Антропология литература второй семестр часть 1 / шнирельман война мир

военного дела, такие сторонники материалистического подхода как У. Ньюкоум не проводили различий между индивидуальной и коллективной (этнической) психологией. А между тем, коллективные идеи сплачивали людей и в ряде случаев позволяли понять, почему общество ведет войны или, шире, отличается воинственностью. Роль этих идей, обусловливавших определенные виды социальной практики и стереотипы поведения, становится особенно наглядной, если учесть, что введение запрета на военную практику привело в ряде случаев (у народов Ассама, у кроу в Северной Америке, у хибаро и мундуруку в Южной Америке и т. д.) к серьезному социокультурному кризису, падению рождаемости, крушению прежней социальной системы и т. д.

Другое дело – истоки формирования тех или иных этнических концепций, которые нередко уходят своими корнями в отдаленное прошлое, недоступное взору исследователя. Однако однажды возникнув, эти концепции навязывались индивидам окружающей культурной средой и, безусловно, влияли на их поведение. В последние годы делались попытки материалистического обоснования войн у народов, у которых поначалу последние изучались лишь в свете культурных концепций – у мохавов (Graham, 1975), хибаро (Ross, 1980, 1984), индейцев североамериканских равнин (Biolsi, 1984), ибанов Калимантана (Vayda, 1969, 1976) и некоторых других. Авторы этих работ пытались доказать, что рассматриваемые ими войны велись прежде всего для получения тех или иных материальных ресурсов. Однако, во-первых, обретение последних нередко оказывалось не столько причиной, сколько попутным следствием войны, причем в ряде случаев имелись даже строгие религиозные запреты на грабеж врага (Shnirelman, 1988). Во-вторых, даже при наличии некоторой материальной заинтересованности в войне сохраняется вопрос о причинах существования тех или иных этнических концепций и об их роли в формировании того или иного поведения. Этот вопрос тем более заслуживает внимания, что, наряду с рассматриваемыми концепциями, известны и иные, стимулирующие миролюбие. Одна из последних, бытующая у семаев Малаккского полуострова, была детально изучена в последние годы К. Робарчеком (Robarchek, 1980, 1986, 1989).

[22]

Как бы то ни было, этнографам хорошо известно, что разные дописьменные народы отличаются разной степенью воинственности. А некоторые из них вообще стараются избегать каких-либо актов насилия, чему как раз и способствуют соответствующие культурные ценности и ориентации. С этой точки зрения, особый интерес вызывают, так называемые, «миролюбивые народы», пространный список которых опубликовал в свое время г. Эллиот – Смит (ElliotSmith, 1929). При составлении этого списка Эллиот-Смит не пользовался сколько-нибудь четкими критериями и полагался на субъективные эмоциональные оценки различных авторов, среди которых были и непрофессионалы. Поэтому неудивительно, что включение туда отдельных народов неоднократно вызывало справедливые возражения у его оппонентов (Bigelow, 1969. Р. 189-196; Eibl-Eibesfeldt, 1974, 1975). Вместе с тем, даже в казалось бы бесспорных случаях сторонники идеи об инстинктивной агрессии пытались обнаружить те или иные признаки агрессивности, прибегая порой к достаточно произвольным фрейдистским интерпретациям

(Paul, 1978. Критику см. Robarchek, Dentam, 1987).

При оценке концепции «миролюбивых народов» следует иметь в виду, что она вовсе не стремится обосновать тезис о какой – либо абсолютной неагрессивности. Речь идет о том, что, во-первых, в человеческих обществах наблюдалась шибкая вариативность от почти полного пацифизма до необычайной кровожадности (Turney-High, 1949. Р. 205-206), во-вторых, многое зависит от характера окружения, изменение которого ведет и к изменению соотношения между воинственностью и миролюбием (Hobhouse, 1956. Р. 113; Brown, Schuster, 1986. Р. 157), в-третьих, как считают некоторые авторы, хотя у многих охотников и собирателей и наблюдались стычки, доходившие до кровопролития, они отличались относительно большей степенью миролюбия, чем более развитые общества (Montagu, 1976. P. 173; Tefft, 1975. Р. 296). Впрочем, последнее далеко не бесспорно и требует уточнения, в особенности, в свете данных, собранных К. Эмбер и свидетельствующих о том, что многие охотники и собиратели отличались воинственностью (K. Ember, 1978). Дело в том, что те, кто говорит о миролюбии у охотников и собирателей,

[23]

имеют в виду прежде всего именно бродячие их группы, так как оседлые охотники, рыболовы и собиратели по характеру и целям войны мало чем отличались от земледельцев (Testart, 1982. Р. 75, 93, 102-103).

