проблем могут относиться как сложные духовно-нравственные вопросы, так и проблемы сугубо материальные: совершение удачной сделки, создание нужного имиджа в рамках определенной пиар-кампании и т.п. В большинстве своем такой верующий и в гадалку, и в Иисуса Христа человек не знает практически ничего из религиозных канонов, но готов при опросе (особенно официальном) заявить о том, что он принадлежит к вполне определенной конфессии. Такой человек, как правило, не слишком задумываясь, верит в ставший общий местом догмат о православной (в местах компактного проживания мусульман – мусульманской) церкви как единственном «официальном», то есть признанном властью и СМИ, выразителе его религиозных устремлений. Поскольку же к числу активно проповедуемых СМИ и властью тезисов относится и отождествление религиозности с духовными и нравственными началами, постольку такой человек часто не задумывается над тем, возможны ли внецерковная нравственность и духовность и действительно ли Церковь есть, прежде всего, проводник духовных и нравственных начал. В результате, по образному выражению культуролога Людмилы Булавки, люди в нашей стране не столько верят в Бога, сколько хотят в него верить. Я бы даже сказал иначе: они знают, что добропорядочный русский должен быть православным, татарин – мусульманином, еврей – иудеем и т.п.

На этой странной «вере», являющейся в значительной мере продуктом массового духовного производства, целенаправленно осуществляемого государством, Церковью и СМИ, и базируется, в конечном счете, процесс усиливающейся клерикализации всех сфер общественной жизни: бурный рост количества церквей и их прихожан, сращивание Церкви с государством, ее активное проникновение в систему образования и воспитания детей и молодежи, пропаганда единства религии и нравственности и многое другое.

Именно эта последняя проблема и волнует более всего автора данных строк.

Причины обозначенного процесса в принципе хорошо знакомы ученым. Человек начинает тянуться к религии тогда, когда он теряет свою реальную, в посюстороннем мире реализуемую и подтверждаемую субъектность. Поясню: человек, для которого в основном ясны и понятны его идеалы, стремления и чаяния, равно как и правила его общественной жизни, человек, убеждающийся каждодневно, что эти правила в основном справедливы и отвечают его интересам, человек, который знает, что он может активно повлиять на эти правила, изменяя их к лучшему совместно со своими товарищами, – такой человек, как правило, далек от религии и тем более – от Церкви.

Что же произошло в нашем Отечестве, ставшем за 90-е годы из едва ли не поголовно атеистического, в большей части, религиозным?

От поголовного атеизма к...?

(Исторические корни роста религиозности и клерикализации)

Эти изменения хорошо известны. Не уходя в данном тексте в проблемы советского строя, по отношению к которому автор был и остается весьма критичен, отмечу только ключевые черты российских трансформаций, вызвавших первый мощный импульс религиозности.

Радикальный слом всех основных институтов экономической и социальной жизни вызвал мощный кризис базисных реперных точек едва ли не каждого человека: спекулянт и мафиози превратились в героев, а честный, но не нацеленный на рыночный успех труд стал презираем. Государство стало символом зла. Доверие к нему в 90-е годы упало (вспомним, что Ельцину накануне президентских выборов 1996 года доверяли всего несколько процентов россиян), новые институты, пользующиеся доверием, не возникли. Ценности социальной справедливости оказались дискредитированы, а ценности предпринимательства для большинства чужды и недоступны.

В идейно-политической сфере разлом оказался еще более значимым, причем большинство, разочаровавшись в прежних светских идеологических ценностях, новых светских идеологических ценностей не обрели. Идеи прав человека, демократии и общечеловеческих ценностей были дискредитированы за 90-е годы не меньше, чем идеи социальной справедливости и равенства за 80-е. Общественная мораль радикально упала.

И самое главное – многократно доказанная в 90-е едва ли не каждому гражданину нашей страны его полная социальная и гражданская ничтожность. Ты – никто. Ты – щепка в стихийном море жизни. Тебя обманывало, обманывает и еще не раз обманет государство (обесценивание сбережений, блеф с ваучерами, невыплата пенсий и зарплат, дефолт 1998-го), тебя держит за «лоха» бизнес (кто из нас не пострадал от МММ?), тебя третирует криминал...

Результат – утеря самоидентификации и социальных опор, жизнью подтверждаемых ценностей, ощущение беззащитности и никчемности бытия. Где и в чем можно было найти опору? Ответ очевиден: либо в сопротивлении, создании альтернативных социальных и гражданских структур (но это стало уделом меньшинства), либо в той или иной форме религиозного бегства от проблем этой жизни.

Первоначально этот исход был стихиен. Однако за полтора десятилетия государство постепенно подобрало под себя основные политические силы, бизнес подчинился олигархам и несколько стабилизировался, а церкви основных конфессий сконцентрировали в своих руках почти полную монополию на отправление религиозных функций.

Наступающая на нас стабилизация постепенно формирует несколько иные, более типичные для любой системы, основанной на отчуждении человека, причины не только массовой религиозности, но и клерикализации.

Прежде чем продолжить анализ, вновь подчеркну: рост религиозности населения есть всего лишь предпосылка клерикализации. И именно клерикализация становится сегодня наиболее важной угрозой социальному и духовно-нравственному прогрессу России.

На нас наступает стабилизация и религиозность

Сначала о характерных для России современных причинах экспансии религиозности. Я бы их разделил на две группы.

