Антропология литература второй семестр часть 1 / шнирельман война мир

ограничивается угрожающими жестами и звуками. Однако встречаются и случаи группового нападения на индивидуальных особей из чужого стада, причем в этом случае поведение нападающих близко напоминает охотничье. Интерпретация этого поведения не проста и нуждается в дополнительных исследованиях. Ясно, что его адаптивность относительна и ее надо оценивать с точки зрения трех различных уровней. Индивидуальная агрессия и убийство внутри группы неадаптивны для группы, но способствуют отбору на индивидуальном уровне. А убийство чужаков стимулирует отбор на групповом уровне, хотя и противоречит интересам вида как такового. Ксенофобия и подозрительность к чужакам являются индикаторами «пвсевдовидообразования». Судя по последним данным, они не специфичны только лишь для человеческого сообщества, а достаточно широко представлены в животном мире, в особенности, у приматов. Наконец, формирование всего этого поведенческого комплекса в онтогенезе происходит, главным образом, за счет научения и расширения личного опыта, нежели благодаря каким-то врожденным генетически передаваемым особенностям.

II

ВООРУЖЕННЫЕ КОНФЛИКТЫ У БРОДЯЧИХ ОХОТНИКОВ И СОБИРАТЕЛЕЙ

Бродячие охотники и собиратели представляют для нашей темы особый интерес, так как авторы, отстаивавшие концепцию «миролюбивых народов», черпали свои аргументы прежде всего из жизни этих групп (Sumner, 1964. Р. 205-208; Elliot-Smith, 1929; Montagu, 1976. Р. 164 ff.; Fabbro, 1978). К этим же материалам обращаются и их оппоненты, прежде всего, И. Эйбл-Эйбесфельдт, который на протяжении многих лет отстаивает идею о том, что у человека, равно как и у животных, война выполняет территориальную функцию

[72]

(Eibl-Eibesfeldt, 1977. P. 128). Возражая своим оппонентам; он отвергает противоречащие его концепции данные современных этнографов, которые представляются ему плодом недавних процессов (аккультурации и пр.). Он считает более достоверными сведения старых авторов первой половины XX в:, описывавших строгие общинные территории, ксенофобию и воинственность у бушменов Намибии, хадза Танзании и эскимосов Арктики (Eibl-Eibesfeldt, 1974. Р. 435-440). В свою очередь другие авторы указывают, что как раз сведения старых источников требуют достаточно критического к себе отношения. Ведь, во-первых, их авторы не были профессиональными этнографами и их концепции имеют явный налет европоцентризма. А во-вторых, их сведения относятся к периоду обострения напряженности во взаимоотношениях между европейцами и коренными жителями вследствие того, что под давлением со стороны пришельцев последние теряли свои исконные земли (Schmidbauer, 1973. Р. 551-554; Woodburn, 1990).

Чтобы разобраться в этой непростой проблеме, следует рассмотреть, как вопрос о территориальности у охотников и собирателей трактуется в современной науке. Наиболее общий подход к этой проблеме был сформулирован Р. Дайсон-Хадсон и Э. Смитом, которые исходили из разработок эволюционной экологии и социобиологии и, вслед за основателем последней Э. Уилсоном (Wilson, 1975. Р. 256), понимали территорию как «пространство, занятое индивидом или группой на основах большей или меньшей исключительности, основанной на недопущении (других людей) путем прямого отказа форм сигнализации» (Dyson-Hudson, Smith 1978. Р. 22). Исходя из практической ценности территории для людей с точки зрения использования локальных ресурсов, эти авторы стремились дифференцировать потенции разных территорий в зависимости от доступности, предсказуемости и обилия жизненно важных ресурсов. С их точки зрения, чем полнее и регулярнее какая-либо территория могла обеспечить людей пищей, тем больше последние были заинтересованы в монопольном владении ею и тем меньше склонны уходить с «территории сами или, напротив, пускать сюда чужаков. При этом авторы попытались избежать . схематизма,

[73]

демонстрируя, что, если одни ресурсы (растительные) могут способствовать росту территориальности, то другие (животные) создают порой противоположную ситуацию. Следовательно, вопрос о территориальности у охотников и собирателей не может решаться в сколько-нибудь общей форме. Во-первых, известны примеры как полного отсутствия, так я наличия достаточно жесткой территориальности; во-вторых, между этими крайностями имеется множество переходных форм.

