Антропология литература второй семестр часть 1 / шнирельман война мир

социально-престижные ресурсы. Одной из распространенных причин была месть, причем не только за убийства, но за любые посягательства на статус человека или целого клана. И здесь убийство или смерть человека требовали решительных ответных действий. Однако для этого требовалось убить не просто какого-либо врага, а того, кто по своему рангу и даже по своим физическим качествам был равен усопшему. Так, если у тлингитов человек низкого ранга убивал человека более высокого ранга, происходившего из другого клана, то мстили не убийце, а его более знатному родичу. Если же клан убийцы обладал низким статусом и убийство какого-либо из его членов не могло компенсировать потерю, то искали жертву в другом клане провинившейся фратрии (Oberg, 1934. Р. 146). А это могло привести к эскалации насилия, перераставшего в серьезные межклановые вооруженные столкновения. Чтобы не допустить этого, знатные люди иной раз добровольно отдавали себя на заклание во искупление грехов своих менее знатных родичей (Olson, 1967. Р. 72-73). Однако и в этом случае огромное значение придавалось соответствию рангов палача и жертвы: знатный человек позволял себя убить только равному себе по статусу (Oberg, 1934. Р. 147; сР. Boas, 1966. Р. 117).

Иными словами, как и у австралийских аборигенов, кровная месть преследовала цель восстановления баланса. Однако здесь баланс измерялся не просто человеческими жизнями, а социальной ценностью этих жизней. Поэтому и месть имела более сложный характер; в частности, требовалось особенно тщательно выбирать объект мщения. Кроме того, в ряде случаев убийство из мести могло замениться какими-либо материальными компенсациями – если убитый был низкого ранга или обладал плохой репутацией (Oberg, 1934. Р. 147; Olson, 1967. Р. 70). Тлингиты проводили различия между случайным и намеренным убийством: первое, если оно не касалось жизни особо знатного человека, можно было компенсировать определенной платой

(Oberg, 1934. P. 150).

Само по себе понимание мести и сферы ее применения были необычайно широкими в соответствии с широким набором привилегий и атрибутов статусов отдельных индивидов или целых кланов, ущемление интересов которых моментально вызывало ответную реакцию. При этом речь шла как

[112]

о покушении на имущественные права (нарушение или захват территории, грабеж, умыкание женщин или супружеская неверность, захват рабов, торговое соперничество, оспаривание каких-либо привилегий и т. д.), так и о попрании чести и достоинства (оскорбление, использование чужих гербов, имен, песен, танцев и т. д.), к которым в ранжированных обществах относились весьма ревниво. Существенно, что многие группы индейцев прибрежных районов уже не просто давали отпор нарушителям территориальных прав, но порой откровенно захватывали чужие промысловые угодья

(Boas, 1966. Р. 35-36; Swadesh, 1948. Р. 84-85; Drucker, 1951. Р. ЗЗЗ; Collinson, 1915. Р. 307-308; Oberg, 1934. Р. 149-150; de Laguna, 1972. Pt. 2. P. 581) и открыто занимались грабежом (Boas, 1966. Р. 110-115, Swadesh, 1948. Р. 84; Collinson, 1915. Р. 79, 198, 199, 220; Olson, 1967. Р. 77, 79, 80; de Laguna, 1972. Pt. 2. P. 581).

При этом объектом вожделений нападавших являлись не только какие-либо утилитарные ценности; огромное значение придавалось захвату вражеских гербов, имен, церемониальных регалий, песен, фольклора, ранга и т. д. По установленному правилу, угодья побежденного врага доставались убийцам, если только не оставался в живых кто-либо из побежденного клана, кто мог бы на них претендовать. Поэтому, когда целью являлся захват промысловых угодий, войны приобретали особенно жестокий характер, так как нападавшие стремились полностью истребить противников (Swadesh, 1948. Р. 81-82; Drucker, 1951. Р. 343). То же самое происходило, если нападавшие пытались повысить свой престиж за счет победы над кланом более высокого ранга (Swadesh, 1948. Р. 86). Убийца имел также права на получение ранга убитого и на все принадлежавшие тому привилегии и регалии: имя, песни, танцы, ритуалы и т. д. Поэтому наибольшей опасности во время вооруженного конфликта подвергались именно люди высокого статуса, и поэтому особый интерес к войне проявляли младшие братья вождей, для которых она служила единственным шансом на социальное продвижение (Boas, 1966. Р. 112-115; Codere, 1950. Р. 102, 103, 110; Swadesh, 1948. Р. 85-86, 93; Drucker, 1951. Р. 343, 351; de Laguna, 1972. Pt2. P. 584).