Первая – объективная востребованность религиозности в России. Эта востребованность связана, прежде всего, с наследием периода трансформационной нестабильности, породившей первый импульс массовой религиозности вследствие описанных выше причин. И этот результат оказался «зафиксирован». Далее он стал воспроизводиться «традиционными» причинами религиозности, характерными для всякого общества, где господствуют олигархически-феодальный рынок и полуавторитарная политическая власть. Современная Россия во многом походит на общества позднего феодализма (это заметил еще британский политолог Джереми Лестер), а о причинах массовой религиозности в таких обществах знал уже Вольтер. Наконец, в современной России к этому добавилась гремучая смесь из традиций высокой культуры и повышенного внимания к духовно-нравственным вопросам, идущая и от классической культуры, и от советской эпохи, с одной стороны, и массированной атаки масскульта, разрушающего эти традиции, – с другой. Поскольку ни государство, ни бизнес, ни гражданское общество не создали в нашей стране общедоступных и общераспространенных институтов светской культуры, постольку в качестве альтернативы навязываемой тоталитарным рынком бездуховности выступила религиозность.

Вторая большая группа причин растущей религиозности населения - сознательная деятельность по ее внедрению, ставшая особой отраслью современного массового духовного производства, – отраслью, особенно культивируемой в России.

Один из известных иерархов Православной церкви как-то сказал по телевидению, что религия столь широко распространена потому, что... на нее есть спрос. Оставим в стороне вопрос о том, насколько нравственно использовать рыночные категории в разговоре о душе человека. Я думаю, что эта оговорка не случайна, но хочу пойти дальше.

Экономистам хорошо известно, что на рынке побеждает, прежде всего, та корпорация, которая не столько пассивно следует за рынком, сколько активно формирует спрос при помощи рекламы, создания благоприятного имиджа кампании и других пиар-акций. В современном масскульте дело обстоит так же.

Берусь утверждать, что и в сфере духовного производства в России вот уже долгие годы ведется активная рекламная кампания по навязыванию населению религиозного образа мысли и действий. Эту кампанию ведут государство (от президента до главы местной администрации плюс Министерство культуры и т.п.) и иные политические институты (включая оппозиционные партии), церкви, а также многие структуры бизнеса. Все эти институты активно насаждают религиозность, проповедуют религиозные идеалы, внедряют соответствующий образ жизни, систематически доказывают правомерность отождествления религиозных и нравственных, духовных начал и норм социального поведения, семьи, образования, воспитания, культуры и т.п.

Существенно при этом, что церкви разных конфессий выступают на этом «рынке религиозных услуг» в качестве своего рода «олигополии», причем действующей в условиях явного и теневого соглашений о «разделах рынков», поддерживаемых и закрепляемых государством. Нерелигиозные начала объявляются без- (анти-) нравственными, без- (анти-) духовными и как таковые дружно и согласованно третируются институционализированными структурами всех конфессий.

Церковь в современных условиях стала системой олигопольных структур, ведущих целенаправленную деятельность по укреплению объективных оснований религиозности и развертыванию «пиар-кампаний» и «маркетинговых операций» для продвижения «религиозных услуг». То есть, она активно поддерживает развитие рыночных начал, укрепление вертикали власти, милитаризацию (освящение вооружений – вплоть до носителей оружия массового уничтожения) и т.п. начала, ведущие к нарастанию отчуждения, зависимости человека от внешних сил (рынка, власти), а также активно действует по распространению своего влияния, используя для этого самый широкий диапазон средств и методов. В условиях слабости светских институтов гражданского общества данные процессы становятся особенно сильными.

Социальная экспансия Церкви: qui prodest?

Однако нарастание религиозности и укрепление институтов Церкви – не тождественные процессы, а в России развивается именно клерикализация общественной жизни. Этот процесс характеризуется тем, что в нашей стране не просто нарастает религиозность. Разворачиваются и два других процесса. Во-первых, укрепляется власть Церкви как института, оказывающего существенное влияние на социальную, экономическую и даже политическую жизнь общества. Во-вторых, Церковь как институт ведет экспансию вовне, стремясь подчинить своему влиянию те сферы, которые в современном обществе являются светскими, что закреплено даже в российской Конституции. Это, прежде всего, образование во всем многообразии его видов и отраслей. Поднявшаяся в последние месяцы дискуссия на эту тему стала отражением как стремления Церкви активно вклиниться в эту важнейшую сферу социальной жизни, так и просыпающейся способности ряда представителей общественности к сопротивлению.

Так кому же выгодна клерикализация?

Этот вопрос очевиден (еще древние советовали задавать вопрос qui prodest? («кому выгодно?», лат.) всякий раз, когда возникает необходимость понять происхождение некоторого социального феномена), а ответ на него не так уж сложен. Этот ответ знают практически все, только не хотят проговаривать вслух по вполне понятным причинам.

Пойдем сверху вниз, ибо в современной России ничто не свершается вне воли «вершины» власти. Итак, клерикализация востребована, активно поддерживается и усиливается всей пирамидой государственной власти. Это очевидно, и я это уже фиксировал. В данном случае я это повторяю не только из профессорского стремления к систематизации, но и для того, чтобы подчеркнуть, что это закономерно: государственной вертикали с авторитарными тенденциями нужна идейно-духовная легитимация. В современных условиях по описанным выше причинам никто, кроме Церкви, этой власти такую легитимацию обеспечить не может. Более того, построенная, по сути дела, на тех же принципах вертикали и всегда лояльная к любой власти, Церковь в России (причем не только православная) является абсолютно адекватным институтом для решения этой задачи. Наконец, процесс клерикализации выгоден нынешней власти и в стратегическом смысле: Церковь несла и в современной России несет начала послушания государю, смирения, элиминации своего субъектного гражданского начала, отвлечения человека от активной гражданской деятельности, социального сопротивления и самоорганизации. А это именно то, что необходимо современному Российскому государству (в этом оно, правда, неоригинально).

