1. Сцена ревности

Среди множества вышедших в России начала XX столетия книг об Италии - переводных (Буркгардт, Патер, Тэн) и своих (Муратов, Перцов, Грифцов) - "Итальянские впечатления" В.В. Розанова стоят особняком, что утвердил своим авторитетом П.П. Муратов: "В этой странной и такой чисто русской книге не слишком много Италии".

Столь решительное суждение верно лишь отчасти. Розановские заметки легко представить в виде расходящихся кругов, и тем автор легче и раскованнее, а значит, внимательнее к впечатлениям и деталям, чем дальше от центра - Рима. На просторах Кампаньи, Тосканы, Венето он лишь оглядывается на Россию. В Риме - за Россию судорожно держится. Половина книги посвящена столице, над которой нависает розановский сладкий ужас, соблазн и пугало - Ватикан ( в который он попал к тому же на праздник, в Пасху 1901 года). Трудно отделаться от ощущения, что все путешествие было затеяно этим интеллектуальным эмпириком ради одной цели: самому посмотреть на католицизм вблизи.

Розанов, написавший, что "кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен", нужды в загранице, похоже, не испытывал вообще. Даже путешествие по входившей в состав Российской империи Прибалтике для 43-летнего писателя стало экзотикой: "Нужно заметить, Бог так устраивал мою жизнь, что я не только не выезжал из любимого отечества, но никогда и не подъезжал близко к его границам". Тут нет ксенофобии (да хранит Господь от зарубежной скверны), но нет и досады (столько прожил, а мало повидал). Есть благостное смирение перед высшей волей, но все же с оттенком удовлетворения.

Истоки подобного чувства - в распространенном убеждении: за рубежом настоящих, глубинных проблем нет. Эта уверенность и сформировала особый жанр русского путешествия, развивавшийся как роман испытания, как аллегория. Судьба заграницы - быть метафорой России, и путевые заметки от Карамзина до Аксенова эмоцию явно предпочитают информации. Русский путешественник видит то, что хочет видеть, а перед его умственным взором одна страна - родина. Как правило, ему чужд космополитический рационализм Монтеня: "Я не нахожу мой родной воздух самым живительным на всем свете". Когда Петр Великий "в Европу прорубил окно", наибольший интерес как раз окно и вызвало. Были бы стекла не биты, а что за ними - во-первых, неважно, а во-вторых, заранее известно. Сумел же Маяковский главное впечатление об Америке ("Я б Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл - вторично") выразить за три недели до прибытия в США. И из всех вопросов внешних сношений по-настоящему волнует тот, что пародийно задан Вен. Ерофеевым: "Где больше ценят русского человека, по ту или по эту сторону Пиренеев?"

Обычно русский путешественник возвращался с тем, с чем и уезжал: с противопоставлением западного материализма и русской духовности. Отдал дань этому и Розанов: "Хороши делают чемоданы англичане, а у нас хороши народные пословицы". При этом любопытно, что, разделяя отвращение К.Леонтьева к "среднему европейцу", Розанов невольно помещает этот тип в декорации романского мира: "Ездят повеселиться в Монако, отдохнуть на Ривьере, покупают картинки "под Рафаэля". А средоточием европейской культуры для него, как и для многих деятелей российского "серебряного века", была завершившая греко-римский путь Италия. Италии и предстояло рассчитываться за весь западный мир.

И прежде всего - за свою религию, ибо: "Чем была бы Европа без католицизма?" Самому потрогать Ватикан, так же как он плотоядно трогал историю пальцами страстного нумизмата, - вот зачем все-таки отправился впервые в 45 лет за границу Василий Розанов.

Как и положено русскому путешественнику, он повез с собой Россию, рассыпая по пути ее крохи с назойливой щедростью: Салерно - "как наш Брянск" (а речь только о размерах), собор - "современник нашему Ярославу Мудрому" (а речь только о сроках) и к месту и не к месту вспоминая Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского. Однако неверно, что в "Итальянских впечатлениях" нет Италии. Более того, даже сейчас книгой можно пользоваться в известной мере как путеводителем - столько в ней метких и остроумных замечаний о народе и об искусстве.

Гимназический учитель, Розанов преподавал читателю Италию, попутно учась сам. Искусствовед Муратов мог счесть суждения Розанова дилетантскими - и справедливо, но с тем лишь уточнением, что дилетант был гениально одарен. Выразительно сказано о Рафаэле: "Робинзон, свободно распоряжающийся на неизвестном острове!" О древнеримском миросозерцании: "Какое прекрасное начало религии у римлян: самая ранняя богиня - домашнего очага. Мы, христиане, решительно не знаем, к чему приткнуть свой домашний очаг". По поводу статуи Марка Аврелия: "Конь, движущийся в мраморе или бронзе, всегда живее человека, на нем сидящего, и похож на туза, который бьет семерку". Отчего в современной культуре нет красивых лиц: "Да потому, что душа залила тело".

