Антропология литература второй семестр часть 1 / шнирельман война мир

оказываются и построения Вайды, которые неоднократно критиковались с точки зрения фактического материала и его интерпретации, так и с теоретико-методологических позиций. Так, внимательное изучение данных об ибанах Саравака показывает, что их набеги за редкими исключениями были направлены в сторону, прямо противоположную от тех районов, где располагались подходящие для освоения земельные угодья. Кроме того, как выяснилось, Вайда не обладал детальными данными для характеристики экологической обстановки (Netting, 1974. Р. 485; King, 1976).

Некоторые авторы отмечают порочность самого функционалистского метода, который, во-первых, обладает малыми эвристическими потенциями, а во-вторых, привносит элементы модернизации и этноцентризма, наделяя субъектов исследования рационалистическим мышлением человека XX века (Lesser, 1968; Hallpike, 1973; и др.). Английский антрополог К. Холлпайк указывает, в частности, на методологическую порочность отождествления понятий «функция» и «адаптация». Выступая с культурнопсихологических позиций, этот автор высказывает сомнение в том, что первобытные войны можно объяснять какими-либо универсальными эколого-хозяйственными причинами, и призывает перенести акцент на осознанную мотивацию самих участников войны. Наряду с Э. Лессером (Lesser, 1968. P. 94-95), этот автор придает большое значение межличностному фактору в вооруженной борьбе в первобытном обществе и считает настоящее межгрупповое соперничество из-за материальных ресурсов признаком иных более развитых обществ (Hallpike, 1973. Р. 467).

Сточки зрения совершенствования методологических подходов

кизучению первобытных войн определенный интерес представляет эволюция взглядов самого Вайды, который в течении последних 10-15 лет начал преодолевать определенную противоречивость своих позиций. Теперь он, по его собственным словам, готов отказаться от методологически «бесплодного функционализма» и «порочного мальтузианского подхода». Он призывает ^уделить особое внимание деятельности отдельных индивидов, ее мотивации и контексту, а также отличать захват земли как побочный эффект войны от причин последней. Свой прежний подход он трактует как

[32]

телеологический и считает нужным от него избавиться. Вместе с тем, он предупреждает и от другой крайности – полного доверия к выводам культурно-психологического характеpa (Vayda, 1989).

Исходя из наличия у войны адаптивной функции другой американский антрополог Н. Шэгнон видел ее в приспособлении не к природной, а к социально-политической среде. На примере индейцев яноамо он пытался доказать, что при отсутствии каких-либо надобщинных институтов власти небольшие группы индейцев могли отстоять свою автономию только силой (Chagnon, 1968b.). Другой важной причиной воинственности яноамо Шэгнон называл потребность в женах. Нехватку же последних он связывал с обычаем убийства новорожденных девочек, вызванным якобы заинтересованностью общины в выращивании, главным образом, мужчин – воинов (Chagnon, 1968а. Р. 74-76; 1968b. Р. 124-141). Парадокс – сальность этой аргументации, – находящейся в замкнутом круге, уже отмечалась в литературе (Harris, 1979. Р. 125-126). Чувствуя уязвимость этой позицией, Шэгнон склоняется в последние годы к объяснению войн у яноамо их карательной функцией (Chagnon, 1988. Р. 987-988), о чем пишут и другие авторы (Lizot, 1977. Р. 515; Albert, 1989. Р. 639).

Наряду с этим, последовательно считая войну «продолжением политики», Шэгнон уделил особое внимание поведению лидеров у яноамо. Это помогло ему выявить тот факт, что у лидеров имелось больше жен, детей и вообще родственников, а иными словами, сторонников, чем это отмечалось у простых общинников (Chagnon, 1979. Р. З 74-401; Chagnon et al, 1979). А так как лидерство там было производным от военной деятельности, то, по заключению Шэгнона, военные успехи обеспечивали этим лидерам преимущество в воспроизводстве потомства, а война, в целом, служила мощным фактором отбора (Chagnon, 1988). Тем самым, начав с функционализма, Шэгнон пришел к социобиологической постановке вопроса. И это не случайно, так как в обоих случаях основной акцент в исследованиях делается на адаптивные механизмы.