Клерикализация востребована едва ли не всеми слоями российского бизнеса. И дело здесь не только в стремлении хоть как-то утихомирить муки совести олигарха, тратящего сотни миллиардов рублей на собственные прихоти в стране с миллионами бездомных, нищих, беспризорных. И не в стремлении замолить грехи бывшего «вора в законе» или мелкого жулика, сколотившего первоначальный капитал на тех или иных противоправных действиях. Со временем российский бизнес станет несколько более цивилизованным; он уже сейчас сменил золотые цепи на неброские платиновые, а олигархи так вообще могут позволить себе ходить в джинсах. Проблема шире и глубже. В конечном счете, клерикальное оформление духовной жизни выгодно специфическому российскому бизнесу – тесно сращенному с государством, несамостоятельному, не имеющему своей четко выраженной гражданской позиции, воспроизводящей хотя бы традиционные начала буржуазной демократии: личную активность и гражданственность, свободомыслие, независимость человека от различных форм политического и духовного подчинения. Российский бизнес был и остается по преимуществу иным: зависимым от власти, ищущим патерналистской опеки (в материальной жизни – от государства, в духовной – от Церкви), отказывающимся от своей самостоятельной политической и идеологической роли. Я уж не говорю о том, что этот бизнес (опять-таки в большинстве своем: исключения все еще есть) как огня боится серьезных институтов гражданского общества, будь то независимые профсоюзы или сильные экологические движения. Такому бизнесу сильная Церковь и процесс клерикализации оказываются вполне адекватны. Более того, он готов поддерживать их.

Религиозность (но не обязательно клерикализация) востребована ныне и «простым человеком», которого полуфеодальный российский капитализм и не слишком демократическая политическая система все больше делают обывателем. Убеждаясь на практическом опыте в малой перспективности и немалых трудностях самостоятельной жизненной позиции, ответственности и активности, возможностях материальной, земной солидарности, российский обыватель неизбежно идет к вере в сверхъестественные силы. И если раньше здесь было не протолкнуться от магов, шаманов и сект, то в последние годы устойчиво складывается олигополия нескольких господствующих церквей. Поскольку власть, которой сейчас (в лице президента) хоть отчасти стали доверять, тянет в ту же сторону, а ведущие массовое оболванивание человека СМИ тянут в ту же сторону, что и власть, постольку наш обыватель, даже едва религиозный, тянется к Церкви. Там, где региональные власти православные, – к православной.

Там, где мусульманские, – к мусульманской. Ну и так далее. Есть, правда, и новые диссиденты, но это опять-таки отдельная тема.

Особая роль в этом процессе принадлежит придворной интеллигенции. Она у нас довольно быстро сформировалась, а укрепление централизованной государственно-олигархической системы сделало ее многочисленной, устойчиво-воспроизводимой и правящей бал в формировании общественного мнения стратой. На первый взгляд здесь все просто. Такого рода интеллигенция всегда «колебалась вместе с линией партии», и если «партия» (президент плюс господствующие бизнес-структуры) активно поддерживает Церковь, то и придворная интеллигенция делает то же самое. Только, как всякий активный и творческий слуга, норовит сделать это вперед хозяина и поактивнее, по принципу «лучше перебдеть, чем недобдеть». В результате наша официальная «интеллектуальная элита» создает стандарт (если не моду) на «воцерковление»: всякий культурный человек отныне обязан быть верующим и любить свою Церковь. Иначе его не примет ни одна великосветская тусовка.

Наконец, клерикализация активно проводится теми, для кого развертывание этого процесса является либо глубоким внутренним убеждением, либо способом социального преуспеяния, а то и прямого улучшения своего материального положения и общественного статуса. Я не знаком с тем, каков средний реальный доход (включая переданное в пользование имущество – дома, машины и т.п.) служителей Церкви и потому думаю, что их образ жизни радикально отличен о того, какой был характерен для других «служителей» другой духовной идеи – партийных чиновников советских времен. Я думаю, что иерархи Церкви регионального и федерального уровней в отличие от советских бонз не имеют шикарных трех-, пятикомнатных квартир и двухэтажных дач на 5-10 комнат, дорогих служебных машин и реальных доходов, в три-пять, а то и более раз превышающих заработную плату обычного рабочего. Они, наверное, всей практикой своей жизни доказывают, что главное для них как высших служителей идеям духовности и нравственности – не деньги, особняки и лимузины, и потому живут они в обычных квартирах, имеют свои шесть соток с деревянным домиком и получают зарплату, близкую к средней в России (10-12 тысяч рублей в месяц). Или же у большинства церковных иерархов реальный образ жизни и круг интересов такой же, каким был у высших служителей «коммунистического культа»? Большинство из тех искренне верили в идеи социализма, искренне их проповедовали, но при этом реально работали прежде всего на укрепление влияния своей структуры, делали карьеру и не за*ывали о всяческих жизненных благах...

Когда-то еврей и безбожник Карл Маркс написал, что «высокая англиканская Церковь скорее простит нападки на 38 из 39 статей ее символа веры, чем на 1/39 ее денежного дохода». Имеет ли эта теза что-либо общее с позицией Русской православной церкви – судить не мне.

А теперь о самом сложном. Вера (а в ряде случаев и Церковь) востребована в современной России и широким кругом искренних, честных людей, болеющих душой за будущее нашей Родины, стремящихся к социальной справедливости, радеющих за гуманизм.

Почему?

Ответ двояк. Значительная часть таких людей, принадлежащих к более или менее умеренной общественно-духовной консервативной оппозиции (ее называют обычно «патриотической»), выбирают путь веры и диалога с Церковью по причинам, уже описанным выше. Прежде всего, потому, что тяготеющая к патриархальности часть «простых людей» обременена тем же грузом противоречий, что и остальные обыватели. Вот только в отличие от обывателей они хотят хоть что-то изменить в нашей стране. Путь в будущее, которое у нас десятилетиями ассоциировалось с социализмом, оказался во многом дискредитирован кризисом и распадом СССР, формирующаяся в современном мире альтернатива, представленная новыми социальными движениями, большинству россиян пока что чужда, вот и остается типичный для периодов реверсивного движения истории путь ностальгии по «позапрошлому», по досоветской патриархальности.