Вместе с тем, и среди земледельцев встречаются миролюбивые народы, как показывает отмеченный выше пример семаев. Следовательно, как считают некоторые антропологи, немалую роль в поддержании ими играют культурные ориентации, утверждающие мир как высшую ценность (Gorer, 1968. Р. 34-35; Montagu, 1976. Р. 10-11).

Коль скоро речь идет о культурных концепциях, ценностях и ориентациях, то неизбежно встает вопрос о механизме их передачи из поколения в поколение, иначе говоря, о роли воспитания. По инициативе Э. Монтэгю в 1970-е годы было проведено целое коллективное исследование особенностей обучения у целого ряда дописьенных народов, которые в той или иной степени могут считаться «миролюбивыми». Было показано, что дети окружаются там большой заботой и пользуются значительной свободой: их желания предупреждаются и с готовностью выполняются, у них стимулируются открытость и дружелюбие, готовность к дележу и взаимопомощи. В этих условиях у детей почти не возникает ни разочарований, ни обид; если же между ними назревает конфликт, то его стараются свести к шутке или игре. Разумеется, и в этих обществах порой встречаются ссоры и вспышки насилия, но они достаточно редки и их стараются поскорее уладить, не занимаясь поисками виновных. Любопытно, что в некоторых обществах нет даже установок на соперничество, личную славу или успех, а кое-где в детях намеренно культивируется страх перед недоброжелательным поведением (Montegu, ed., 1978).

Впрочем, оценивая такие системы воспитания, следует иметь в виду, что основной упор в них делается на взаимоотношения внутри общества, тогда как контакты с чужаками строятся, как правило, на совершенно других основах (Riches, 1987. Р. 22). И все же вышеупомянутые системы воспитания по своему содержанию и установкам разительно отличаются, например, от аналогичных систем горных папуасов, где поощряется соперничество, амбициозность и воинственность (Read, 1954. Р. 5-6).

[24]

4. Неоэволюционистские подходы

Хотя воинственность и миролюбие трудно сколько-нибудь жестко связать с тем или иным уровнем социально-экономического развития в силу значительной вариативности, наблюдавшейся в разных обществах, тем не менее представляется бесспорным, что социальные и экономические условия оказывали большое влияние на развитие воинственности и особенности военного дела. Один из основоположников эволюционизма г. Спенсер отмечал, что развитие войн шло рука об руку с социально-политической эволюцией (Г. Спенсер, 1876. T. I. C. 576 сл.). С тех пор изучение войн в историкотипологическом плане наиболее плодотворно велось именно теми, кто последовательно стоял на эволюционистских позициях. Это не обязательно означало формальную принадлежность к эволюционистскому направлению, у ибо большой вклад в типологию первобытных войн внесли, например, функционалист Б. Малиновский

идиффузионист Дж. ШнейдеР.

Впринципе типология войн и вооруженных столкновений может разрабатываться на основе разных критериев. До сих пор в отношении первобытных войн наибольшей популярностью пользовались следующие три критерия – организационно-структурный, причинно-целевой и военно-технический. Организационноструктурный критерий был детально рассмотрен Дж. Шнейдером, который отметил, что месть члену иной группы, осуществлявшаяся на индивидуальном уровне, еще не является войной. Войной он называл лишь такое вооруженное насилие, в котором участвуют солидные автономные группы (общины или общества) как целостные единства (Schneider, 1950). Причинно-целевой критерий делает основной акцент на причины или цели войны, которые одни авторы связывают, главным образом, с грабежом или территориальной экспансией (White, 1949. Р. 343; Newcomb, 1960), а другие – с племенной политикой

(Malinowski, 1941. Р. 523; Chagnon, 1974. Р. 77-78; Chagnon, 1988.

