4.4 Подвижники специального образования продолжают воспитывать, учить, лечить и спасать «ненормальных» детей

До Октября 1917 г. подавляющее большинство специаль­ных учебных заведений концентрировалось в европейской ча­сти империи, война и революция приведут к утрате ряда за­падных территорий — Польши, Финляндии, Литвы, Латвии, Эстонии. Обретя независимость, эти страны станут строить свои национальные системы специального образования, ориентируясь, кто на опыт Германии, кто Франции. Школы Урала, Сибири, юга России и Украины окажутся в зоне военных дей­ствий, однако в центре — Петрограде, Москве, ряде других го­родов, несмотря на лишения и тяготы Гражданской войны, жизнь в отдельных специальных училищах теплилась. Подвижничество педагогов, врачей, воспитателей, обслуживаю­щего персонала, всех тех, кто не за страх, а за совесть работал во времена лихолетья, вызывает глубокое уважение. К сожа­лению, имена большинства из них забыты, архивы утрачены или сознательно уничтожены, но Россия обязана этим светлым людям тем, что в годы разрухи при отсутствии реальной государственной помощи они продолжали воспитывать, учить, лечить и спасать детей.

Некоторые сведения, по счастью, сохранились, и мы всё же способны представить, как складывалась в первое десятилетие советской власти жизнь тех, кто остался верен детям. «В 1919 г. по инициативе Ф. А. Рау открыта школа для тугоухих детей в Москве. В 1920 г. начались голод и болезни. Детей из Арнольдо-Третьяковского училища разобрали родители. Некото­рые дети остались в семье Рау. По приглашению родственни­ков семья уехала в г. Скадовск (Крым), а из Скадовска из-за наступления Колчака и Врангеля семья Рау переехала в город Симферополь. Однако голод и разруха обрушились в 1920 г. и на этот город. В Крыму Ф. А. Рау в 1920—1921 гг. организо­вал дом глухонемого ребёнка, дом умственно отсталого ребён­ка, дом слепого ребёнка, колонию для морально-дефективных, курсы для взрослых глухонемых и курсы по исправлениюречи. Ф. А. Рау заведовал педагогическим отделом морально­дефективных детей при Крымнаркомпросе. С 1922 г. семья Рау вновь живёт в Москве».

О жизни семейства Рау в Крыму можно узнать благодаря недавно изданным дневникам десятилетнего Фёдора Рау:

«Вот сейчас пришёл из очереди папочка и без хлеба, потому что в булочной не хватило хлеба, и мы будем сегодня и завтра утром опять без хлеба. Ох, как это будет ужасно, хлеб — это самая необходимая съедобная штука, хочется мне кушать, но когда я по­прошу поесть, то Юра¹⁴ сердится, хотя я к этому уже привык. <...> А со Споркой я обращаюсь так же, как и Юра обращается со мной... (15 ноября 1920 г.). <...> Спорка прочла у меня слово «па­почка» и спросила у меня, что это значит, и я ей объяснил. Потом, когда пришли папочка и мамочка, то она спросила, что можно папочку называть папочкой, а папа ей ответил, что да, она так рас­хохоталась, что даже заплакала. Ужасно потешная девочка. <...> Итак, мне надо ещё полтора часа ждать что-нибудь покушать... (26 ноября 1920 г.). <...> Сейчас Юра и папа ушли за хлебом. <...> Бедные дети Майер. Их отца расстреляли, а с матерью, наверное, поступят так же (27 ноября 1920 г.). <...> Ну, и встречаем же мы Новый год. Только тем, что папуся выпил две чашки кофе без молока с маленьким кусочком хлеба... а мы все по одной, так как кофе без молока и без сахару не очень-то вкусно (1 января 1921 г.)».

Постоянное чувство голода и холод не отпускают мальчика на протяжении всего времени ведения дневника, родители же, экономя на собственных детях, продолжают воспитывать чу­жую глухую девочку. Несмотря на все житейские тяготы, Фёдор Андреевич и Наталья Александровна Рау не оставляют своих глухих воспитанников, понятно, что одна из главных проблем — поиск для них пропитания. Ни разу, а Фёдор под­робно фиксировал все поступления еды в дом, родители не позаимствовали продукты со службы.