Есть и другая часть верующих людей, в том числе интеллигенции, не подчиняющаяся власти, обывателю и «духовной моде» на клерикальность. Эти люди прекрасно различают гуманистические духовно-нравственные тенденции, имеющиеся едва ли не в любой религии, и реальную политику православной, мусульманской и т.п. церквей. Они противостоят (кто-то активно, кто-то пассивно) клерикализации нашего общества.

Таковы в самом кратком виде авторские соображения на тему о том, почему и в чьих интересах развивается процесс клерикализации социальной жизни в моей стране. По ту сторону этого текста, как я уже заметил, остаются вопросы, для чего в России активно проводится политика клерикализации и какие ей возможны альтернативы, а также едва ли не самый главный и сложный вопрос: как развивался и может развиваться далее процесс нравственного, духовного развития человека вне церковных структур, в рамках светского дискурса. К этим вопросам я и обращусь ниже.

Духовность и нравственность в России стремятся отождествить с религиозностью. Почему?

Для начала замечу: на последний вопрос ответ давали и дают сотни работ величайших мыслителей человечества, начиная с Вольтера и заканчивая российскими академиками – авторами «письма десяти». Дает ответ на этот вопрос и практика многих социумов, в том числе и многое из опыта нашего Отечества. Так что эту тему нельзя считать неосвещенной.

Однако она ныне стала столь актуальной, что не грех и напомнить некоторые старые тезисы и дополнить их новыми.

Сформулирую исходный тезис: религия не только не обладает монополией на обеспечение нравственности и духовности человека. Более того, в определенных случаях Церковь в своей практической общественной деятельности как социальный институт негативно влияет на прогресс культуры и нравственности в обществе.

Сегодня этот тезис выглядит не просто спорным, но очевидно неправильным. Более того, на первый взгляд он затрагивает чувства верующих и может показаться даже обидным для них.

Позволю себе постепенно показать, что содержание сформулированного выше положения никак не касается личных качеств верующих. Это, во-первых. Во-вторых, названные положения многократно и тщательно аргументировались и учеными, и художниками, и нравственными общественными авторитетами на протяжении многих веков. Поэтому автор берет на себя лишь воспроизведение и развитие применительно к современной российской ситуации тех положений, которые ныне упорно замалчиваются в надежде на то, что их «забудут». «Бессознательно». А тем, кто не захочет «забыть», заткнут рот. Пока этого не произошло. И потому я – говорю.

Прежде всего, о том, как распространилась догма о тождестве религии, духовности и нравственности. Кризис 90-х в нашей стране породил не только экономические и социальные катастрофы. В стране крайне трагично складывались процессы в области духовной жизни и нравственности. Утрата прежних ценностей, всего духовного мира Homo soveticus и рождение варварского капитализма юрского периода породили не просто вакуум новых духовных и нравственных ориентиров, но прямую агрессию антидуховных и аморальных стереотипов поведения. Причины этого в принципе хорошо известны.

Рынок и капитал вообще сложно взаимосвязаны с духовностью и моралью. Для «человека экономического» на первом месте должны стоять такие ценности, как деньги и прибыль. Иначе эта система не будет жизнеспособна. Ценности культуры, всеобщие человеческие достижения, принадлежащие по определению всем (как теорема Пифагора или «Война и мир» Толстого), открытый, неотчужденный диалог творцов – все это плохо коррелирует с обществом потребления, с миром масскульта и т.п. Рынку и капиталу нужны не столько культура и духовность, сколько информация и профессионализм. Что же касается нравственности, то рынок ее востребует только в достаточно узком спектре – как орудие поддержания рыночных трансакций (не возжелай частной собственности соседа, не используй нелигитимного насилия, соблюдай правила торговли и обязательства по контрактам – вот и все, что нужно рынку). Естественно, что только этим человек как «родовое существо» (Маркс, Лукач) обойтись в своем общественном бытии не мог. Всегда возникали и другие институты, регулировавшие его духовную и нравственную жизнь. И для рыночной системы (за исключением периодов ее революционного генезиса и расцвета) таким институтом, как правило, была Церковь. Почему – я уже писал выше.

Но в России все сложилось еще трагичнее. Рынок и капитал возникали в условиях радикального и варварского разрушения старой системы, сопровождались массовым нарушением и старых (советских), и новых (рыночных) норм, уголовщиной, цинизмом и коррупцией властей, откровенным надругательством над интересами слабого и общества в целом, презрением к культуре и морали. Светская система культурной жизни, идеолого-политические нормы, семья – все это оказалось в глубоком кризисе.

Естественно, что в этих условиях отдушиной для духовности и нравственности становилась религия, которая, как было показано выше, имела мощные социальные корни для своего прогрессирующего развития в этот период.

Так в России сложилась специфическая, несколько отличная от обществ, где буржуазная экономика, политика и духовная жизнь сформировались столетия назад, атмосфера, в которой религия стала главной сферой духовности и нравственности. Для слабого, беззащитного, испуганного человека, вынужденного к тому же регулярно совершать не слишком высоконравственные поступки, это отождествление стало органичным.

То есть религия в сознании рядового человека оказалась отождествленной с духовностью и нравственностью.

Далее эта система стала устойчиво воспроизводиться.

«Силовые линии» этого мнимого «тождества» следует рассмотреть особо.

Религия и нравственность в современной России все более отождествляются в силу действия как общих для мира отчуждения, так и специфических для российского социума причин.

Религия традиционно, начиная с момента своего возникновения, была сращена с социальными механизмами регулирования морали. Именно в ее недрах были сформированы, а затем и канонизированы некоторые нравственные нормы обществ, основанных на отчуждении человека от другого человека, общества, своей родовой сущности (роли деятеля, творца, создателя и преобразователя мира, в том числе самого себя). Этот тезис является всего лишь переформулировкой некоторых религиозных постулатов: человек грешен по своей природе; его надо «кнутом» (страхом наказания в загробном мире) и «пряником» (обещанием райской жизни) мотивировать соблюдать нравственные нормы; ни человек сам по себе, ни общественные институты (сейчас бы мы их назвали институтами гражданского общества) не могут обеспечить нравственности бытия, для этого нужна высшая, над этим миром господствующая сила – Бог, именно ему принадлежит роль окончательного судии в вопросах добра и зла, нравственности и безнравственности поступков человека.

