Антропология литература второй семестр часть 1 / шнирельман война мир

требовало территориальной экспансии, Вайда предполагал, что особым объектом вожделения в этих условиях должны служить зоны вторичной растительности, однажды уже использовавшиеся для земледельческих нужд. Это-то, по его мнению, и обусловливало борьбу за землю, выступавшую у ибанов в форме охоты за головами (Vayda, 1969, 1976).

Этот подход Вайды вызвал обоснованные возражения со стороны в. Кинга. Последний показал, что, во-первых, ибаны все же предпочитали обрабатывать участки в девственном лесу, так как те отличались большим плодородием; во-вторых, они, следовательно, расселялись прежде всего по безлюдным районам и лишь малая часть их военной активности сводилась к борьбе за землю; наконец, в- третьих, многое в поведении ибанов противоречило теории Вайды: так их набеги за головами имели юго-западное направление, хотя свободные подходящие для освоения земли лежали на севере и востоке. Кроме того, плотность народонаселения у ибанов была значительно ниже, чем у тех земледельческих групп, на которые они нападали, что также противоречит концепции Вайды (King, 1976). Короче говоря, захват земельных участков мог служить здесь не столько причиной, сколько попутным следствием активной охоты за головами (Freeman, 1979. Р. 245). То же самое, видимо, происходило и в тропических лесах Южной Америки. О том, что охоте за головами вовсе не обязательно сопутствовал передел земель свидетельствуют данные из низменностей Новой Гвинеи, где, как отмечалось, нападению подвергались отдаленные общности, тогда как с соседями, далее инозтничными, поддерживался миР. У горцев Лусона охота за головами также не сопровождалась каким-либо переделом земли.

Может быть, важным стимулом для охоты за головами был грабеж? Действительно, в некоторых обществах охотников за головами (у хибаро, ибанов, варопен, маринданим) было принято захватывать из вражеских домов ценные вещи или грабить огороды. Иногда при этом жилища или целые поселки противника предавали огню (Ross, 1984.

Р. 93; McCarthy, 1959. Р. 77, 78; Held, 1957. Р. 201; van Baal, 1966. P. 746, 747; van der Kroef, 1954. P. 231). Однако мундуруку никогда не захватывали у своих врагов сколько-нибудь ценные вещи

[142]

(Murphy, 1957. P. 1027), а горцы Филиппин вовсе не покушались на какую-либо собственность противника (Barton, 1930; Dozier, 1966). В наиболее социально продвинутых обществах охотников за головами встречался захват людей в рабство (Hocart, 1931. Р. 305, 306), однако эта практика находилась в явном противоречии с собственно охотой за головами и, как совершенно очевидно, могла привести к ее упадку. Последнее было прослежено у варопен Новой Гвинеи, где со временем вожди нашли более выгодным для себя брать пленных в рабство, так как могли отпустить такого раба на волю за изрядный выкуп или продать его с барышом (Held, 1957. Р. 220, 221, 225, 226).

Следовательно, в целом охоту за головами как социальный феномен трудно, объяснить какой-либо непосредственной материальной. выгодой. Гораздо больше оснований имеется связывать охоту за головами с особого рода демографической политикой, направленной на искусственное увеличение размеров родственной группы или общины. Ведь почти повсюду за исключением разве что горных районов Филиппин, постоянной чертой охоты за головами был захват малолетних детей для их последующей адопции. В отношении маринданим Й. ван Баал даже подчеркивает огромную важность этого для поддержания демографического баланса в связи с распространением бесплодия среди женщин (van Baal, 1966. Р. 27-32, 107, 108; van der Kroef, 1954. P. 225, 228, 229. СР. Zegwaard, 1959. P. 1036; McKinnon, 1975. Р. ЗО4; Vayda, 1969. P. 214; 1976. P. 59; Murphy. P. 1027; Metraux, 1949. P. 386, 399; McCarthy, 1959. P. 79).

Несколько меньшее распространение имел захват девушек в жены, хотя и это нередко встречалось среди охотников за головами. Учитывая огромную роль родственной взаимопомощи и поддержки в первобытности и то огромное значение, которое люди придавали родству и, следовательно, наличию широкой родственной сети, нетрудно понять, почему одной из первостепенных забот тогда была забота об увеличении круга родичей и прежде всего о численности своего потомства. Выполнение этой задачи частично и достигалось чисто механическими способами – путем адопции взятых в плен детей.