О той же поре вспоминает логопед Ольга Владимировна Правдина, ей в 1917 г. исполнилось 23 года. Молодая девуш­ка с золотой медалью окончила гимназию, затем физико-математический факультет Высших женских курсов (1912—1917) и шестинедельные курсы сестёр милосердия. Осенью 1917 г. Ольга Владимировна становится преподавателем московской школы (бывшая гимназия Е. И. Кирпичниковой), а через че­тыре года поступает на годичные курсы по дефектологии (1921).

«Проработав в школе четыре года, я приобрела бесценный нравственный и педагогический опыт. Так, помню такой эпизод. М. И. Калинин, чья внучка тоже училась у нас, предложил вы­дать школе несколько мешков соли, которая в те годы была своего рода валютой. Школа от такого подарка отказалась, мотивируя свой отказ тем, что на соль объявлена государственная монополия. Высокое отношение к своему долгу проявили однажды супруги А. Л. и Л. В. Ефремовы: их дочь заболела тяжёлой формой свинки; родители, зная, что их некому заменить, ушли с утра в школу, а ко­гда вернулись, девочка уже умерла. <...> Мне тоже пришлось однажды проявить твёрдость и принципиальность. Ученик моего класса сын зам. наркома просвещения Покровского не успевал по русскому языку и арифметике, и я вызвала его родителей в шко­лу, чтобы договориться об организации мальчику домашней по­мощи. А в то время именно Покровским было подписано постанов­ление, запрещавшее задавать детям домашние уроки. Когда на следующий день зам. наркома пришёл в школу, я пригласила его в свой класс и с достаточной категоричностью высказала свои претензии и их мотивировку. Покровский очень скромно выслушал меня, мы с ним поговорили о постановлении, и он ушёл. Товарищи посмеялись над моей решительностью, но результат её был поло­жительным. <...> Когда был объявлен набор учащихся на годичные курсы дефектологов, в программу которых входили детская психо­логия, методика русского языка, арифметики, лепки и рисования, я решила попросить откомандировать меня на них. <...> Осенью вернулась в свою школу, но место моё уже было занято. В 1921 г. проф. В. П. Кащенко предложил мне работать педагогом в его Ме­дико-педагогической клинике».

Интересны воспоминания Елены Вениаминовны Власо­вой, многие домочадцы и знакомые которой имели непосред­ственное отношение к призрению или специальному обуче­нию. Дед Е. В. Власовой — Александр Васильевич в начале XX в. получил назначение главным врачом и заведующим дво­рянской богадельней на Шаболовке (Москва).

В соответствии с правилами руководителю учреждения полага­лось жить при нём. Большая семья Власовых разместилась «в про­сторной 17-комнатной квартире на первом этаже, и жили они счаст­ливо до перечеркнувшего всё 1917 г. <...> К осени [1917] в бога­дельне перемены — верхний этаж сдали глухонемым (из училища Арнольди), меблированных комнат не будет... <...> Что же было потом... Бесконечная борьба за выживание, цепь унижений. Голод. Наташа и Лёля, бросившие гимназию, устраиваются машинист­ками... <...> В 1919 г. дед внезапно умирает от сердечного при­ступа—ночью его вызвали к больному, там он и скончался, с док­торской трубкой в руках. Было ему 48 лет. Из богадельни Власовых выгнали анархисты, сожгли библиотеку. Кое-как перебрались по соседству, на Донскую. <...> Постепенно дом заселяли, «уплотня­ли», появлялись всё новые жильцы из рабочих, с неприязнью и враждебностью относившихся к «бывшим». С большим трудом и хло­потами удалось спасти от реквизиции рояль — понадобилось со­бирать множество справок, подтверждающих его необходимость пианистке и учительнице музыки. <...> А Наташа по совету Натальи Александровны Рау начинает работу в Детском доме глухонемых и уезжает в Дмитров, где он размещался в монастыре. Надеялись, что в Дмитрове будет не так голодно, как в Москве. <...> Рефреном во всех письмах — голод и попытки что-то продать или обменять. <...> Радостным событием стало возвращение семейства Рау — их торжественно встречало все Училище глухонемых. <...> Наташа вернулась в Москву. Работала в Детском доме глухонемых и учи­лась в университете. В 1926 г. Наташа — уже заведующая Детским домом, Леля — воспитательница в нём. <...> А в Москве вышло рас­поряжение — снять все кресты с кладбищенских памятников. Мама пишет Наташе об этом почти равнодушно — видно, так это всё уже наболело и перегорело... «За 30—40 р. можно купить приличный памятник из вывезенных с закрытых кладбищ» (а стоял на власовской могиле мраморный ангел с крестом). <...> Помню... прогулки... в саду «Соловьёвки» — психиатрической больницы им. Соловьёва, где мама проработала всю жизнь (почти 60 лет!) — там она созда­ла в 30-е годы свой логопедический полустационар. <...> Очень дружная была вся семья маминых сотрудников, ей легко тогда было ими руководить — все были влюблены в своё дело, в своих малень­ких пациентов, гордились их успехами (а ведь какая страшная судь­ба — мама лечила от заикания сына Кобулова, Богданчика, — того Кобулова, который собственноручно подписал папин смертный при­говор)».

