Миропольский философическая новелла

И оба говорят мне мертвым языком О тайнах вечности и гроба. А . С . Пушкин

    Розанов, может быть, русский Архимед. Не трогай мои чертежи. И дым веков. Следует вальс Мендельсона. Запись актов гражданского состояния.     Походка философии Бердяева - ле тающая. Его фраза гавкает от точки до точки, перекрывая, каждая, какую-то трудновообразимую пропасть страдания. Его фраза как мост между двумя знаками пунктуации.     В каком-то смысле Бердяев - трус. В "Самопознании" у него: "Я никогда не писал дневников. Между фактами моей жизни и книгой о них стоит акт познания" (курсив мой - Г.М.).     По этому поводу и по поводу своеобразной стилистики Бердяева могу процитировать детскую сказочку Толстого.     "Саша был трус. Была гроза и гром. Саша залез в шкал. В шкапе было темно и грустно. Саша не знал, прошла ли гроза. Сиди, Саша, долго в шкалу за то, что ты - трус".     Бердяев трус в литературе. Бердяев упрекает Розанова в "веч но бабьей" натуре. Да, вероятно. Но в смысле культурной работы, в смысле литературы Розанов просто отчаянный смельчак по сравнению с Бердяевым.     Но эту "смелость" называют стилем. И, между прочим, не совсем точно и напрасно.     Компоновка книг Розанова - это и есть "акт познания", так что у Розанова дистанция между "фактами жизни" и книгой о них включена в саму книгу.     Поэтому Розанов - писатель. Рваный писатель. Рвань. Шут. Пьеро. Писатель.     Бердяев - стилист. Мужественный, как телеграфный столб. Каждая фраза - и ружье, и пуля. Одиночные выстрелы.     Стиль - это фраза. И, если Розанов прав, говоря, что стиль - это то место, в которое поцеловал вещь Бог, то Бог, видимо, целовал Бердяева все время в одно место.     Если прав Бердяев, вводя противопоставление воли к жизни воле к культуре, то Бог целовал его, видимо, каким-то особенным способом. Так что Бердяеву приходилось ставить самому себе железный капкан простой и ясно высказанной фразы. Чтобы не бежать на митинг, на улицу.     И повторяющийся порядок слов.     Редкие сложноподчиненные предложения.     Только к концу жизни, в его отшельнический периода могут по являться (опять же, из "Самопознания") сетования на смерть жены и кошки, удивительно трогательные.     Конечно, Розанов инфантилен. Но зато в умении вязать бантики из лапши в супе он инфернален.     У Розанова была "мама", и он мог позволить себе в финале (впрочем, Гиппиус может врать) собирать окурки на вокзале. Она бы простила ему все.     Розанов: "О, мои грустные "опыты" И зачем только я за хотел все знать? Теперь уже не умру спокойно, как надеялся".     Бердяев всю жизнь испытывал Бога на прочность, за что тот и ласкал его вышеупомянутым образом. Бердяев выдержал. Бог, вероятно, тоже. Но с мамой у Бердяева были, видимо, фрейдистские сложности.     Лосев припечатал как-то Розанова: "половых дел мастер". Бердяев в параллель Лосеву предпочитал говорить об Эросе, и любил женщин. Беременность не любил, это трагически звенела невозможность свершиться личности.     А Розанов мог интересоваться у первой встречной физиологическими деталями деторождения. Он, скорее, знал женщин, чем любил.     Современные женщины не должны, по-видимому, любить прозу Розанова. А прозу Бердяева им, вероятно, будет скучно читать. А самого Бердяева они любили, вероятно, за некий демонизм. Розанов довольствовался "грустными опытами", и весь вытекал в литературу. Литературу он ненавидел.     Бердяев настаивал на бунте, литературу любил, но вся его философия - вне исторического контекста, формально - статичная арка над бездной. Динамика стоит "за". Фаллический ритм толчков, и никаких красот, никаких нюансов.     Если прав Иосиф Бродский, когда пишет о том, что "жизнь грубее", и требует "да или нет", без расплывов, уничтожающих волю и мужество, то Розанов, конечно, нежизнеспособен.     Впрочем, у него было много детей, и он всех их кормил.     У Бердяева детей, естественно, не было. Зато он любил племянников.     Он умирал на постели, рядом с которой стояли рваные шлепанцы.

+++