Другое дело, что никакой общей искусствоведческой либо культурфилософской концепции у Розанова нет. Противоречивейший из русских писателей, опровергающий себя в пределах одной страницы, он таков и в " Итальянских впечатлениях". По любой затронутой проблеме легко набрать столько же "за", сколько "против". Правда, здесь, что для Розанова редкость, он попытался исходить из сверхзадачи - противопоставить католицизму православие с запланированным результатом - и оказался побежден своей собственной живой мыслью и чужой живой жизнью. Можно сказать и по-другому: Италия победила идеологию.

Слишком интеллектуально и эмоционально честен был Розанов, чтобы не прийти в искренний, истовый восторг от увиденного. Разумеется, он - квинтэссенция русского путешественника, как он вообще квинтэссенция русского человека, оттого помянутое русское "духовное превосходство" проявляется даже на пике восхищения Италией. Увлекательно следить за этими оговорками, словно случайными, но на деле (по Фрейду) именно корневыми. Так, он поражен подвижностью итальянцев - транспорта, походки, мимики: "Я не видал апатичного, застывшего, тупого во взгляде лица, каких так много у нас на севере". И обобщающий образ: "У нас, в России, вся жизнь точно часовая стрелка; здесь, в Италии, - все точно секундная стрелка. Она, конечно, без важности..." В этом вводном слове "конечно" - вся суть розановского взгляда на иной мир: в осознанных и продуманных выводах звучит почтительное признание чужого, но из глубин души рвется свое.

Такое раскачивание - от доводов разума к голосу сердца - и не дает дробить "Итальянские впечатления" на отдельные умозаключения. Цитировать эту книгу возможно, даже очень, и очень хочется, чем я и занимаюсь, но - бессмысленно. Знаменитая розановская субъективность здесь доходит до абсурда и пародии. Он несправедлив к тем и к другим. "Капри не дальше от Неаполя... чем от Петербурга Кронштадт. Но Кронштадт из Петербурга не виден, а Капри весь виден" - словно Финский залив виновнее Неаполитанского. И тут же - об итальянских солдатах, предстающих безо всяких объяснений "с недоразвитою душою", да и "ружья у них - глупые, не со штыками, а с какими-то искривленными ножами, точно у кухарки, готовящейся разрезать щуку". Штыки-то чем виноваты?

Розанов борется. Сам с собой, конечно. С собственной презумпцией. Ничего не выходит с идеей Италии как мертвой музейной пустыни. Впечатления - не по кускам, а в целом - единый торжествующий вопль: "Необыкновенный гений, необыкновенная изобретательность, необыкновенная подвижность". Видно, что более всего поразило Розанова: на все лады повторяемое живость и, главное, жизнеспособность католичества. Нужно было мужество, чтоб написать о Ватикане - с осуждением даже, но с уважением и признанием мощи: "Там есть бесконечная дисциплина. Но это дисциплина не мертвая, а живая".

Разница между православием и католицизмом выступает отнюдь не в богословском развороте темы, но в социокультурном, если не социопсихологическом. Еще вернее - вполне по-русски вырисовывается литературная парадигма проблемы: различие между созерцателем Обломовым и деятелем Штольцем. Душа лежит, понятно, к Обломову, но Штольц вызывает - нет, не зависть, а ревность. Вот подходящее слово для описания того комплекса, который осеняет "Итальянские впечатления" Розанова, уже потому хотя бы, что ревность невозможна хоть без толики любви.

Не сами по себе подвижность и активность католичества волнуют Розанова, а то, что по этой причине так велик приток художественных талантов на поприще католицизма и оттого так естественны в храме и музыка, и живопись, и образы животных. И хотя он твердит, словно заклиная, о несовместимости западного и восточного христианства, перед великим искусством расхождения стушевываются. А еще более - перед осязаемой жизнью, пережитым "чувством земного шара, особым космическим чувством".

И надо было приехать самому в Италию, чтобы там, а не дома прийти к главному, возможно, выводу, уже не разделяя веру на католическую и православную, а объединяясь, точнее - присоединяясь, едва ли не как младший к старшему: "Все умерло, кроме христианства".

Может быть, только в Италии православный Розанов остро ощутил себя христианином вообще. Он коснулся католичества "пальцами" на сцене его непосредственного действия - в соборе и на улице - и испытал чувство теплой близости вместе с ощущением исторической взаимосвязанности, не конкретной - всего со всем. Ревнивый испытующий взгляд оказался плодотворным. Возможно, в "Итальянских впечатлениях" и вправду "не слишком много Италии" - но ровно столько, сколько нужно.