В пору Гражданской войны энтузиасты обучения глухих, слепых и умственно отсталых детей оказались предоставлен­ными сами себе, ни красных, ни белых они не интересовали. Не имея документальных подтверждений, опираясь исключи­тельно на косвенные свидетельства (в частности, устные рассказы участников событий), мы можем полагать, что и на территориях, длительное время находившихся под белыми, осуществлялась практика индивидуального обучения глухих и слепых детей. Вероятно, мы никогда не узнаем имён по­движников, волею рока вырванных из привычной жизни, но продолжавших среди безумия гражданской бойни идти однаж­ды выбранной тропой — учить детей-инвалидов. Велись заня­тия в большинстве специальных учебных заведений, некогда открытых стараниями попечительств и филантропов.

«Во время Гражданской войны наряду с красным Наркомпросом работало как минимум ещё три белых ведомства народного про­свещения. При Юдениче в правительстве северо-западной области России в городе Ревеле (Таллин) находилось Министерство народного просвещения. <...> Северо-западное правительство даже подготовило проект реформы школы... Дольше (около двух лет) действова­ло Министерство народного просвещения Временного сибирского правительства. <...> Деятельность ведомства являлась многоплано­вой и охватывала все звенья образования — от народных детских садов до университетов. В школах сибирского правительства жало­ванье учителя было в 2 раза выше, чем в Советской России. <...> Активизировались учительские союзы. <...> Был открыт новый уни­верситет в Иркутске. <...> Началась школьная реформа. В архивах сохранились её проекты, программы».

После взятия летом 1918 г. войсками Колчака и белочехов Екатеринбурга в городе учреждается временное областное пра­вительство Урала. Депутат местной Думы от партии кадетов присяжный поверенный К. М. Гавриленко в ту пору размыш­лял о бедственном положении дел в сфере государственного и общественного призрения. Отступая вместе с колчаковской армией, К. М. Гавриленко осядет в Иркутске, где в декабре1919г. подготовит и представит властям проект закона «Об органах государственного и общественного призрения».

В преамбуле проекта его автор констатирует, что «местное общество в лице самоуправлений оказалось не в состоянии собственными силами и средствами удовлетворять запросы по делам призрения. <...> С одной стороны, интенсивно возросла нужда в оказании помощи и призрения слабым, а с другой — или совсем прекратили своё существование, или довели до минимума свою работу органы общественного и частного при­зрения».

«Дела призрения всегда были и должны быть важными государ­ственными делами, осуществляемые не непосредственно самим государством, но при его ближайшем и энергичном участии через общественные органы.

Особенно важны эти дела в данное время, когда бесконечное число людей оказалось в положении нуждающихся и ожидающих себе помощи, даже требующих её, благодаря тому что жизнь этих людей потрясена небывалыми ещё в мировой истории событиями. Нет во всём государстве семьи, которая избегла бы общей участи и не имела повода считать себя пострадавшей, переживаемые бед­ствия носят не местный, а общегосударственный характер. Жизнь так повернулась, что, кроме государства, неоткуда ждать помощи: вчерашние благотворители сегодня сами идут искать себе под­держку».