[143]

Другой путь к этому имел магический характеР. Когда-то Д. Хаттон описал у каренов Бирмы явление, которое можно было бы назвать «круговоротом души в природе». По представлениям каренов, в природе существовала коллективная безличная душа – субстанция, которая через растительную пищу попадала в животных и людей, наделяя их семенем, способным усиливать их и давать жизнь новым поколениям. Предупреждая против того, чтобы приписывать эту концепцию другим народам, Хаттон тем не менее склонен был считать, что в принципе сходные представления были достаточно широко распространены. Во всяком случае именно они стимулировали охотников за головами к захвату индивидуальных душ врагов для включения их в коллективную душу-субстанцию и вместе с тем для ослабления соответствующей вражеской коллективной души (Hutton, 1930. Р. 207-208). С тех пор следы такого рода воззрений были описаны у ряда других народов, например, у папуасов Новой Гвинеи (Shnirelman, 1988). И есть все основания связывать охоту за головами с сознательными или неосознанными попытками повлиять на такую коллективную душу-субстанцию, искусственно усилить ее, гарантировать ей благоденствие во времени и в пространстве. Из такого представления нетрудно вывести все те конкретные разнообразные психологические причины охоты за головами, о которых говорилось выше. Кроме того, этот подход объясняет, почему охота за головами возникла и распространилась только в позднепервобыт-ную эпоху, когда сформировались развитые родовые структуры и присущие им духовные представления, к которым и относится вышеописанное. Сложнее объяснить, почему наличие рассмотренной выше концепции далеко не всегда порождало охоту за головами, Изучение этой проблемы требует проведения дополнительных исследований.

К демографическим последствиям охоты за головами некоторые авторы относят более равномерное расселение людей по территории

(Durham, 1976. Р. 407; Morren, 1984. Р. 176). Однако пока что это – гипотеза, не подкрепленная широкими экологическими исследованиями и расчетами.

Как можно квалифицировать вооруженные действия, связанные с охотой за головами? Анализ их военной техники и

[144]

организации показывает, что ситуация здесь была близка тому, что Терни-Хай называл «военным горизонтом» (Turney-High, 1949): встречались достаточно сложная, военная структура, военное командование, разнообразные тактические приемы, специализированные виды боевого оружия, примитивные укрепления. Казалось бы, все это позволяет говорить о войне. Однако представляется более правомерным воздержаться этого, учитывая, что речь идет всего лишь о скоротечных одноактных набегах против, как правило, не ожидающего нападения слабого противника, а то и против отдельных индивидов. С этой точки зрения охота за головами скорее напоминала набеги мстителей, рассмотренные выше у бродячих охотников и собирателей. Вместе с тем, при соответствующих условиях охота за головами могла превратиться в войну. Подтверждением этому служат сравнительно недавние события на Лусоне, где запрещение охоты за головами привело к возникновению обычая формальных битв между крупными региональными группировками (Dozier, 1966. Р. 209; Cawed, 1965. P. 19, 20).

В условиях атомарной структуры, связанной с автономией отдельных общин, заключить мир было нелегко. И тем не менее у охотников за головами в разных районах мира встречались разнообразные более или менее надежные механизмы и процедуры для его заключения и поддержания.

На юге Новой Гвинеи общины, нападавшие друг на друга, испытывали страх перед своими противниками. Какого-либо института посредников-миротворцев там не было. Если люди желали мира, то тайно оставляли дары недалеко от вражеской общины. В случае согласия враги отвечали им тем же. Но нередко происходили вероломные нападения на тех, кто приходил проверить, приняты ли дары (van der Kroef, 1954. Р. 224). Вообще обмен служил порой механизмом поддержание мира, ибо заинтересованность в получении тех или иных продуктов и вещей приучала людей к терпимости и сдерживанию враждебных эмоций. Например, общины, активно участвовавшие в обмене кула, находились в дружбе друг с другом (Mytinger, 1947. Р. 86). Тому же способствовал и встречавшийся в некоторых местах институт партнерства (Held, 1957. Р. 83). В то же время торговля не служила каким-либо

[145]

абсолютным антиподом вооруженных действий. Так, дальние походы маринданим преследовали одновременно обе эти цели (Иванова, 1980.