Недавно Э. Кэшдан внесла существенные коррективы в этот на первый взгляд достаточно основательный вывод. По ее мнению, следует различать разные механизмы защиты территории. Если у ряда народов (ведда, паюте долины Оуэнса и др.) встречаются небольшие общинные территории с богатыми надежными ресурсами и территориальные границы строго охраняются, то в других случаях, где ресурсы бедны и рассредоточены по крупным территориям, территориальный контроль осуществляется путем социального контроля. Иначе говоря, здесь общины в принципе допускают чужаков, но, во-первых, далеко не всех чужаков, а только тех, кто связан с ними уже существующими взаимоотношениями (родство, брак, партнерство и пр.), а во-вторых, такой доступ требует формального разрешения (Cashdan, 1983). Не все специалисты согласны называть такие взаимоотношения территориальностью (иное мнение см., например, Nicolaisen, 1974/1975. Р. 426-427). Вместе с тем, надо иметь в виду, что процедура испрашивания и выдачи позволения на хозяйственное использование территории или каких-либо ее конкретных ресурсов имеет глубокий смысл, так как лишний раз демонстрирует чужакам право хозяев на обладание данным участком. Ведь если чужак пользуется территорией без спроса и не получает отпора, то это создает опасный прецедент, позволяющий членам его группы вполне законно претендовать на соответствующие угодья в силу своих тесных связей с «первопоселенцем». А это ущемляет интересы прежних хозяев территории и создает почву для серьезного конфликта. Последствия такого «вторжения» особенно ощутимы в районах, бедных ресурсами. Вот почему Кэщдан приходит на первый взгляд к парадоксальному выводу о

[74]

том, что территориальность выступает в тем более жесткой форме, чем менее обильны и менее предсказуемы ресурсы (Cashdan, 1983).

По-прежнему и не без оснований настаивая на необходимости дифференцированного подхода к территориальности, Э. Смит в одной из своих последних работ учел уточнения, сделанные Кэшдан, и признал, что у всех охотников и собирателей отмечается определенная степень территориальности. В своей новой схеме он выделяет следующие варианты собственности на территорию: а) общеплеменная; б) межобщинная; в) общинная; г) семейная или индивидуальная. Разумеется, эта типология является научной абстракцией, так как — и это отмечает сам Э. Смит – в одном и том же обществе по отношению к разным участкам могут иметься разные из отмеченных видов собственности. Что же касается двух моделей Кэщдан, то они делают акцент на механизмы, определяющие доступ к территориальным угодьям, причем вторая из этих моделей встречается в условиях большого хозяйственного риска (Smith, 1987). В принципе сходный дифференцированный подход к территориальности у охотников и собирателей предлагался и другими авторами (Schmidbauer, 1973; Durham, 1976. Р. 390-393; Godelier, 1979). Так как разный характер территориальности диктует и разные поведенческие стереотипы, то представления Ардри и Эйбл-Эйбесфелдта о якобы универсальном у человека однозначном чувстве территориальности, жестко связанном с агрессивностью, теряет смысл.

Здесь уместно сослаться на характеристику, данную К. Берндт поземельным отношениям у австралийских аборигенов. По ее наблюдениям, аборигены считали территориальные границы раз и навсегда данными и неизменными. А одной из функций межобщинных сборищ было подтверждение прав отдельных общин на свои стоянки и промысловые угодья, которые, помимо всего прочего, обосновались апелляцией к мифологическому и религиозному опыту. Поэтому, подчеркивает Берндт, защита или завоевание территории не представляли сколько-нибудь важной проблемы для аборигенов (Berndt, 1978. Р. 159). Это, разумеется, не означает, что там вовсе не было конфликтов из-за ресурсов. Однако такие

[75]

конфликты случались не часто (Шнирельман, 1982а. С. 87) и решались, как правило, путем мирных переговоров. Так, испытывая перебои с питанием, аборигены валараи (Новый Южный Уэльс) попросили соседей разрешения использовать их земли. Те ответили отказом, и это привело к обострению взаимоотношений и угрозе вооруженного столкновения. Соперники начали подготовку к войне и договорились о времени, месте и числе участвующих воинов. Но в назначенный день они выставили лишь по одному воину, что было обычным знаком обоюдного желания урегулировать спорный вопрос мирным путем.