Социобиологический подход, проявленный Шэгноном, уже вызвал возражения со стороны ряда авторов (Albert, 1989, 1990; Moore, 1990),

[33]

упрекавших его в редукционизме, этноцентризме, недооценке культурной вариативности и роли культурно-психологических концепций. По сути дела дискуссия ведется о правомерности применения преимущественно этного или эмного подходов, об их методике и методологии, о рамках их применения и о характере интерпретации их результатов. Дискуссия продолжается...

II

ИСТОЧНИКОВЕДЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ИЗУЧЕНИЯ ПЕРВОБЫТНЫХ ВОИН

Чешский археолог С. Венцл, опубликовавший единственную в мировой науке монографию, целиком посвященную характеру источников о первобытных войнах, подразделяет их на археологические, письменные, лингвистические и этнологические (Vend, 1984). Кроме того, имело бы смысл выделять в особые категории фольклорные, а также этологические и, уже, приматологические данные. Что касается археологических источников, то в узком смысле их, по-видимому, стоит отделять от источников, которые, хотя и добываются, главным образом, археологическими методами, но требуют особых методов изучения и интерпретации – иконографические и палеоантропологические материалы.

1.Археологические источники

Кархеологическим источникам относятся оружие, доспехи, фортификация, воинские могилы, клады с оружием, остатки оружейного дела и т. д. Наличие всех или части такого рода материалов, безусловно, может свидетельствовать о вооруженных столкновениях, однако, как правильно подчеркнул еще В. Г. Чайлд, их отсутствие далеко не всегда является сколько-нибудь однозначным указанием на мирную

[34]

жизнь (Childe, 1941. P. 127; Vend, 1984. P. 27). Так, Венцл подразделяет оружие на три категории:

•специализированное оружие, например, мечи;

•неспециализированное оружие (лук и стрелы, топор, нож и

т.д.);

• оружие случайного использования (камень, палка и т.д.).

А с археологической точки зрения, имеет смысл говорить о следующих категориях: 1) безусловное оружие, выделяемое типологически и по следам его использования (т. е. по повреждениям на скелетных остатках); 2) орудия, боевое использование которых обнаруживается только в контексте (например, стрела, дротик, копье); 3) объекты, которые могли использоваться в военном Деле, но определение функций которых чрезвычайно затруднительно или вовсе невозможно (например, камни от пращи и т. д.); 4) виды оружия, сделанные из непрочных материалов и потому не оставляющие археологических следов (Vend, 1984. Р. 270).

В целом, за редчайшим исключением, специализированные виды оружия изготавливались из металла и их эволюция прослеживается лишь в течении бронзового и раннего железного века

(Childe, 1941. Р. 127; Turney-High, 1949. Р. 18-19; Vend, 1984). Что же касается более ранних эпох, то для них отличить боевое оружие от охотничьего удается только при наличии специфического контекста, т. е. скелетов убитых людей с остатками орудий убийства. При этом неожиданно для себя археолог порой обнаруживает среди этих орудий убийства такие, которые он бы не отнес к таковым по чисто типологическим критериям. Так, погребенные в позднепалеолитическом могильнике Джебел Сахаба в Нубии были убиты орудиями, которые археологи обычно относят к категории «резцов» (Wendorf 1968. V. 2. Р. 954-995); в мезолите на Украине в качестве боевых стрел использовались «пластинки с притуплённым краем» (Даниленко, 1955), которые археологи никогда не включают в категорию стрел; наконец, в поздне-неолитической Нигерии для убийства иногда использовались костяные гарпуны (Connah, 1981. P. 17), сплошь и рядом интерпретируемые археологами как орудия рыболовства.