С. 120, 121; Haddon, 1891; van Baal, 1966. Р. 717).

В некоторых обществах встречались формальные мирные церемонии, в которых главную роль играли руководители враждебных групп. Так, у бонтоков Лусона мирная церемония начиналась обменом дарами (буйволами, кувшинами с вином, рисом), а затем оба лидера делали порезы на запястьях и обменивались рукопожатиями, поливая кровью землю. При этом они давали клятву сурово наказывать любого, кто осмелится разорвать мир (Cawed, 1965. Р. 53). На Соломоновых островах процедура примирения сводилась к тому, что вожди обменивались кольцами (Hocart, 1931. Р. 302,303).

Местами существовал институт миротворцев. У калинга Лусона такими арбитрами служили авторитетные лидеры, бывшие одновременно и искусными охотниками за головами. Мирные ритуалы включали выплаты за убийства, а также церемониальный обмен копьями (Dozier, 1966. Р. 205 ff.). Копье играло важную символическую роль и в некоторых других районах. Так, на мирной церемонии у хибаро полагалось зарывать копье в землю, тогда как при подготовке к военному походу его снова оттуда извлекали (Metraux, 1949. Р. 389).

V

РАЗВИТИЕ ВОЕННОГО ДЕЛА У РАННИХ ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЕВ И СКОТОВОДОВ

Проблема вооруженных столкновений у ранних земледельцев и скотоводов заслуживает особого обсуждения в связи с дискуссионностью вопроса о начале грабительских войн. Известно, что переход к производящему, хозяйству привел к появлению «регулярных излишков пищи и, тем самым, создал как предпосылки, так и стимулы для возникновения

[146]

грабительских войн. Из этой логики и исходят те авторы, которые, считая грабёж главным признаком «настоящих войн», пытаются связать истоки войн в целом с переходом к производящему хозяйству

(White, 1949; Montagu, 1976. Р. 267,274,294; Leakey, Lewin, 1978. Р. 223; Mansfield, 1982; O'Connell, 1989. P. 26, и. др.). По мнению чешского археолога С. Венцла, хотя войны и являлись результатом неолитической революции (Vend, 1984a, S. 15), развитие войн как «коллективной формы грабежа» вызывалось переходом к скотоводству, ибо домашние животные, представляя большую материальную ценность, были в то же время и легко отчуждаемой формой собственности (Vencil, 1984b). Эту идею развивает и В. А. Алекшин, по мнению которого войны жестко связывались именно со скотоводческим хозяйством, а у ранних земледельцев их практически не было (Алекшин, 1986. С. 172). В науке издавна существует и иной подход, согласно которому грабительские войны являлись одной из черт процесса классообразования независимо от его хозяйственной

«основы (Malinowski, 1941. Р. 538, 539; Fried, 1961. Р. 145; ««Service,T962. P. 104; Косвен, 1953. С. 195; Першиц, 1986. С. 37).

Выше было показано, что данные об обществах с высокоэффективным присваивающим хозяйством подтверждают именно последнюю точку зрения. Что могут добавить к этому этнографические материалы о ранних земледельцах и скотоводах?

Большой интерес в этом отношении представляют общества папуасов горных и предгорных районов Новой Гвинеи, где работами последних десятилетий удалось проследить особенности становления и развития раннего производящего хозяйства, этапы сложения достаточно интенсивных земледельческих и животноводческих систем, сопутствующую этому социальную эволюцию, связанную, в частности, с формированием лидерства (Шнирельман, 1980. С. 146-164; 1985.

С. 7077; Brown, 1978; Feil, 1987). Ситуация, встреченная на Новой Гвинее, уникальна тем, что там с востока на запад и от предгорий к высокогорьям наблюдались повышение интенсивности хозяйственных систем, рост плотности народонаселения и усложнение социальной структуры. Напротив, в восточных районах горного массива известны общества,

[147]

которые либо перешли к земледелию сравнительно недавно, либо переходили к нему буквально на глазах у современных этнографов. Все это позволяет использовать методы сравнительной этнографии для изучения особенностей и последствий перехода к производящему хозяйству, в частности, что касается военного дела.