Второй случай касался поведения молодого человека, который тайно пробрался на территорию чужого племени для добычи камня. Это было достаточно серьезным нарушением территориальных прав, чтобы обе вовлеченные в инцидент группы собрались на границе для переговоров и восстановления добрых отношений. При переговорах, которые вели старики, была достигнута договоренность, что в случае необходимости получить что-либо с чужой территории, люди должны действовать через стариков, ибо только те имели достаточный престиж, чтобы испрашивать разрешение на это. Что же касается виновника инцидента, то старики сделали ему серьезное внушение (Липе, 1954.

С. 307-308).

Сами австралийские аборигены и изучавшие их специалисты называли разнообразные причины конфликтов, нередко кончавшихся кровопролитием. Такими причинами обычно считаются умыкание женщин, ревность, супружеская неверность, неуважение к мертвым, убийство, обвинение в колдовстве, оскорбления, сплетни, нарушения территориальных прав и пР. (Wheeler, 1910. Р. 119, 139; McKnight, 1982. Р. 492; Lumholtz, 1889. Р. 270, 271). А кое-где, как сообщают некоторые специалисты, стычки возникали даже ради репорта (Meggitt, 1962. Р. 37-38) или ради славы (Warner, 1964. Р. 151). Казалось бы,

незначительные на первый взгляд ссоры и инциденты сплошь и рядом вызывали самые серьезные последствия, вовлекая в конфликт множество разных людей. Этому не могла препятствовать и долголетняя дружба. Об одной из таких стычек миссионер У. Чейслинг рассказывает следующее. Две родственные группы гаркее и юппа долгие

[76]

годы жили и охотились единой общиной. Но однажды муж и жена, принадлежавшие соответственно к каждой из этих групп, поссорились. Жена ударила мужа палкой, он повалил ее и начал избивать. На ее крики прибежали ее отец с зятем и вмешались в драку, а затем к соперникам присоединились и многие другие их родственники. При этом женщины использовали для драки палки-копалки или головешки из костра, а мужчины наносили удары копье–металками. Описанная стычка продолжалась в течение часа и на этот раз завершилась без большого ущерба для обеих сторон (Chaseling, 1957. Р. 77-78).

Но дело не всегда кончалось столь благополучно. Об этом говорит следующий эпизод из жизни племени курнаи. Однажды мужчина из группы омео женился на женщине из группы бриака. Но он плохо относился к ней, и, узнав об этом, ее отец по имени Кауинг убил его. За это мужчины из группы омео напали на мужчин бриака и убили их всех, включая Каиунга. Им помогал некий Джонни, происходивший из другой группы. Тогда племянник Кауинга по имени Джимми, происходивший из группы дарго, убил Джонни. За это родственники Джонни нашли и убили Джимми. Затем брат Джонни по имени Бундауал обратился за помощью к мужчинам из группы брутен, уи-юнг и биннаджера, и все они отправились на поиски мужчин из группы дарго. Найдя одного из них, они убили его, так как ранее сам он участвовал в убийстве одного из их родственников и друзей убитого. Встретившись с группой мужчин из дарго, бриака и брата-уа, они сразились с ними, но потерпели поражение и бежали. Едва унеся ноги, беглецы не оставили мечту о реванше и заручились поддержкой у таких групп как брайерак и омео. В свою очередь главарь омео призвал на помощь мужчин из ряда соседних дружественных ему общин, благодаря чему удалось собрать отряд численностью до 200 человек. Однако, несмотря на все старания на этот раз им так и не удалось обнаружить врагов, и мужчины из ряда общин, наименее вовлеченных в конфликт, разошлись по домам. После этого к оставшимся пришли посланцы от дарго и бриака, пригласившие их на бой в определенном месте. Этот бой был, хотя и упорный, но без существенных потерь. После него люди

[77]

дарго предложили своим соперникам заключить мир. Но те все еще кипели гневом, так как считали, что не отомстили сполна за своих убитых родственников. Они решили прибегнуть к вероломству и напали на своих противников, когда те при-шли на мирную церемонию. И хотя последние имели численный перевес, эффект внезапности и успешные действия нападавших, которым удалось убить одного и ранить нескольких врагов, сделали свое дело, и противники в панике бежали (Fison, Howitt, 1880. Р. 218-220).