В целом же, судя по этнографическим данным, для убийства в каменном веке широко использовались деревянные

[35]

виды оружия (луки и стрелы, копья, дротики, бумеранги,; дубинки и т. д.)» которые имели очень слабые шансы сохраниться в археологическом контексте. То же самое относится к защитному вооружению и доспеху. Так, если этнографические щиты зафиксированы у некоторых групп австралийских аборигенов,

например, у аранда (Spencer, Gillen, 1927. V. I. P. 25), и это теоретически позволяет предполагать их появление в течение каменного – века, то археологически древнейшие щиты в Европе и Передней Азии известны только с бронзового века (Bukowski, 19711972). Если этнографически разнообразные виды защитного вооружения (доспехи, шлемы) хорошо известны, например, у коренных обитателей Британской Колумбии, Аляски и Северо-Восточной Сибири (Антропова, 1957. С. 202 сл.), то каких-либо остатков такого рода в археологических материалах каменного века до сих пор обнаружить не удалось. Археологически защитное вооружение известно лишь, начиная с бронзового века. Между тем, археологические данные о защитном вооружении имеют принципиальное значение. Ведь если функции ранних видов оружия (охотничьи или боевые) плохо различимы, то защитное вооружение, безусловно, свидетельствует об относительно регулярных вооруженных столкновениях. Кроме того, защитное вооружение в тенденции коррелируется с достаточно дифференцированным обществом, развитием систем более или менее централизованной власти, появлением воинов-профессионалов и т. д. (Otterbein, 1970.

Р. 49-50).

Не меньшую важность имеют и данные о появлении и развитии древнейших укреплений, хотя и здесь возникает множество источниковедческих проблем, связанных, главным образом, с интерпретацией полученных данных. Так, по меньшей мере с В.Х. Чайлда (Childe, 1941. Р. 131), археологи ведут неутихающие споры о функции древнейших частоколов, рвов и насыпей в неолитической Европе. По мнению одних авторов, целью этих сооружений была охрана стад и посевов от диких животных, другие считают их церемониальными постройками, третьи связывают с военным делом. Аналогичные споры развернулись в последнее время вокруг монументальных сооружений (ров, вал, башня) ранненеолитического Иерихона. Если первоначально многие специалисты

[36]

безоговорочно придавали им оборонительную функцию (Kenyon, 1957, 1960), то в последние годы некоторые авторы это оспаривают, считая, что их функцией была защита поселка от частых наводнений и оползней (Aurenche, 1981. V. I; Bar-Yosef, 1986). Следовательно, и для интерпретации таких сооружений нередко большое значение имеет контекст, например, обнаружение скелетов убитых, следов разрушений, пожаров и т. д. (Behrens, 1978, S. 3; Burgass et al., 1988. V. I). Вместе с тем, и здесь следует иметь в виду, что типологически самые примитивные укрепления, известные этнографически у некоторых земледельцев и оседлых охотников и собирателей, практически не оставляют следов на археологических памятниках.

Множество источниковедческих проблем возникает и в связи с интерпретацией, так называемых, воинских могил или могил с оружием. Недавно В. А. Алекшин выступил с утверждением о том, что военное дело жестко коррелируется с наличием таких могил, причем их отсутствие он однозначно интерпретировал как отражение неразвитости или даже отсутствия военного дела. Не обнаружив такого рода могил в Передней Азии, он, исходя из этой логики, заявил об отсутствии войн в предклассовый и даже раннеклассовый период (Алекшин, 1986. С. 166-172). Разумеется, в некоторых археологических культурах воинские могилы с полным набором вооружения представлены достаточно наделено (Грач, 1980. С. 59-61) и все же интерпретация таких могил не всегда однозначна. Более осторожный и, как представляется, более обоснованный подход к этой проблеме продемонстрировал СВенцл. Он справедливо замечает, что некоторые виды оружия попросту не сохраняются в археологических слоях, в ряде культурных традиций захоранивать оружие было непринято (в особенности, если оно изготавливалось из редких материалов и представляло большую социальную ценность), иногда захоронение оружия играло символическую роль и тогда соответствующие могилы нельзя интерпретировать как воинские (Vend, 1984. Р. 78-93). Короче говоря, и здесь интерпретация требует тщательного учета контекста находок и комплексного подхода, внимательного анализа самых разнообразных данных, а не только погребальных.