С точки зрения верующего человека эта модель нравственности дана свыше, анализу, критике или изменению подвержена быть не может.

С точки зрения критически и социально мыслящего исследователя, это – всего одна из исторически существовавших форм общественной организации нравственной жизни, предполагающая отчуждение собственно человеческих форм общения и делегирование их некоему внешнему началу, от имени которого выступает вполне конкретный социальный институт – Церковь. Именно последняя и присваивает себе в большинстве случаев (за исключением искренне верующих, но внецерковно живущих людей) роль внешней силы, регулирующей социально-нравственные процессы в обществе.

Альтернативный подход формулируется достаточно очевидно: общественная жизнь самих людей, их совместная деятельность и общение могут помочь сознательному, транспарентному формированию тех норм их бытия, которые и в социально-политической, и в духовно-нравственной сферах обеспечивают наиболее адекватные условия прогресса человека и общества в диалоге с природой. Ни внешние потусторонние силы, ни тем более претендующие на роль единственного выразителя их воли отчужденные социальные институты для решения этих проблем не нужны.

В каком случае большая часть членов общества выбирает первый – религиозно-церковный, отчужденный от человека – вариант регулирования нравственных процессов? Ответ достаточно очевиден: это происходит там и тогда, где и когда человек не может и/или не хочет возложить на себя ответственность за самостоятельное решение нравственных проблем и соблюдение нравственных норм – раз. Где и когда он не доверяет существующим формам светского, гражданского общественного диалога, организации и самоорганизации, не расценивает их как институты, ему подконтрольные, отражающие его действительные нравственные императивы, способствующие прогрессу человеческих качеств, – два. Где и когда он не доверяет самому себе, своим учителям и ученикам, своим коллегам и оппонентам в деле познания законов жизни общества, не способен (или боится) сознательно участвовать в выработке нравственных норм общественной жизни – три. Легко догадаться, что в современной России значительная часть населения, особенно та, что наиболее сильно поражена социальной психологией приспособления, характеризуется именно такими личностными качествами. И это касается и полунищего запуганного люмпена, и боящегося потерять работу, прогневить начальство, попасть под молох мафии или чиновника, только-только приспособившегося к «стабилизации» представителя среднего класса, и даже олигарха, которому грозит судьба Ходорковского в случае отступления от предписанного канона...

Здесь, конечно же, возникает вопрос: не являются ли нормы морали чем-то вечным, внеисторическим и даже внечеловеческим, данным навсегда (и потому, скорее всего, от Бога)? Эта проблема более чем сложна. Безусловно, для человечества во всей его истории характерны некоторые нормы морали, которые обеспечивают его развитие как рода. Императив прогресса человеческих качеств, свободного гармоничного развития человека в диалоге с обществом и природой – один из них. Впрочем, этот императив имеет вполне разумное и строгое научное обоснование. Он выводится теоретически и реализуется практически гуманистами во всех концах мира уже не первый год и век.

Но столь же очевидно и наличие сугубо специфических, исторически ограниченных нравственных норм. Два тысячелетия назад рабство было вполне нравственным, и даже в трактуемых как «вечный» нравственный кодекс десяти библейских заповедях рабство признается как норма (требуется лишь не возжелать раба, принадлежащего другому). Двести лет назад Русская православная церковь не считала безнравственным иметь крепостных, а «элита» общества, образцы для подражания юношества, считала убийство человека без суда и следствия (дуэль) высоконравственным поступком. Сегодня любой агент рынка считает совершенно нравственным добиваться разорения конкурента. Буржуа считает нравственным тратить на себя многие миллионы долларов в стране, где сельский учитель имеет доход едва ли не в тысячи раз меньше, и общественная мораль, в том числе верующих людей, его не осуждает, а Церковь не спешит квалифицировать этот феномен как аморальный. В то же время атеистическая советская система считала присвоение прибыли безнравственным и «обычная» мораль советского человека считала спекулянта аморальным типом.

Я не говорю о том, что советская мораль была лучше буржуазной или что буржуазная лучше морали крепостничества. Я их в данном случае вообще не сопоставляю по этому критерию. Я просто говорю, что мораль (за исключением некоторых «родовых» императивов) была и остается разной на разных этапах человеческого развития и в разных сообществах, что религия, как правило, освящает эти разные моральные нормы, всякий раз будучи тесно сращенной с господствующими экономическими и политическими силами. Изменения общества несут изменения моральных норм, и знаменитые десять библейских заповедей каждый раз по-новому комментируются.

Кстати, с этими заповедями следует разобраться особо. Большинство молодежи (даже считающие себя верующими) не читали, что написано в Библии, но что-то слышали в «ящике» о необходимости не воровать, не убивать и не изменять супругу. Большая часть представителей старшего поколения нашей страны слышали, что «Моральный кодекс строителя коммунизма» списан с Библии (это, кстати, далеко не так; различия принципиальны), и, помня что-то из нравоучительных партсобраний советской поры, отождествляют эти нормы с библейскими. Между тем небезынтересно перечесть эти нормы так, как они изложены в Библии. Цитирую:

«Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства.

Да не будет у тебя других богов перед лицем Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что на воде ниже земли.

Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня,

И творящий милость до тысячи родов любящим меня и соблюдающим заповеди Мои.

Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно.

Помни день субботний, чтобы святить его.

Шесть дней работай, и делай всякие дела твои;

А день седьмый – суббота Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришелец, который в жилищах твоих.

Ибо в шесть дней создал Господь небо и землю, море и все, что в них; а в день седьмый почил. Посему благословил Господь день субботний и освятил его.

Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе.

Не убивай.

Не прелюбодействуй.

Не кради.

Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.

Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».

Обращу внимание: на первом месте стоит отнюдь не набор «общечеловеческих требований», а очень жесткое требование веровать в Бога как высшую силу и соблюдать все его законы, подчиняться ему. Этому посвящена большая часть заповедей.

Сразу же замечу: это не общечеловеческая норма. Сегодня и в России, и в мире значительная часть людей (в нашей стране – около половины) в Бога не веруют, и потому эту норму не соблюдали и не соблюдают.

Что касается остальных заповедей, то они носят на себе четкий отпечаток полупатриархального общества, в котором узаконено рабство, неравенство мужчины и женщины (требование не возжелать – и далее перечень равноценных феноменов: жена, раб, вол, осел; то, что жена тоже может что-то возжелать, автору заповедей вообще не приходит в голову), но уже возникает требование строго блюсти неприкосновенность частной собственности.

В то же время многие из действительно общечеловеческих ценностей, которые формировала и развивала во все века подлинная культура (от Гомера до Фирдоуси и Пушкина), здесь «потеряны». Это касается и самоценности человеческой личности, и творческой сущности человека как деятельностного существа, и идей ответственности человека за судьбы общества, и самоценности культуры, и многого другого.

Так мы подходим к формулировке принципиально важного тезиса: нравственные нормы человека формируются прежде всего в сфере культуры как пространства-времени сотворчества человека, его неотчужденного личностного и социального бытия. Это сфера социального и индивидуального творчества. Это сфера диалога учителей и учеников, художников и ученых, врачей и садовников, социальных новаторов и духовных лидеров. Тех, кто искал пути освобождения от рабства и создавал машины, облегчающие труд человека. Обосновывал важность соблюдения гражданских и социальных прав человека и писал вечно юные стихи о настоящей любви. Буквально, а не фигурально не жалел своей жизни, чтобы остановить фашизм, и ставил на себе опыты, проверяя прививку от чумы. Именно здесь рождаются и развиваются общечеловеческие ценности. И именно культура, сотворчество, отношение к другому как к субъекту, диалог человека с другим человеком, обществом, природой может быть и есть основа развития нравственных норм неотчужденного бытия. И это действительная и существующая альтернатива религиозной этике.

Другое дело, что эти нормы во всех существовавших доныне обществах всегда деформировались господствующими отчужденными формами морали, доказывавшей, что иметь раба или крепостного – нравственно. Или что нравственно убивать иноверцев. Или возжелать деньги конкурента. Или отправить соседа по доносу в тюрьму НКВД...

На протяжении долгих тысячелетий безраздельного господства религиозных форм общественной жизни большая часть нравственных норм не могла не иметь религиозной формы и потому всякий раз была сращена с религией. Отсюда – кажущееся тождество нравственных и религиозных норм.

Но практика общественной жизни демонстрирует иллюзорный характер этого тождества всякий раз, когда в обществе начинаются радикальные изменения, когда личность должна совершать практические поступки, делать сознательный индивидуальный выбор, нести за них ответственность. Вот почему именно в эти периоды – будь то Ренессанс, Просвещение или революция 1917 года – нравственность и религия достаточно явственно обнаруживают свою нетождественность. Хотя бы временное высвобождение человека из-под власти сил отчуждения делает законы нравственности делом человека и общества, рождая и конфликты, и трагедии, и праздники.

А теперь о нескольких более простых вещах.

Религиозное и светское бытие: где выше нравственность и духовность?

Во-первых, о сравнении нравственной атмосферы обществ, в которых религия играет значительную роль, и обществ, преимущественно атеистических. Даже случайный набор примеров покажет, что между мерой религиозности и нравственным здоровьем общества нет четкой корреляции. Советский Союз 60-х годов можно считать на 90% обществом атеизма в отличие от современной России, где до половины населения считают себя верующими. Однако вряд ли кому-то придет в голову доказывать, что наше население в тот период было более безнравственным, чем сегодня. Точно так же личностные сравнения жизни и деятельности религиозных и нерелигиозных людей не докажут того, что религия повышает нравственные качества человека. Хорошо известно, что подавляющая часть бандитов и проституток современной России - верующие люди, равно как и проводивших «прихватизацию» коррумпированных чиновников. В то же время сегодня растет масса людей глубоко верующих и высоконравственных. Точно так же в СССР была масса и высоконравственных, и цинично-безнравственных атеистов.

И это понятно: система отношений отчуждения, делающая человека безнравственным по самому большому счету, имеет массу как религиозных, так и внерелигиозных форм, и потому человек может гоняться за золотым тельцом, служить наемником или доносить на своих соседей независимо от того, верит или не верит он в Бога. Что же касается исторически конкретных нравственных норм – норм, узаконивающих крепостничество или конкуренцию, подчиненное положение женщины или неравноправие инородца, – то эти нормы порождены не религией как таковой, а той или иной общественной системой; религия же их лишь оформляет определенным образом.

Во-вторых, заметим, что по ряду пунктов различия в нравственной позиции религиозного человека и человека со светским мировоззрением принципиально значимы. Это сфера нравственных норм, касающихся социальных процессов и личной ответственности за их развитие. Для религиозного человека сфера нравственной самооценки связана не с его практической общественной жизненной позицией, общественными поступками, личной ответственностью за происходящее в мире, стране, городе и т.п., а с некими внешними, религией установленными и на веру им принятыми нормами, за соблюдение которых он несет ответственность в лучшем случае перед высшим судией (лежащим вне поля практики, реальных общественных отношений), а в большинстве случаев – перед служителем Церкви, который, как правило, дарует ему отпущение его грехов. Свободы воли и личной ответственности религия, в общем и целом, не отрицает, равно как и задач самосовершенствования, но главные нравственные оценки верующему даются все же не человеком и его товарищами, а Богом и его представителями. Более того, нравственное развитие для религиозного человека лежит в лучшем случае в сфере самосовершенствования с отнесением собственного нравственного бытия на загробную жизнь (в сей жизни человек по определению грешен). В худшем случае нравственность личного поведения ставится в прямую зависимость от отпущения грехов Церковью.