Любой проступок требовал компенсации или наказывался местью и мог моментально повлечь эскалацию насилия

[113]

(Codere, 1950. P. 105-106). При этом мбсть иной раз являлась лишь предлогом для откровенного грабежа (Swadesh, 1948. Р. 91; Drucker, 1951. Р. ЗЗЗ), и поэтому в некоторых ситуациях перенос ее с одного объекта на другой, сулящий большие выгоды, не составлял труда. Так, квакиутли, отправившиеся отомстить беллакула и встретившие вместо них беллабелла, среди которых было много вождей, недолго раздумывали, прежде чем напасть на тех и захватить их ценное имущество (Boas, 1966. Р. 114-115). Впрочем, иной раз смерть близкого родственника вызывала реакцию, которую даже трудно назвать местью. Речь шла скорее об эмоциональной разрядке скорбящих, которая выливалась во внешнее насилие. Это тоже в определенном смысле можно трактовать как «восстановление баланса», так как скорбящие находили удовлетворение в том, что не их одних постигло горе. Одновременно убийством чужака стремились как бы почтить память погибшего, снабдив его спутником для путешествия в потусторонний мир (Boas, 1966. Р. 109, 117, 118; Drucker, 1951. Р. 334).

Любое убийство, покушение на собственность и даже личное оскорбление расценивались как преступление не только против личности, но и против целого клана. И это понятно, так как в конечном итоге именно клан являлся гарантом действенности системы рангов и верховным собственником территории, гербов, имен, церемоний, разнообразных регалий, привилегий и, разумеется, входящих в него членов. Вот почему клан и являлся главным субъектом мести и мог предъявлять претензии на возмещение ущерба. Если же противная сторона не могла или отказывалась заплатить соответствующую компенсацию, то клан брал на себя карательную функцию и переходил к вооруженным действиям. Иногда кланы вступали в военный союз друг с другом, причем независимо от фратриальной принадлежности. Война между кланами внутри фратрии отличалась порой еще большей жестокостью, чем между кланами разных фратрий. Общинная солидарность проявлялась лишь в условиях обороны, да и то редко. Чаще не затронутые конфликтом кланы безучастно взирали на то, как гибнут их непосредственные соседи, подвергшиеся внезапному нападению врага. Все это было характерно, в особенности, для тлингитов (Oberg, 1934.

[114]

Р. 145, 149; Oberg, 1973. P. 49, 61; Olson, 1967. P. 69; de Laguna, 1972. Pt. 2. P. 580-581; Шнирельман, 1991).

Информация о субъектах ведения войн в других районах отличается меньшей определенностью. Так, Ф. Боас как будто бы был склонен считать, что войны у квакиутлей велись отдельными общинами, но и он отмечал, что общины состояли из более мелких родственных подразделений – нумайма (Boas, 1966). А по данным ФДракера, у нутка войны велись племенами или конфедерациями, состоявшими из отдельных общин (Drucker, 1951. Р. 332, 341). В целом создается впечатление, что в более южных районах Северо-Западного побережья войны велись общинами, а не кланами, как на севере (Ferguson, 1984b. Р. 271-272). Как бы то ни было, и там малейшая ссора могла моментально вызвать конфронтацию, имевшую самые гибельные последствия. Так, в 1831 году между хайда и цимщиянами вспыхнула кровопролитная схватка, продолжавшаяся более двух дней и принесшая гибель двум поселкам хайда. Мотивом к ней послужила ссора на рыбном базаре между женщиной-хайда и знатной цимшиянкой, которые не сошлись в цене на рыбу (Codere, 1950. Р. 105106).

Хотя в рассматриваемом регионе имелись обе уже упоминавшихся выше формы боевых действий – внезапные набеги и открытые бои, все же первым отдавалось несомненное «предпочтение. А квакиутли вообще избегали открытых боев, предпочитая иметь своим противником беззащитную жертву. К месту боевых действий воины отправлялись в крупных лодках, кое-где получивших название военных. Эти лодки традиционно использовались только для перевозок людей; морских сражений традиционная военная практика не знала, хотя в XIX веке стычки на море иногда имели место. Обычно в отряде насчитывалось до десятка и более таких лодок, способных перевезти в общей сложности до 200-300 воинов. Успех боевых действий определялся внезапностью. Поэтому на противника нападали либо неожиданно на заре, либо, что случалось реже, поджидали его в засаде. При нападении на поселок окружали вражеские дома, блокировали входы и врывались внутрь, безжалостно убивая каждого встречного, прежде всего мужчин. Женщин и детей иногда захватывали

[115]

в плен и обращали в рабство. Прежде чем покинуть разоренный поселок, его, как правило поджигали.