[37]

2 . Иконографические источники

Наскальные изображения и статуэтки могут иной раз предоставить специалисту такие данные о военном деле, которые невозможно получить путем анализа других археологических источников, в частности, об организации боя, полном комплекте вооружения и его использовании, военных ритуалах и т. д. Вместе с тем, одна из главных проблем, связанных с изучением наскального искусства, касается хронологии. Так, датировки, предлагавшиеся разными авторами для уникальных изображений военных сцен, обнаруженных в Восточной Испании, колеблются от позднего палеолита до неолита/энеолита (Garcia, Perello, ed. 1964; Muller-Кагре, 1968. Bd. 2. S. 257-258; Vend, 1984. P. 76). Другая проблема касается сохранности определенных ритуальных вещей, являющихся одновременно и предметами искусства, а также распознаваемости их функций. Так, в некоторых районах Западной Африки для миротворчества использовались специальные маски (Willett, 1971. Р. 184-185) или жезлы (Куегеmaten, 1964. Р. 92-96). Выявить реальные функции такого рода вещей можно лишь в контексте, который нередко обнаруживается только при анализе иконографии.

Вместе с тем, не зная кода или ключа, понять древнее изображение бывает весьма непросто. Например, практически невозможно распознать изображения воинов, происходящие из Северной Австралии (Wild, ed. 1986. Р. 72-73), не получив специальных разъяснений со стороны информаторов. Определенные сложности возникают даже при анализе изображений, военный смысл которых, на первый взгляд, достаточно очевиден. Так, по предположению С. Кемпбелла, сцены вооруженных стычек и набегов, изображаемые бушменами Южной Африки, отражали не реальные события, а видения шаманов, впавших в транс. Правда, замечает этот автор, такие видения вряд ли имели бы место, если бы вооруженные конфликты здесь вовсе отсутствовали (Campbell, 1986). Сходные проблемы встречаются и в связи с анализом фольклорных источников.

И все же иконографические сюжеты иногда представляют уникальную возможность изучить особенности древней

[38]

военной практики и ее эволюцию. Недавно, это было продемонстрировано на примере охоты за головами в древнем Перу

(Proulx, 1971),

3. Палеоантропологические источники

Анализ палеоантропологических данных представляет первостепенную важность для выявления случаев насильственной смерти, в особенности, на ранних этапах человеческой истории, слабо обеспеченных источниками другого рода. Вместе с тем, использование крайне фрагментарных и немногочисленных палеоантропологических находок такого рода требует весьма осторожного подхода, ибо, как правило, они не дают основания для сколько-нибудь однозначных выводов. Глобальная сводка данных о человекоубийстве в период плейстоцена, опубликованная М. Ропер, и, особенно, ее обсуждение показали, что палеоантропологические данные допускают весьма различные прямо противоположные истолкования. Ведь повреждения на черепах и костях древних людей могли быть следствием постингумационных процессов, гибели от хищников или несчастных случаев. Если же речь шла об убийстве или каннибализме, то здесь могли встречаться варианты, не обязательно связанные с войной

(Roper, 1969; Montagu, 1976. Р. 108-136). В частности, в случае убийства важно знать, в каком контексте оно произошло – внутри группы, в межгрупповом столкновении или же на межвидовом уровне. Так, в зависимости от своих теоретических установок, разные авторы могут интерпретировать одни и те же данные как свидетельства внутригрупповых (Семенов, 1966, 1989) или межвидовых (Roper, 1969) стычек.

Что касается ритуального использования черепов или каннибализма, то сложности нередко возникают из-за невозможности идентифицировать групповую принадлежность объектов этой практики. Ведь совершенно ясно, насколько различной может быть интерпретация в зависимости от принадлежности черепов врагам или умершим сородичам. Иной раз затруднения с интерпретацией возникают из-за нечеткого стратиграфического положения останков древних скелетов. Так, новый более скрупулезный анализ стратиграфического

[39]

положения скелетных остатков древнейших гоминид и сопровождающих их археологических данных заставляет по-новому оценить образ жизни австралопитеков, в частности, отказаться от идеи, что охота играла в их деятельности сколько-нибудь серьезную роль

(Brain, 1975).