В первом случае мы сталкиваемся в большинстве случаев с пассивно-примиренческой по отношению к «посюстороннему» злу позицией невмешательства. Эта позиция, как мы показали выше, и есть алкаемая силами отчуждения (бюрократией, олигархами, криминалом и их идеологическими институтами) модель жизнедеятельности человека, который из гражданина превращается в послушного и привычно подчиненного любым манипулятивным силам обывателя. Именно такое приниженно-послушное бытие человека, воспринимаемое как нравственное, и есть то, что отличает большую часть религиозных людей, и то, что делает их бессловесной опорой отчужденных, властвующих над человеком сил. Другое дело, что человек со светским мировоззрением далеко не всегда отличается активной социальной позицией, точно так же как есть некоторый круг верующих людей, занимающих позицию активной социальной деятельности на благо человека, общества, природы и т.п. Но в целом религиозность лежит в поле нравственного смирения, прощения, пассивности.

Во втором случае мы попадаем уже в совсем иное поле, ибо в реальных условиях, особенно нынешней России, «отпущение грехов» может быть связано с материальной поддержкой религиозных институтов. С этой точки зрения нравственное очищение человека в немалой степени зависит от величины инвестиций в деятельность церковных институтов (пожертвований и т.п.).

Далее. В большинстве случаев нравственная позиция верующего человека определяется установками Церкви или, по меньшей мере, совпадает с ними. Церковь же (опять же не всякая и не всегда, но в большинстве случаев; есть и институты теологии освобождения) выступает с позиций признания существующего социального порядка и господствующих в данном обществе властей, как, в общем и целом, нравственных. Более того, большинство служителей Церкви сами живут и действуют в соответствии с нравственными нормами того или иного общества. В России всего пару столетий назад монастыри считали нравственным иметь крепостных. Полстолетия назад Церковь поддерживала политику «великого Сталина». Сейчас она активно участвует в бизнесе. И это приспособление практической нравственной позиции Церкви к господствующей системе абсолютно логично в рамках религиозной модели морали. Для нее собственно нравственным является только бытие вне этого мира, по ту его сторону. Этот же мир был, есть и будет несовершенен и греховен, так что здесь иначе нельзя...

Эта позиция очень подходит и обывателю, которому тягостно быть иным, чем все. И духовные лидеры ему нужны, не слишком от него отличающиеся по нравственному уровню. И жизнь потише. А нравственное совершенство – оно здесь недостижимо, оставим его для небес...

В-третьих, следует задать самим себе вопрос: а не является ли в нынешнем обществе единственно возможным и даже наилучшим именно такой, как описано выше – религиозно-пассивный, – подход к нравственности? Парадокс состоит в том, что автор должен дать отчасти положительный ответ на этот вопрос. Если признать (в духе высмеянного Вольтером Кандида) тот или иной сущий социальный порядок наилучшим из всех реально возможных, то отнесение нравственного совершенства на небеса и оправдание приспособительно-пассивной модели морали является вполне закономерным. Как не случайным является и широкое распространение религии.

Но вот в чем закавыка: и общество, и человек изменяются. И с точки зрения людей со светским, социально-ответственным мировоззрением, в немалой степени от нас, от нашего неравнодушия зависит, в каком направлении и как именно будет происходить это изменение. Какие цели и средства будут выбраны и реализованы.

Самое смешное, что реальные хозяева этого мира отнюдь не на небеса и не на универсальные нормы морали уповают в своей практической деятельности. Их позиция – это позиция активного навязывания обществу своего видения мироустройства. Навязывания, использующего все доступные им средства. Экономические, политические, идеолого-нравственные. Они сознательно и активно формируют стандарт заниженно-пассивных нравственных норм. Не убил, не ограбил – вот и нравственный человек. А если еще и на Церковь пожертвовал – то уже высоконравственный человек. Стремись купить новый холодильник, иметь стабильную семью, уважай власть – вот реальные нравственные императивы, навязываемые обществу и властями, и Церковью. И делают это они совершенно сознательно.

Однако есть и другая общественная позиция. Есть и другие критерии нравственности. Они исходят из возможности и необходимости активного участия человека (каждого – в меру своих сил) в социальном, личностном развитии, в поддержке деятельностной позиции человека как сотворца своей общественной и личной жизни. Эта позиция характерна для миллионов (хотя далеко не для всех) уже сегодня. Так себя ведет учитель и воспитатель детского садика, который заботится не только о своей зарплате, но и о том, чтобы его дети выросли достойными людьми. Так действует активист экологического движения и лидер независимого профсоюза. Пенсионер, который озаботился созданием домового комитета, и девушка, мечтающая о том, чтобы на земле не было нищеты, гораздо чаще, чем о новой кофточке.

Некоторые из этих людей считают, что они веруют в Бога. И что именно Бог заповедал им делать людям добро. Но своей жизнью и деятельностью они доказывают, что нравственное начало живет, прежде всего, в них самих, в их деятельности, в деятельности их товарищей. Для них важны, прежде всего, их оценка и самооценка.

И как таковые они на практике выходят за рамки религиозной морали и уходят по ту сторону морали церковной.

«Оцерковление» морали как социальная угроза

Так мы подходим в очередной раз к проблеме клерикализации. На сей раз морали.

Не знаю, насколько здесь уместно употребление слова «клерикализация», но вот понятие «оцерковление» нравственности я буду использовать сознательно. В отличие от морали религиозного человека в данном случае речь идет о совершенно особом случае – о монополии Церкви как социального института на нравственную оценку жизни и действий индивида, общественных групп и сообществ, социальных сил и идейных течений, произведений культуры и мировоззрений.