Описанный пример интересен тем, что это – одно из очень редких в австраловедении описаний, которое, исходя из сформулированного выше определения, может считаться войной. Ведь здесь мы имеем дело с протяженными во времени вооруженными действиями, включающими планирование, использование разведки, сочетание внезапных набегов с формальными боями, заключение межгрупповых военных союзов, определенные правила военного поведения и заключения мира. Вместе с тем, основным мотивом рассмотренных действий была кровная месть, а союзниками служили, главным образом, материнские и отцовские родственники. Любопытно, что гонцами для ведения переговоров между враждебными группами являлись свойственники, которые находились в дружественных отношениях с обеими сторонами и передавали им важную информацию о противнике. Обращение с убитыми врагами было дифференцированным: хотя в любом случае с них могли снять кожу, обычай ее поедания существовал лишь в отношении иноплеменников, т. е. тех, кто не был курнаи.

Не вполне ясно, насколько рассмотренный случай адекватно отражает традиционную картину вооруженных столкновений. Ведь дело происходило во второй половине XIX в., когда аборигены были затронуты различными последствиями контактов с белыми и, в частности, иногда пользовались ружьями и даже прибегали порой к помощи полиции. С другой стороны, особая интенсивность вооруженных столкновений в различных районах Юго-Восточной Австралии могла быть следствием наличия здесь более сложных и эффективных хозяйственных систем, а также более сложных социальных структур в доконтактный и раннеконтактный периоды.

[78]

Ведь только здесь были известны конфедерации племен и довольно развитая система лидерства, которые на остальной территории Австралии обнаружить не удалось. Косвенно об этом свидетельствует хотя бы необычайно высокое число участников некоторых столкновений. Так, в 1849 году в битве на Р. Муррей участвовали 500 воинов нарриньери против 800 вакануван (Taplin, 1874. Р. 2).

И все же основные структурные элементы военного дела у курнаи достаточно адекватно отражали общую картину, встречающуюся и в других районах Австралии. Так, в целом здесь было известно два основных вида вооруженных действий – набег, в котором участвовала небольшая группа мстителей, и формальный бой, вовлекавший две или несколько групп воинов и происходивший в строго определенном месте по достаточно строгим правилам (Wheeler, 1910. P. 19 ff.; Basedow, 1925. P. 183-189; Berndt, 1968. P. 299-302).

Простейшие виды набегов хорошо описаны у аранда в Центральной Австралии. Там, в целях мщения за смерть человека (реальное или, чаще, мнимое убийство) или за нарушение племенных норм на основе одной или нескольких родственных общин формировался отряд мстителей, называемый атнинга. Инициаторами этого могли быть главари тотемных групп или ближайшие родичи покойных, но окончательное решение принималось советом старейшин. Главой отряда чаще всего был брат или другой близкий родич покойного, но в принятии важнейших решений, ведении переговоров и организации соответствующих церемоний активное участие принимали уважаемые старики. О том, как реально действовал атнинга по выполнению своей задачи, говорит следующий примеР.

Однажды в течение небольшого промежутка времени у северных аранда умерли сразу несколько мужчин. Аранда обвинили в их смерти своих традиционных врагов – илиаура, живших севернее, и собрали отряд мстителей. Отряд направился по пустыне на север и через несколько дней наткнулся на общину илиаура, состоявшую из нескольких десятков человек. В знак миролюбия илиаура послали пришельцам несколько женщин, но те отклонили этот дар, выказав тем самым самые враждебные намерения. Тогда старики илиауpa

[79]

и аранда специально собрались на совет, чтобы найти приемлемое решение, и в результате двухдневных переговоров илиаура сами назвали трех человек на своей стоянке, которых аранда было позволено убить. На следующий день все мужчины илиаура собрались у особого костра в стороне от своей стоянки, куда пришли и некоторые аранда, чтобы путем беседы отвлечь внимание своих жертв от опасности. Остальные аранда в боевом облачении и с копьями в руках незаметно подкрались к костру и нанесли намеченным жертвам смертельные удары в спину (Spencer, Gillen, 1927. V. 2. Р. 443-446).