Что же касается сводки, сделанной M. Poпep, то, как отмечал Лоринг Брейс, она способна ввести читателя в заблуждение, так как не дает сколько-нибудь четкой оценки тех или иных спорных вопросов, связанных с древнейшими повреждениями скелетов (Roper, 1969. Р. 451-452). И действительно, по мнению одних авторов, сводка Ропер свидетельствует о высоком уровне убийств и членовредительства у древних гоминид, в частности, из-за внутругрупповых стычек

(Семенов, 1989. С. 225; O'Connell, 1989. Р. 24), тогда как другие интерпретируют ее как доказательство низкого уровня физического насилия и уж во всяком случае отсутствия внутригрупповых столкновений (Бунак, 1980. С. 159).

Еще одним важным моментом дискуссии, развернувшейся в связи с исследованием М. Ропер, было выявившееся в ее ходе убеждение ряда авторов, что палеоантропологические данные часто не могут дать объективной информации об убийствах, так как во многих случаях смертельный удар приходился на мягкие ткани и не затрагивал костного скелета. В принципе такие рассуждения имеют смысл, в особенности, в отношении смертоубийств относительно поздних эпох. Что же касается раннего времени, то тогда методы убийства имели свою специфику. Как показывают многочисленные этнографические данные об охотниках и собирателях, они достаточно умело увертывались от оружия дистанционного боя, поэтому главным оружием, которым они убивали или добивали врага, как правило, служила дубина, причем удар приходился именно по голове (см. об этом ниже). Так что для древнейших периодов человеческой истории изучение черепных повреждений с целью установления объективной картины насильственной смертности действительно имеет большой смысл. И все же, как известно палеоантропологам, сколько-нибудь четко распознаваемые следы оружия убийства на скелетных остатках появляются не ранее эпохи металлов.

[40]

Следовательно, для интерпретации ранних материалов огромное значение имеет контекст и, прежде всего, находки скелетных остатков убитых вместе с самими орудиями убийства, что, к сожалению, встречается крайне редко. Другим путем к углублению наших знаний служит усовершенствование методик изучения скелетных остатков с целью выявления древней практики скальпирования (Hamperl, Laughlin, 1959), охоты за головами (Seeman, 1988), каннибализма (Turner II, Morris, 1970; Flinn et al, 1976).

4. Этнографические и этноисторические источники

Как отмечал Венцл, археологические, палеоантропологические и иконографические источники дают лишь очень ограниченную информацию и касаются лишь отдельных аспектов военного дела, тогда как только этнографические и письменные источники позволяют рассмотреть и проанализировать войну как целостное явление (Vend, 1984). Вместе с тем, и этнографическая информация имеет свои недостатки, которые нельзя не учитывать. Так, устная информация, полученная в течение последних десятилетий, происходит, как правило, от людей, которые сами не воевали, или стариков, которые воевали много лет назад. Ясно, что представленная, ею картина войн так или иначе искажена, что связано как со свойствами человеческой памяти, так и с рядом других субъективных моментов (Otterbein, 1970). В частности, она сплошь и рядом подвержена влиянию этноцентризма; как правило, в ней свои успехи преувеличиваются, а успехи врага преуменьшаются. Например, преувеличивается число убитых врагов, враги обвиняются в необычайной жестокости, вероломстве и каннибализме и т. д. (Arens, 1979).

Существует и другой фактор, затрудняющий реконструкцию первобытных войн, исходя исключительно из этнографической информации. Дело в том, что в условиях контактов с цивилизацией и, в особенности, в эпоху колонизации характер первобытных войн существенно изменился. По мнению ряда специалистов, с развитием торговли (пушниной, оружием, другими европейскими и местными товарами) и, в частности, работорговли, а также в ходе покорения местных

[41]