Во многих небольших папуасских общностях восточных гор, предгорий и некоторых равнинных районов побудительной причиной насилия, как и у бродячих охотников и собирателей, являлась месть по принципу «око за око» (Berndt, 1962. P. 233; Schieffelin, 1976. P. 78; Brown, 1979. Р. 721; Rappa-port, 1967. P. 13). Мстили прежде всего за убийство, иногда реальное, но много чаще мнимое, т. е. совершенное якобы с помощью колдовства. Кроме того, месть расценивалась как возмездие за любой другой ущерб – посягательство на чужую жену, оскорбление, кражу свиньи, потраву посевов и т. д. В некоторых обществах, например, у арапеш, одним из главных поводов к вооруженным столкновениям было умыкание женщин (Fortune, 1939. Р. 28). Местами само заключение брака требовало от жениха участия в убийстве врага (Berndt, 1962. P. 15). Кое-где считалось, что убийство врага благотворно влияет на урожай таро (Barth, 1975. Р. 151). По мнению некоторых авторов, набеги и убийства могли производиться и ради пищевого каннибализма (Dornstreich, Morren, 1974; Morren, 1984),

однако такие факты требуют дополнительной проверки.

Как бы то ни было, в восточных горах и в предгорьях материальные соображения имели второстепенное значение для ведения вооруженных действий, тогда как в западных горных районах их роль была значительно выше (Berndt, 1964. Р. 183,184; Langness, 1973. Р. 164,165; Brown, 1973. Р. 56, 62; Heider, 1970. Р. 100). Так, у

энга западных гор Папуа Новой Гвинеи более 80-85% межклановых вооруженных столкновений имели своей непосредственной причиной имущественные интересы (Meggitt, 1977. P. 1-13). Иными словами, с ростом эффективности производящего хозяйства экономические конфликты становились более важными источниками как межличностного, так и межгруппового насилия.

[148]

Особый интерес вызывает тот факт, что при вооруженных стычках между наиболее отсталыми земледельцами победители иной раз вообще избегали захвата каких-либо материальных ценностей. Так, когда в 1953 г. кундагаи нанесли поражение цембага и опустошили территорию последних (уничтожили огороды, срубили плодовые деревья, осквернили священные места, сожгли жилища), они не позволили себе почти никакого грабежа и зарезали всех вражеских взрослых свиней, не захватив с собой ни кусочка мяса. Специальные исследования показывают, что в такого рода обществах имелась особая система верований, препятствовавшая грабежу, а тем более захвату вражеской территории. Люди полагали, что последняя была населена местными духами, враждебными чужакам. Эти духи присутствовали во всем, что так или иначе связывалось с врагом – в земле, в воде, в пище и т. д. Поэтому не только грабить врага, но и пользоваться чем-либо принадлежавшим ему было опасно. Люди страшились заболеть, вступив на вражескую территорию, и ожидали неминуемой смерти от потребления приготовленной врагом или принадлежавшей ему пищи

(Rappaport, 1967. Р. 111, 126, 127, 144; Brown, 1978. Р. 283; Shnirelman, 1988).

Интересно, в каком направлении изменялась такая система верований с ростом благосостояния общества, который делал грабене все более соблазнительным занятием. У папуасов-кума тоже встречались верования, подобные вышеописанным: там также запрещалось посещать вражескую территорию, использовать вещи врага и даже вступать в брак с традиционными врагами. Вместе с тем, в ходе набегов там иной раз уже не могли удержаться от захвата какихлибо ценностей. При этом люди старались делать вид, что не нарушили запрет, и объясняли происхождение таких вещей тем, что их будто бы принес дух сородича или же их украла тень души колдуна и т. д. (Reay, 1959. Р. 146). В отношении земли запрет действовал значительно сильнее, и кума не посягали на вражескую территорию (Brown, 1978.

Р. 282 – 284).