Эта монополия вообще не оставляет места активной позиции человека. Она отчуждает от него право и снимает с него обязанность выработки своей ответственной нравственной позиции, самостоятельной нравственной оценки событий, лиц, идейных и культурных феноменов, социальных и политических сил.

И главное – оценки самого себя. Все это за него сделают институты Церкви.

В той мере, в какой в обществе складывается такая монополия, общество становится конформистским, чреватым застоем и/или диктатурой и, в конечном счете, – нравственной, культурной, социальной деградацией. В той мере, в какой Церковь как социальный институт способствует формированию такой монополии, она ведет асоциальную политику.

Подчеркну. Я не утверждаю, что какая-либо из действующих церквей такую политику ведет. Так это или нет – может оценить каждый гражданин самостоятельно. У меня такая оценка есть. Я ее не скрываю. Но навязывать кому-либо не хочу. Я лишь утверждаю, что такая политика опасна.

Наконец, последний в данном тексте вопрос: а можно ли оставить нынешнего – слабого и грешного – человека без страха перед божественным судом? Не станет ли он тогда окончательно звероподобен? Ответ на этот вопрос легко найти в истории даже нашей Родины. Отдельные наши сограждане становились звероподобными независимо от их религиозности. Примеров – масса. Начиная от правителей России, втянувших мир совместно с их воцерковленными родственниками из Германии в Первую мировую войну, включая формально неверующих ежовых и верующих бандократов 90-х. Точно так же миллионы наших неверующих и верующих граждан совершали нравственные подвиги, отдавали себя общественным интересам, и отнюдь не из страха перед Божьим судом.

На пути к «посюсторонней» нравственности

В заключение подчеркну: нравственные критерии человек по большому счету всегда черпает из реальной жизни.

Критерии реально действующих нравственных норм дает социальная практика.

Критерии гуманистических нравственных императивов – культура.

Реальная материальная социальная жизнь – поведение мамы и папы, друзей во дворе и президента, кто, сколько, как и за что получает денег и на что их тратит, как устроена власть и как к тебе относится начальник – все это создает предпосылки для формирования реальных нравственных норм. То, как это оценивают родители и друзья, институты власти и массмедиа, неформальные идейные авторитеты и та же Церковь – вся эта социальная оценка и формирует объективные предпосылки морали человека. Его собственное поведение, ответственность, духовный мир, поступки – все это формирует субъектные слагаемые индивидуальной морали. И от того, какая система социальной и духовной жизни господствует в обществе, зависит и то, какой будет реальная мораль большинства его членов. (При этом реальная нравственная позиция разных членов общества, принадлежащих к разным социальным группам, на практике будет существенно разниться, но социология морали – это уже иной вопрос.)

Более того. В любом социуме есть и противоречия, и контртенденции, и те, кто плывет против течения. Они формируют альтернативные социально-нравственные интенции. И в имперско-крепостнической России позапрошлого века появляются декабристы. В застойно-бюрократическом СССР – Сахаров и Абовин-Егидес...

Другая мощная сила, формирующая нравственные нормы, – культура. Культура в широком и точном смысле этого слова – мир деяний и творений, намерений и поступков, делающих человека человеком. Впитывая эту культуру через реальные поступки родных и друзей, через идеальные образы литературных или киногероев, ребенок и подросток делает первый шаг к выработке свей реальной нравственной позиции. Входя в мир, он встречается с материальной практикой действительно гуманных, социально ответственных поступков и духовным бытием науки и искусства, неисчезающим духовным миром широчайшего круга известных и безвестных людей, живших и действовавших (пусть не везде и не всегда, но главным образом) так, как им велели их совесть, нравственный долг и сугубо эгоистическая радость своей сопричастности великому и нужному людям делу. То, что можно назвать нравственным императивом. А можно – объективно существующим и субъективно осознаваемым критерием социального прогресса. Он неоднозначен. Он изменяется и развивается по мере прогресса человечества. Он несколько разнится у разных народов в разные периоды времени. И он почти никогда до настоящего времени не совпадал с реально господствующими в том или ином обществе нравственными нормами. Но он есть. И он является одним из важнейших условий прогресса рода человеческого.

Вот почему именно культура во всей ее сложности и противоречиях, а не те или иные идейные каноны формирует гуманистическую нравственность человека. Культура как мир не только понятий и образов, но и прежде всего – социально-творческих поступков людей и их сообществ, направленных на развитие человека. Посему мы можем не опасаться за нравственность человека в мире, где нет страха Божьего суда, если... если в этом мире развиваются действительные, неотчужденные отношения сотворчества, диалога людей, освоения и созидания культуры. Такому миру не нужны ни Церковь, ни религия. Их в этом мире никто не будет притеснять или преследовать (в отличие от тех или иных диктаторских систем с их гонениями на ту или иную церковь или церкви вообще). Их просто перестанут искусственно поддерживать институты власти. Этого в культурном мире будет достаточно для того, чтобы сначала оцерковление общественной жизни, а затем и религиозность индивидуального сознания стали «засыпать».

Но даже здесь и сейчас, в мире отчуждения (причем в его варварских формах российского бюрократически-олигархического капитализма), можно и должно не создавать искусственных акселераторов церковности и религиозности. Действительное отделение Церкви от государства, образования и воспитания, отказ от привилегированного положения Церкви в том, что касается доступа к СМИ, все эти очевидные и давно всем известные нормы светского общества, в котором равны возможности и верующих, и людей со светским мировоззрением, абсолютно необходимы. Именно они создадут предпосылки для прогресса гуманизма и нравственности, остановят все нарастающую тенденцию превращения наших сограждан в пассивные объекты политико-идеологического и религиозного манипулирования, помогут им сделать и делать действительно самостоятельный выбор в сфере и экономики, и политики, и нравственности.