Если скрыть свои враждебные замыслы не удавалось, то приходилось вступать в открытое сражение. Впрочем, тлингиты иной раз прибегали к формальному объявлению войны, давая противнику возможность подготовиться. А нутка порой осознанно производили фронтальную атаку с лодок на побережье, что, разумеется, не могло не создавать нападавшим дополнительные трудности. Впрочем, нутка умело преодолевали их, прибегая к разного рода маневрам; в том числе, они умело использовали нападения с флангов, с тыла и окружение противника. Если противники встречались лицом к лицу, то они вначале оскорбляли друг друга и лишь затем переходили к боевым действиям (Boas, 1966. Р. 108, 110; Codere, 1950. P. 98, 100, 101; «Swadesh, 1948. Р. 78; Drucker, 1951. Р. 337, 339; Collinson, 1915. P. 199, 221, 223, 224; Olson, 1967. P. 71, 75, 80; de Laguna, 1972. Pt. 2. P. 583584).

Нападения имели сезонный характер. Южные квакиутли предпочитали совершать набеги с середины августа до начала октября, когда густые туманы благоприятствовали эффекту внезапности

(Codere, 1950. Р. 99-100).

Возросшая сложность боевых действий предъявляла совершенно особые требования к руководству ими и, в отличии от многих других охотников и собирателей, на северо-западном побережье определенное развитие получило военное лидерство. Решение о начале военных действий и подготовка к войне, включая формирование отряда и его тренировку, являлись функциями клановых вождей у тлингитов или общинных и общеплеменных вождей у нутка. Что же касается непосредственного руководства походом и боевыми действиями, то для этого нередко назначались специальные военные вожди. У квакиутлей эта должность была неизменной прерогативой младшего брата вождя. Воины должны были подчиняться такому вождю. У нутка военные вожди как разрабатывали общие планы ведения войны накануне похода, так и ставили задачи каждому конкретному подразделению и каждому воину непосредственно перед боем. Вождь подавал сигнал к атаке, и его задачей в бою было убить вождя противника. Правда, иногда вожди предпочитали оставаться

[116]

вместе с охраной у лодок и терпеливо ждать завершения сражения. Тогда лидером становился тот храбрец, которому удавалось первым ворваться во вражеский дом.

Утлингитов, помимо вождей, большое значение для успешного проведения набега придавалось шаманам. С ними консультировались о шансах на победу; они посылали своих духов на разведку и пытались тем самым одолеть духов вражеских шаманов; они же сопровождали отряд в пути, находясь на дне лодки (Boas, 1966. Р. 108; Drucker, 1951. Р. 334-337, 339, 342; Olson, 1967. Р. 71, 72; de Laguna, 1972. Pt. 2. P. 582, 583).

Умногих прибрежных групп, например, у квакиутлей, береговых селишей и нутка имелась особая категория профессиональных воинов, которые проходили специальную подготовку и занимали особое социальное положение. Как правило, они были холостяками. Они подчинялись вождям и по сути дела являлись зародышем вождеской дружины. В отряде их было немного, но на их долю выпадало решение главных боевых задач. У тлингитов профессиональных воинов не было, но некоторые мужчины отличались особым искусством в бою. Важная роль отводилась и разведке, которая обязана была поставлять сведения о местоположении

ичисленности врага, местообитании вражеских вождей и т. д. Нередко разведчиками служили те индивиды, которые имели родственников во вражеских поселках; информацию старались получать также от нейтралов, а иногда для этого захватывали языков. Еще одну часть отряда у нутка составляли юноши, которым отводились вспомогательные функции – грабеж и захват пленных. Юношей могли использовать в качестве часовых. Так, если по поселку бежал такой юноша с пером в волосах, то тлингиты уже знали – враг на подходе. Но у нутка должность часовых выполняли сами военные вожди. Наконец, важные задачи возлагались на воинов, оставленных караулить лодки

(Boas, 1966. Р. 106; Codere, 1950. Р. 98, 99, 106; Drucker, 1951. Р. 336340; Olson, 1967. Р. 71; de Laguna, 1972. Pt. 2. P. 582).