Вопрос о территориальных захватах заслуживает специального рассмотрения, так как он до сих пор порождает резко различные суждения. В науке долгое время господствовала точка зрения, согласно которой они начались лишь в

[149]

поздний предклассовый период. Однако в русле экологического направления, развивавшегося в западной науке особенно интенсивно с 1960-х годов, была высказана идея о том, что уже ранние земледельцы должны были вести борьбу за землю вследствие быстрого роста плотности народонаселения. Этот подход отстаивал, в особенности, Э. Вайда, который пытался доказать его правомерность на примере папуасов-маринг (Vayda, 1971,1976). Однако ему так и не удалось найти достаточных аргументов в пользу своей концепции (Hallpike, 1973. Р. 457 ft; Koch, 1974. Р. 162 ft; Brown, 1978. P. 282-283).

Проделавший широкий кросскультурный анализ, П. Силлитоу весьма скептически относится к возможности выявить сколько-нибудь жесткую корреляцию между плотностью народонаселения у папуасов и борьбой за земельные участки (Sillitoe, 1977; Feil,1987. P. 66). Однако составленные им статистические таблицы все же позволяют предполагать, что вероятность войны из-за земельных интересов росла по мере роста плотности народонаселения (M. Ember, 1982).

Для прояснения этой непростой проблемы необходимо, видимо, внести несколько уточнений. Во-первых, поводом к конфликтам могло быть нарушение территориальных прав, но это вовсе не означает, что противники изначально стремились к территориальным приобретениям, хотя иной раз победители и использовали земли побежденных (Brown,1964. Р. 352; Kaberry, 1973. Р. 42-43). Во-вторых,

следовательно, земельные захваты могли быть не причиной, а побочным следствием вооруженных действий, что нередко случалось в западных горных районах Новой Гвинеи (Sillitoe, 1977). Наконец, в- третьих, в принципе не может быть сколько-нибудь жесткой корреляции между плотностью земледельческого населения и интенсивностью территориальных завоеваний, так как помимо демографического фактора большое значение имели особенности окружающей природной среды и, прежде всего, относительное плодородие почв, а также характер земледельческих методов. Ясно, что в условиях интенсивного земледелия одна и та же по площади территория могла кормить значительно больше людей, чем в условиях экстенсивного (Шнирельман, 1988. С. 10-14). Возможно, именно здесь лежит ответ на вопрос, почему при относительно

[150]

сходной плотности народонаселения энга сознательно вели захватнические войны (Meggitt, 1977), у чимбу такие войны встречались крайне редко (Brown, 1973), а у дани их как будто бы вообще не было (Heider,1970; Koch, 1974; Brown, 1978. Р. 282). Зато завоевательные войны были известны у горных ок, где плотность народонаселения была в 100-200 раз ниже (Morren, 1984).

Еще одним воздействующим фактором были характер поземельных отношений и особенности социальных связей. Так, у чимбу широко практиковались межплеменные браки, клановые земли располагались чересполосно и имелась возможность беспрепятственно передавать земельные участки в пользование, а то и в собственность, свойственникам и когнатам при условии их адопции в клан. А у энга, где отмечалось более строгое членство в клане, эта процедура была затруднена, и там получить дополнительные земли можно было, как правило, только в ходе завоевания (Kelly, 1968. Р. 48-49, 51-53).

Следовательно, хотя в некоторых случаях войны и вели к перераспределению земельных ресурсов, захват территорий, за редчайшими исключениями, не являлся целью вооруженных нападений у ранних земледельцев. Такие нападения велись прежде всего для того, чтобы обескровить противника, подорвать его материальное благосостояние и, если возможно, изгнать, как можно дальше, чтобы он уже не представлял для победителя сколько-нибудь серьезной угрозы. Побежденные часто вынуждены были переселяться на время или навсегда, находя приют у своих материнских родственников или свойственников. Там они копили силы и через некоторое время могли отважиться вернуться на свои прежние земли. Иногда победители и сами предлагали им это сделать. Если же последние отказывались, их земли постепенно начинали обживаться. Там вначале могли устроить пастбище или подсобные огороды, и лишь позднее происходило более основательное заселение этих земель. Нередко это осуществляли те группы населения, которые не участвовали в войне и находились в дружбе или родстве с побежденными. Победители иной раз тоже селились на территории бывших врагов, но для этого им следовало предварительно провести особые

[151]