Р. 988). Наконец, в основе военно-технического критерия лежит признание важности эволюции военного дела во всех его аспектах, в особенности достижения им такого уровня («военного горизонта»),

[25]

который ведет к превращению первобытной воины в «настоящую»

(TurneyHigh, 1949).

Все авторы, тяготеющие к эволюционистскому подходу, склонны считать войну не изначальной и рассматривать ее в развитии. Одну из первых достаточно разработанных типологий вооруженных столкновений предложил Б. Малиновский, выделивший следующие типы: 1) межличностные стычки внутри групп, названные им «прототипами преступного поведения»; 2) организованные коллективные межгрупповые стычки внутри культурного единства, преследующие своей целью возмездие; 3) вооруженные набеги типа спорта или охоты с целью добычи вражеских голов, захвата пленных для жертвоприношений или каннибализма, получения иного рода трофеев; 4) боевые действия, ведущие к возникновению примитивного государства;, 5) экспедиции для организованного разбоя, захвата рабов и добычи; 6) вооруженная борьба между двумя разнокультурными группами, направленная – на территориальное завоевание и создание государственности. Лишь действия четвертого и шестого типа имели политический характер, и лишь их Малиновский соглашался называть настоящей войной (Malinowski, 1941).

Более последовательно эволюционную причинно-целевую типологию развития военного дела дал американский историк войны К. Райт, попытавшийся связать ее с хозяйственной типологией и использовавший для этого кросс-культурную статистическую процедуру. По его данным, у низших охотников и собирателей преобладали социальные (месть, спорт, религия, слава) и в меньшей степени оборонительные причины вооруженных столкновений. У высших . охотников и собирателей и у низших земледельцев также преобладали социальные причины, но, наряду с ними, немалое значение имели и экономические причины (грабеж, захват и т.д.). У скотоводов и земледельцев главными были экономические причины, а у высших земледельцев и высших скотоводов наблюдался рост роли политических причин (Q. Wright, 1942. V. I. P. 556, table 11; Schneider, 1950. P. 773). Проведенный позднее новый анализ данных Райта в целом подтвердил его выводы и показал, что с развитием от первобытного общества к цивилизации роль социальных и оборонных причин падает,

[26]

а экономических и политических возрастает (Broch, Galtung, 1966).

По С. Кобленцу, эволюция вооруженных стычек знала три основные стадии: 1) кровная вражда; 2) стычки по религиозным или церемониальным причинам; 3) войны грабительского характера. На первой стадии войн ещё не было, вторая представляла собой нечто среднее между войной и охотой и только третью Кобленц без колебаний связывал с настоящей войной (Coblentz, 1953).

У. Ньюкоум, который вслед за Л. Уайтом сделал акцент на экономической подоснове военных действий, выделил следующие эволюционные стадии: 1) у наиболее архаичных охотничьесобирательских обществ, где не было существенных материальных накоплений, почти не было и стимулов для вооруженных столкновений, и там господствовал мир; 2) у некоторых охотничьесобирательских и отсталых земледельческих групп наблюдались «первобытные войны», соответствующие третьему типу, по Малиновскому, «настоящая война» была следствием перехода к производящему хозяйству; она типична для ранних цивилизаций, которые вели ее Ради экономических выгод. В особую категорию Ньюкоум выделял войны, возникавшие между разнотипными обществами (Newcoum, 1960).

При сопоставлении схемы Ньюкоума с построениями Малиновского и Терни-Хая нетрудно заметить, что в отличии от них он пытался не столько классифицировать собственно типы вооруженной борьбы, сколько привязать их к эволюционной схеме, созданной на основе социально-экономических критериев. В 1960-е годы это стало типичной чертой неоэволюционистского подхода к эволюции военного дела (Service, 1962; Fried, 1961, 1967). Сравнение приведенных типологий позволяет сделать и другой вывод о том, что в зависимости от критериев разные авторы понимают войну по-своему и это ведет к разному пониманию истоков войны и ее особенностей и роли в ранней истории человечества. Следовательно, определение понятия «война» представляет особую проблему, которая будет специально рассмотрена ниже.