В рассмотренном примере обнаруживаются некоторые черты, в целом характерные для первобытной мести. Bo-первых, она в значительной степени обезличена в том смысле, что убийцы удовлетворяются убийством не какого-либо конкретного ненавистного им человека, а в принципе любого индивида из стана врага. Следовательно, во-вторых, здесь ярко выступает принцип групповой солидарности и коллективной ответственности. Он намеренно подчеркивается целым рядом самых разнообразных действий. В частности, проанализированный эпизод показывает, что недостаточно было нанести смертоносные удары жертвам, но было чрезвычайно важно, чтобы все или по крайней мере многие из отряда мстителей воткнули свои копья в убитых (Spencer, Gillen, 1927. V. 2. Р. 445). О

значимости этого действия свидетельствуют аналогичные данные из других районов Австралии (Chaseling, 1957. Р. 13). О том же говорят некоторые материалы о практике каннибализма, к которой, помимо взрослых мужчин, иногда привлекали и мальчиков-подростков (Fison, Howitt, 1880. Р. 214-215).

Эта и подобные ей виды практики прямым образом связаны с особыми представлениями о самоидентификации. Как убедительно продемонстрировал Ф. Майерз, у пинтуби для понятий «родства», «общности» и «идентичности» имеется единый нерасчлененный термин «уалитья». Это составляет одну из фундаментальных основ мировоззрения пинтуби, делающего акцент на единство людей друг с другом, с окружающими их вещами и природной средой. Так, в понятие «уалитья» входят и родичи, и собственность, и

[80]

самостоятельность, и взаимоотношения с окружающим миром. Общность людей здесь основана на совместном обитании и совместной деятельности и определяется не столько происхождением родителей, сколько связью со Временем Сновидений (Myers, 1979. Р. 351-352; Myers, 1988. Р. 597. См. также Liberman, 1985).

Вот почему защита родичей является безусловным императивом у аборигенов Австралии, независимо от того, правы ( те или нет

(McKnight, 1982. Р. 494; Lumholz, 1889. Р. 126-127.) И вот почему любое кровопролитие или смертоубийство требуют мщения независимо от того, совершены ли они сознательно или произошли случайно. По этой же причине объектом мести служит любой член группы реального или пред –, полагаемого убийцы, а вовсе не обязательно он сам. Ведь любой трагический инцидент ослабляет группу по отношению к внешнему миру и в этом смысле месть призвана «сравнять счет» или «восстановить баланс» (Warner, 1964.

Р. 148-151; Berndt, Berndt, 1970. Р. 179; Pilling, 1968a. P. 158).

Следовательно, мщение является делом чести и безусловным требованием ко всем трудоспособным мужчинам. Внешне это находит выражение в определенных реликвиях, которые специально раздаются потенциальным мстителям. У аранда такими реликвиями служили особые палочки-илкун-та, которые все участники похода втыкали в прически и которые публично ломались и выбрасывались по завершении мести (Spencer, Gillen, 1927. V. 2. Р. 445, 447). А у населения Восточного Арнемленда в качестве таких реликвий использовались фаланги пальцев покойного, кора, намоченная кровью раненого, и другие вещи, призванные напомнить о долге мести и, как считалось, содержавшие магическую охранительную силу, связанную с духом субъекта мщения (Warner, 1964. Р. 150-151).

Не. меньший интерес заслуживает и личность тех, кого илиаура позволили аранда убить. По словам стариков илиаура, это были «плохие люди», негативное отношение к которым обуславливалось либо тем, что они нарушили брачные нормы, либо их вздорным, заносчивым характером, вредившим миру в общине и способным спровоцировать внешнюю угрозу. Иной раз при наличии полного единодушия общинников в отношении таких людей старики по собственной

[81]