Высокой степени развития военного дела соответствовал и более разнообразный набор боевого оружия – лук и стрелы, праща, копье, дубины из дерева, камня или китовой кости, каменные кинжалы и боевые топоры, каменные или роговые

[117]

клевцы. Некоторые из этих видов вооружения использовались равным образом как для войны, так и для охоты, например, луки и стрелы служили нутка для охоты на морских выдр и разнообразных сухопутных животных; хайда использовали копья для китобойного промысла; а тлингиты, подобно другим атапаскам (McClellan, 1975), охотились с копьем на медведя. Вместе с тем, в рассматриваемом списке встречались и, несомненно, специализированные виды оружия, наибольшее распространение получили разнообразные дубины и булавы. При этом дубины нередко являлись атрибутом вождей, подчеркивая их особый статус. Учитывая, что копья относились здесь к колющему типу, нетрудно заметить, что в целом рассматриваемый оружейный комплекс был ориентирован на действия в ближнем бою

(Boas, 1966. Р. 105; Codere, 1950. Р. 99, 100; Swadesh, 1940. P. 81; Drucker, 1951. Р. 31, 32, 335; Collinson, 1915. Р. 105, 244; de Laguna, 1972. Pt. 2. P. 585-590). Такое оружие отличалось особой эффективностью и, как показал К. Оттербейн, коррелировалось с наличием профессиональных воинов (Otterbein, 1970. Р. 44-45), что подтверждается нашими данными.

О том же свидетельствует и наличие панцирей из лосиных шкур, деревянных или костяных пластин, веток или луба. Местами им сопутствовали особые деревянные шлемы и забрала, особенно популярные у тлингитов. Как правило, доспехи являлись атрибутом вождей, которые порой вообще имели особое военное облачение (Drucker, 1951. Р. 335). Наконец, важным индикатором высокой интенсивности войн на северо-западном побережье служили разнообразные фортификационные сооружения. Их строили преимущественно более слабые группы в ожидании нападения. Иногда они просто скрывались на неприступных островах, но иногда устраивали поселки на возвышенностях или на мысах и окружали их частоколами с бойницами и специальными площадками для часовых. На подступах к поселку могли устраивать волчьи ямы, а в домах прорывали потайные ходы, по которым от врага в случае опасности уходили женщины и дети (Drucker, 1951. Р. 338, 339; Boas, 1966. Р. 105; Collinson, 1915. Р. 225; Olson, 1967. Р. 71, 74; de Laguna, 1972. Pt. 2. P. 582, 584).

[118]

У индейцев Северо-Западного побережья, как и многих других популяций, поведение на войне диктовалось двойным моральным стандартом: то, что допускалось по отношению к врагу, было непозволительным во взаимоотношениям между родственниками. Известно множество случаев, когда родственники щадили друг друга, старались избегать друг друга при вооруженных стычках, если оказывались в противоположных враждебных лагерях. В особенности, стремились оберегать от нападения семьи своих матерей или жен. Поэтому вожди пытались отговаривать своих людей от нападения на группы, в которые входили последние (Swadesh, 1948. Р. 81, 92; Drucker, 1951. Р. 338, 339). Иногда, как это ни покажется парадоксальным, исходом такой коллизии являлось нападение на своих же союзников. Так, когда однажды отряд нутка отправился в мстительный набег, один из участвующих в этом вождей вспомнил, что у него имелись родственники в поселке, на который планировалось напасть, и отказался плыть дальше. Посовещавшись, воины нашли выход в том, что напали на одну из лодок, которая присоединилась к ним для участия в походе, убили всех, кто в ней находился, и отрезали им головы (Boas, 1966. Р. 118).

О том, что родству здесь придавали гораздо, общее значение, чем этнической принадлежности, свидетельствует такой факт. Однажды группа квакиутлей напала на беллабел-ла, убила и ограбила их. Позднее за убийство им отомстили другие квакиутли, которые находились в родстве с убитыми (Boas, 1966. Р. 115). Родственники всегда спешили оповестить друг друга о военной опасности, и поэтому те люди, на которых возлагались обязанности лазутчиков, не всегда оказывались надежными. В особенности, это касалось жен, которые, несомненно, принимали сторону своих родичей, и поэтому мужья стремились утаивать от них свои военные планы. По этой же причине, если в стычке участвовали группы, находившиеся в брачных отношениях друг с другом, женщины забирали детей и бежали из общин мужей в общины своих сородичей (Drucker, 1951. Р. 334, 342, 343; de Laguna, 1972. Pt. 2. P. 583; Olson, 1967. P. 70).