В неоэволюционистских схемах 1960-х годов (М. Фрид, Э. Сервис, М. Салинз) войне придавалось в целом подчиненное

[27]

значение; идея о том, что войны и завоевания могли быть главной движущей силой в становлении государственности, оценивалась их авторами весьма скептически. Напротив, в 1970-е годы благодаря работам американского антрополога Р. Карнейро (Carneiro, 1970, 1978, 1981), в центре дискуссии вновь оказалась старая идея (Спенсер, 1876.

Т. 1. С. 557; Т. 2. С. 256 сл.; Sumner, 1964) о том, что война лежала в основе социально-политического прогресса. Карнейро утверждает, что именно рост народонаселения и его скученности в районах концентрации природных ресурсов приводил к войнам, завоеваниям, возникновению более сложных организационных структур и государственности. Обсуждение теории Корнейро показало, что для решения вопроса о соотношении войны и политической эволюции необходимо учитывать целый ряд дополнительных, главным образом,

социальных факторов (Webster, 1975; Webb, 1975; Cohen, 1984; Lewis, 1981; и др.).

К. Оттербейн попытался решить рассматриваемый вопрос с помощью кросс-культурного метода (Otterbein, 1968, 1970). Его общий вывод заключался в том, что уровень военного дела и характер войны связаны прежде всего с особенностями социально-политической системы, а не с экологическими или экономическими факторами. Иным словами, война и политическая централизация развивались параллельно. Но поскольку высшая степень военной дисциплины и субординации встречались не только в централизованных, но и в нецентрализованных обществах, то как считал Оттербейн, это свидетельствовало о вероятном влиянии военного дела на развитие политических систем.

5. Функционалистские подходы

Известно, что в основе функционализма лежало представление о том, что любой жизнеспособный социальный институт должен обладать определенными важными функциями. Различные соображения такого рода высказывались и в отношении первобытной войны. Так, некоторые авторы приписывали ей культурнопсихологические функции, считая, что они сплачивали группу и позволяли накопившемуся напряжению

[28]

излиться вовне (Sumner, 1964. Р. 210; Wedgwood, 1930; Murphy, 1957; LeVine, 1961. P. 9; Mead, 1963; Storr, 1964. P. 138-139).

Другие специалисты считают, что война имела в первобытности демографическую функцию, способствуя равномерному расселению людей по территории и сдерживая, чрезмерный рост народонаселения

(Andreski, 1964; Living stone, 1968. Р. 12-13; Ardrey, 1970. Р. 205, 211; Divale, 1972. P. 224; Divale, Harris, 1976. P. 527; Harris, 1979. P. 126).

Некоторые ученые развивают старую идею Гоббса о том, что при отсутствии централизованной власти война являлась механизмом восстановления социальной справедлиовсти во взaимоотношениях между небольшими автономными группами (Chagnon, 1968; Hallpike, 1973. P. 454; Koch, 1974; Mansfield, 1982. P. 27-28, 41-42). А по мнению Э. Вайды и Э. Лидза, война в ряде случаев поддерживала и укрепляла социально-политическую систему (Vayda, Leeds, 1961), а в некоторых других случаях могла вести к ее трансформации (Leeds, 1963).

В основе функционалистских подходов к войне лежит представление Л. Уайта об адаптивной роли культуры, и сторонники этого направления пытаются обосновать идею об адаптивной роли войны. Именно на этой основе с 1950-х годов, разрабатывался экологический подход к первобытной войне, у истоков которого стоят Э. Вайда и Э. Лидз. Следуя классическому функционализму, но развивая его в духе системно-структурных подходов, представители экологической школы исходят их того, что любая система стремится к гомеостазу. Если же она по какой-либо причине разбалансируется, то требуется определенный механизм, чтобы вернуть ее в прежнее состояние. Именно таким механизмом для первобытных обществ Вайда и считает войну (Vayda, 1968. P. 85). Среди функций войны он называет экономическую (получе-ние доступа к ресурсам), демографическую (установление демографического баланса), карательную (восстановление социального порядка), психологическую ( перенос внутреннего напряжения вовне). Все эти функции он считает взаимосвязанными, ибо падение уровня жизни ведет к росту внутренней социальной напряженности, которая и находит выход в войне. В итоге демографическое давление ослабляется, за счет либо высоких человеческих потерь, либо расселения

[29]

по новым территориям. Тем самым напряжение спадает и баланс воcстанавливается (Vауdа, 1968).

