Г.-г. Гадамер Язык и понимание

...Все феномены взаимосогласия, понимания и непонимания, образующие предмет так называемой герменевтики, суть явление языковые... Я полагаю, что не только процедура понимания людьми друг друга, но и процесс понимания вообще представляет собой событие языка —даже тогда, когда речь идет о внеязыковых явлениях, или об умолкнувшем и застывшем в буквах голосе — событие языка, свершающееся в том внутреннем диалоге души с самой собой, в котором Платон видел сущность мышления...

Именно язык есть то, что несет в себе и обеспечивает общность мироориентации. Общение—это отнюдь не взаимное размеже­вание... разговор—это не два протекающих рядом друг с другом монолога. Нет, в разговоре возделывается общее поле говоримого. Реальность человеческой коммуникации в том, собственно, и состоит, что диалог это не утверждение одного мнения в противовес другому, или простое сложение мнений. В разговоре оба они преобразуются... Нравственная и социальная солидарность оказы­вается возможной только благодаря общности, которая перестает служить выражением моего или твоего мнения, будучи общим способом мироистолкования...

"Понять" связи и подчиненности нашего мира, понять друг друга в этом мире — это предполагает критику и борьбу с косностью и отчуждением в той же мере, в какой и признание и защиту устоявшихся порядков.

Еще одно подтверждение — манера, в которой мы друг с другом говорим, и способ, каким мы приходим к взаимопониманию. Наблюдать это можно на смене поколений. Всякий раз, когда история надевает сапоги-скороходы, возникают явные приметы нового языка. Я имею в виду, разумеется, не абсолютно новый язык, но и не просто изменение способа выражения одних и тех же содержаний. Вместе с новыми взглядами зарождается и оформля-

303

ется новая речь. Новый язык вносит помехи во взаимопонимание. Но в процессе коммуникации они устраняются. Во всяком случае, именно в этом заключается идеальная цель всякой коммуникации...

Естественно, что напряженная жизнь языка протекает под знаком антагонизма между конвенциональностью и тенденцией к революционным переменам. Все мы, едва переступив порог школы, сталкиваемся с тем, что называется языковой выучкой. В школе вдруг сделалось совершенно непозволительным все, что казалось таким естественным для нашей здоровой языковой фантазии. Так же обстоит дело и с обучением рисованию, которое часто приводит к тому, что в школе ребенок разучается рисовать, теряет вкус к нему. Школа есть ничто иное как институт общественного кон­формизма. Разумеется, лишь один из многих... Общество устроено так, что не может не выступать как некоторая нормирующая и уравнивающая сила... Язык живет вопреки конформизму. На почве изменившейся жизни и изменившегося опыта вырастают новые языковые соподчинения и новые формы речи. В языке никогда не устраняется антагонизм между тем, что он дан как нечто общее и усредняющее, и тем, что в то же время именно из языка исходят импульсы, направленные на преодоление этой усредненности...

Существует ли вообще собственно язык науки, единый и обя­зательный для всех? Уже само выражение "язык науки" двусмыс­ленно. С одной стороны, наука вырабатывает свои языковые средства, служащие целям фиксации процесса исследования и обеспечения беспрепятственной коммуникации. С другой стороны, и это уже нечто иное, наука вводит в обращение язык, стано­вящийся достоянием массового сознания и претендующий на пре­одоление пресловутой непонятности науки. Спрашивается, однако; имеют ли вообще коммуникативные системы, возникающие в процессе научного исследования, характеристики некоего особого языка? Если речь идет о языке науки в этом смысле, то, очевидно, имеются в виду коммуникативные системы, формирующиеся на иной основе, чем язык, в нашей повседневности. Лучший пример тому — математика и ее роль в естествознании. Чем является математика в себе и для себя — это ее тайна, разгадки которой не знают даже физики. Что она познает, в чем ее предмет, каковы задаваемые ею вопросы, все это нам неведомо. Одна из величайших загадок человеческого разума — это его способность развертывания себя из себя самого, созерцание себя как разума и самодостаточ­ность своих разысканий. Но с точки зрения языка, на котором нечто говорится о мире, математика представляет собой символические системы наряду с другими, используемыми нами символическими системами. Потому особым самостоятельным языком математика не является. Физик, которому бывает очень неуютно, когда резуль­таты своих расчетов он пытается объяснить другим или себе, не

304

прибегая к уравнениям, постоянно находится под напряжением интегративной задачи. Не случайно великие физики так часто прибегали к остроумным поэтическим метафорам. Что только не делают эти крошечные атомы —и притягивают к себе электроны, и пускаются во всякие отважные и хитроумные предприятия; перед нами настоящая сказка, на языке которой физик пытается понять сам, а в известном смысле разъяснить и всем нам то, что записано в его строгих уравнениях.