Вместе с тем, если их родичам ничего не угрожало, то жены должны были позаботиться о безопасности мужей,

[119]

ушедших в поход. Для этого они могли соблюдать пищевые табу или исполнять какие-либо ритуалы (Boas, 1966. Р. 108; Drucker, 1951. Р. 341; Olson, 1967. Р. 19).

Оценка характера и интенсивности вооруженных действий у индейцев Северо-Западного побережья вызывает различные суждения. В свое время Ф. Боас не считал квакиутлей сколько-нибудь воинственными (Boas, 1966. P. 19), а Х. Кодер писала, что войны у них имеют, в основном, ритуальный характер и связаны, главным образом, с охотой за головами (Codere, 1950. Р. 106, 107). С другой стороны, выше уже упоминалось, что, исходя из уровня развития военной техники, Терни-Хай квалифицировал местные вооруженные стычки как «настоящие войны», что подтверждается и нашим анализом. Вслед за Терни-Хаем Ф. Дракер описывал войны у нутка как «весьма эффективные» (Drucker, 1951. Р. 335, 336, 340, 341), а Б. Фергюсон распространил это заключение на все Северо-Западное побережье в целом (Ferguson, 1983; 1984b). У нас есть основания согласиться с последним в принципе. Однако было бы желательным в подтверждение этого иметь статистические данные о военных потерях. К сожалению, сейчас таких материалов крайне мало. По Кодер (Codere, 1950. Р. 98), потери у квакиутлей были весьма незначительны, однако, по данным ряда других авторов, войны могли вести к истреблению целых групп (Drucker, 1951. Р. 5, 6; Collinson, 1915. Р. 308, 309; Swadesh, 1948. Р. 86). Сейчас имеются все основания считать вслед за ФДракером (Drucker, 1965. Р. 75, 76), что войны в северных районах происходили чаще и велись более жестокими методами, чем это отмечалось южнее.

Исследованиями последних лет было установлено, что интенсивность войн на Северо-Западном побережье с рубежа XVIII – XIX вв. значительно возросла не без стимулирующего влияния торговли европейскими товарами. Обнаруживаются интересные связи между развитием этой торговли, ростом роли пушной охоты и распространением рабовладельческих отношений (Donald, 1984; Mitchell, 1984). При этом роль рабства не ограничивалась какими-либо вспомогательными работами или престижностью, но со временем охватила важнейшую хозяйственную сферу, связанную с

[120]

рыболовством (Mitchell, Donald, 1985). Как показывают данные, скрупулезно собранные Д. Митчелом, наивысших пределов развитие рабства достигло в наиболее северных и наиболее южных районах Северо-Западного побережья (Mitchell, 1985). А так как наш обзор охватывал лишь центральную и северную части побережья, то выводы о наибольшей интенсивности войны на севере хорошо согласуются с данными о распространении рабовладельческих отношений на побережье в течение XIX века и свидетельствуют о влиянии европейской колонизации на развитие местного военного дела. Другим подтверждением этого вывода служат приведенные Л. До-нальдом факты о резком расширении географических рамок военных набегов после 1845 года (Donald, 1987. Р. 168). Следовательно, до этого времени войны имели более локальный характер и, возможно, были менее кровопролитными. А ведь почти все этнографические данные о местных войнах относятся к периоду не ранее второй половины XIX века. Означает ли это, что описанная выше военная практика полностью является инновацией?

Археологические данные, полученные в последние годы, заставляют ответить на этот вопрос отрицательно. Ведь на побережье Британской Колумбии и во внутренних районах Плато были обнаружены каменные и костяные дубинки, остатки доспехов, черепа с характерными повреждениями и скелеты с отчлененными черепами, датированные тыс. до н. э. К этой же эпохе относятся богатые погребения с боевыми булавами и остатки доспехов, свидетельствующие, что уже тогда эти аксессуары были атрибутами знати. Позднее, но все еще в период, предшествовавший колонизации, в рассматриваемом регионе стали возводить деревянные крепости

(Fladmark, 1986. Р. 71, 83, 116, 118, 140). Так, одна из древнейших крепостей в районе расселения нутка датируется 1245 годом (McMillan, 1980, 1981. Р. 91). Тем самым, признавая, что по своей интенсивности войны XIX века превосходили те, что наблюдались ранее, все же представляется возможным трактовать их как естественное развитие прежней практики, во многом сохранившее ее основные характеристики.

Если предположить, что общей тенденцией в XIX веке было нарастание экономических причин вооруженных

[121]