Особенности экологического подхода к войне, его достоинства и недостатки отчетливо проявились в ходе ведущихся вот уже около трех десятилетий дискуссий, одна из которых была инициирована работами Э. Вайды, другая – Н. Шэгнона. Развивая направление, намеченное Л. Уайтом и У. Ньюкоумом, Вайда стремился проводить строгие различия между индивидуальным и групповым поведением. В войнах он видел важный эколого-адаптивный механизм, способствующий выживанию культурной группы. Понятно, что при этом он должен был выступать против культурно-психологического подхода, сознательно занижая его возможности (Vayda, 1969). На примере войн у маори Новой Зеландии, ибанов Са-равака и папуасов маринг Новой Гвинеи Вайда пытался доказать, что у традиционных подсечно-огневых земледельцев имелся едва ли не универсальный механизм решения внутренних демографических проблем (Vayda, 1961, 1969, 1971, 1976). По его представлениям, быстрое истощение земельных участков в условиях роста народонаселения побуждало таких земледельцев к территориальной экспансии. Иными словами, как подчеркивали он и его последователи, борьба за землю возникла значительно раньше, чем следовало из схем неоэволюционистов. При этом такие войны начинались задолго до того, как земельный кризис становился сколько-нибудь острым, а целью вооруженной борьбы служили участки вторичной растительности, более подходящие для земледельческого освоения, чем девственные леса. Вайда убедительно продемонстрировал, что в рассматриваемых им примерах отдельные боевые действия (охота за головами, набеги мстителей) являлись не одноразовыми несвязанными друг с другом актами, a частью протяженного во времени военного процесса.

Экологический подход принял несколько иное направление при обсуждении причин воинственности в тропических лесах Южной Америки. Там его сторонникам без труда удалось продемонстрировать, что в поймах крупных рек в предколониальное время действительно велись захватнические или грабительские войны, во многом обусловленные борьбой за землю (Morey, Marwitt, 1975). Однако это нисколько не

[30]

противоречило неоэволюционистским схемам, так как поймы были заняты стратифицированными предклассовыми обществами. Вместе с тем, причины войн в водоразделах, где плотность народонаселения была невелика, так и не удалось связать с какой-либо нехваткой земли. Это нисколько не обескуражило сторонников экологического подхода, заявивших, что критическим ресурсом могут быть любые объекты (домашние и дикие животные, пушнина, товары и т. д.), а не только земледельческиё участки (Durham, 1976. Р. 408). В 1970-е годы была сформулирована, так называемая, «белковая гипотеза», по которой редким и особо ценным ресурсом в водоразделах считалась не земля, а дикие животные, служившие там главным источником белковой пищи

(Siskind, 1973; Gross, 1975; Durham, 1976. Р. 404-408; Ross, 1980; Harris, 1979, 1984). С этих же позиций Р. Гремли (Gramly, 1977) попытался объяснить войны ирокезов и гуронов, которые, по его мнению, соперничали из-за охотничьих угодий, связанных с производством одежды из оленьих шкур.

Тем самым, изучение первобытной войны неожиданным образом стало мощным импульсом для углубленных исследований потенциала традиционных хозяйственных систем, особенностей пищевого рациона и их связей с демографическими и иммунологическими факторами. Особенно активно все эти вопросы обсуждаются на материалах тропической зоны Южной Америки. При этом одни авторы утверждают, что здесь наблюдалось изобилие белковой пищи (Beckerman, 1979) и местные индейцы, в частности, яноамо не испытывали ее недостатка (Lizot, 1977. Р. 512; Chagnon, Hames, 1979). А их оппоненты указывают на рост хозяйственных сложностей по мере увеличения размеров поселков и длительности их бытования на одном месте. Другим их аргументом служит представление о «буферных зонах», которые будто бы возникали в условиях войны и служили единственным убежищем для диких животных (Ross, 1980. Р. 49-54; Ross & Ross, 1980; Harris, 1979. Р. 32; 1984. Р. 190-194).

В целом, как подчеркнул недавно Р. Б. Фергюсон, «белковая гипотеза» способна лишь объяснить рост напряженности в общине, но не способна объяснить перерастание этой напряженности в войну

(Ferguson, 1989). Не менее уязвимыми

[31]