А это значит: математика, используемая для выработки и фор­мулировки физического знания, не является неким особым языком, а входит составной частью в богатейший арсенал языковых средств, с помощью которых физик приводит к языку то, что он хочет сказать. Иными словами, научная речь это всегда опосредствующее звено между специализированным языком или специализирован­ными выражениями, называемыми научной терминологией, и язы­ком живым, растущим и меняющимся... Пример с физикой наиболее поучителен именно как предельный случай использования математической символики. Уже поэтическая метафорика свиде­тельствует, что математика для физики — лишь часть ее языка, а не нечто автономное. Язык автономен тогда, когда он, как естест­венный язык, обретает действительность в качестве аспекта мира, раскрываемого различными культурами...

Вико и Гердер считали праязыком человеческого рода поэзию, а в интеллектуализации современных им языков видели не завер­шение идеи языка, а, напротив, его жалкую участь...

Я хотел бы сопоставить два феномена. Первый из них — высказывание, второй —слово. Говоря "слово", я имею в виду... слово к кому-то обращенное, кем-то выслушиваемое, слово, "роня­емое" в определенной жизненной ситуации и становящееся осмыс­ленным благодаря этой ситуации. Не лишне вспомнить, что за этим стоит в конечном итоге язык Нового Завета. Ибо, чтобы не имелось в виду под "Словом", над которым бился Фауст, переводя Евангелие от Иоанна, это излучающее силу деятельное слово есть для Гете не отдельное слово — заклинание, а указывает — без всякого намека на таинство воплощения — на неотделимую от человеческого разу­ма "жажду бытия"...

Слово действительно достойное быть мельчайшим смысловым единством, это не слово, в которое мы упираемся в процессе расчленения предложения на части речи. Это слово не есть также и имя, а речь не есть называние, и не являются они таковыми потому, что при наименовании и назывании, как видим, в частности из Книги Бытия, происходит ложная импликация называния. Тот факт, что в полагании имени мы как будто ничем не скованы и, давая имена вещам, можем опираться только на свой произвол, отнюдь не выражая нашего фундаментального языкового мироот-

305

ношения: "первого слова" нет и быть не может. В самой постановке вопроса о "первом слове" заложено противоречие. В основе смысла отдельного слова всегда лежит целая система слов. Нельзя поэтому сказать: "Я ввожу такое-то слово". Конечно, всегда найдутся люди, говорящие подобные вещи, но они сильно себя переоценивают. Не они вводят новые слова. Они в лучшем случае предлагают некоторое выражение или устанавливают какой-нибудь специальный термин, но станет ли это выражение или этот термин словом — не от них зависит. Слово само себя вводит. Лишь тогда оно становится словом, когда оно вошло в привычное коммуникативное употребление... Способ бытия языка — речь, говорение, а говорящие — это все мы, хотя и не один из нас в отдельности...

Гуссерль правильно показал, что значение слова не имеет ничего общего с психическими образами, возникающими у нас в голове при том или ином слове. Идеализация, какой подвергается слово, когда ему приписывают одно и только одно значение, отличает его от всех иных смыслов "значения" и, в частности, от значения знака... Основу языка, похоже, образует способность слов, вопреки определенности своих значений, быть неоднозначными, то есть способность любого слова располагать гибким веером значений, и в этой именно гибкости проявляется своеобразная дерзость такого предприятия, как речь. Значимые моменты речи фиксируются только в самой речи, ее длящейся реализации, причем моменты эти постоянно корректируют друг друга, выстраивая языковой контекст.

Особенно отчетливо это показывает понимание иноязычных текстов. Всякий замечал постепенное затухание колебаний зна­чения слова по мере установления и воспроизводства смыслового единства предложения. Конечно, такое описание проблемы далеко от совершенства. Достаточно задуматься над процессом перевода, чтобы в этом убедиться. Настоящее бедствие перевода в том, что единство замысла, заключенное в предложении, невозможно пере­дать путем простой замены его членов соответствующими членами предложения другого языка, и переведенные книги представляют собой обычно настоящие чудища, это набор букв, из которых вынули дух. Уникальное свойство языка, утрачиваемое в переводе, состоит в том, что любое слово в нем пробуждает другое, каждое слово в языке, так сказать, пробуждается другим, вызывая к жизни новые слова и открывая путь речевому потоку... Слово имеет значение отнюдь не только в системе или контексте, само его нахождение в контексте предполагает, что слово никогда нельзя отделить от той многозначности, какой оно обладает само по себе, даже если контекстом ему придан однозначный смысл.

Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М, 1991.

С. 43—60.