Рекомендации юриста из Сибири останутся благими поже­ланиями. Правительство Колчака вскоре падёт, пришедшая же ему на смену власть имела совсем иные представления о государственном и общественном призрении. Вчерашних членов ВУИМ, разного рода попечителей, филантропов большевикираз и навсегда от деятельной благотворительности отстранят, впрочем, и институт частной благотворительности они упразд­нят. Одни из тех, кто некогда создавал отечественную систему специального образования, покинут Россию, другие предпо­чтут остаться на родине, увы, судьбы многих из них сложатся драматически. Но это случится позже. В первые же послере­волюционные годы приверженцы специального образования приняли новый политический режим, ведь большевики обе­щали заботиться о ненормальных детях. По своему происхож­дению, социальному статусу подавляющее большинство педа­гогов специальных школ не принадлежали к классу эксплуа­таторов, более того, во время революционных событий 1905 г. многие из них не просто сочувствовали, но и оказывали по­сильную помощь восставшим. Кое-кто даже пострадал за сво­бодомыслие: студентов и профессоров исключали из универ­ситетов, врачей и учителей лишали работы в учреждениях ВУИМ, их имена охранное отделение занесло в списки не­благонадёжных.

Накрытые штормовой волной революционных преобразо­ваний, вольнолюбивые носители либерально-демократических ценностей стойко переносили произвол властей, голод, разру­ху, бытовую неустроенность как неприятные, но объяснимые издержки Гражданской войны. Не станем гадать, вспоминали ли именитые и безымянные попечители, благотворители, воспитатели, преподаватели, врачи, фельдшеры — подвижники, отдавшие значительную часть сил, собственных материальных средств, а то и жизни детям-инвалидам, о судьбах коллег-парижан, переживших Великую французскую революцию. Пере­читайте главу о становлении системы специального образова­ния во Франции [38, с. 97—124], обратите внимание на то, что в упомянутые драматические дни жизнь Гаюи, Сиккара, Пинеля не раз висела на волоске, а многие аристократы-филантро­пы её лишились! Пройдёт чуть менее полутора столетий, и в другой стране, в ином культурно-экономическом ландшаф­те история повторится почти буквально.

В 1918 г. подобное развитие событий, вероятно, никому не представлялось возможными Устами наркома просвещения го­сударство обещало равенство, свободу, братство, социальную справедливость — всё то, о чём так страстно мечтали участ­ники российских научных конференций, посвящённых вопро­сам специального образования. > И известные нам А. А. Адлер, А. Н. Бернштейн, М. В. Богданов-Березовский, В. А. Гандер, Е. К. Грачёва, А. С. Грибоедов, В. П. Кащенко, П. И. Ковалев­ский, В. Г. Короленко, Н. М. Лаговский, Г. П. Недлер, Е. С. Пе­тухова, Ф. А. и Н. А. Рау и сотни других деятельных борцов за улучшение жизни «ненормальных детей» осознавали, что Рос­сия находится на переломе истории. Осознавали и, полагаем,верили, что страну и нацию ожидает социальное и духовное возрождение. Многие решения советского правительства по­зволяли им так думать.

Наше суждение базируется на ряде фактов, сошлёмся лишь на один из них. Весна — лето 1918 г. Страна стремительно втя­гивается в Гражданскую войну, на Дону из бывших царских офицеров организуется Добровольческая (Белая) армия, в Си­бири — мятеж чехословацкого корпуса. Советское правитель­ство переносит столицу из Петрограда в Москву, создаёт Во­енный совет (1 марта 1918 г.), формирует Красную армию и осуществляет политику военного коммунизма. В стране ца­рят голод и хаос, дабы преодолеть их, большевики устанавли­вают централизованный контроль над экономической жизнью. Декретом Совнаркома от 11 июня 1918 г. создаются комитеты бедноты (комбеды), которым вменяется распределение поме­щичьих земель и инвентаря, а также проведение (совместно с продотрядами и местными советами) продразвёрстки и на­бора в Красную армию.

И вот в этой драматической ситуации публикуется прави­тельственный декрет об основании Института мозга (10 июня 1918 г.), декрет сколь неожиданный, столь и знаковый. Исто­рия его появления известна. В мае 1918 г. академик В. М. Бех­терев обратился в Совнарком с ходатайством об организации научно-исследовательского учреждения и почти мгновенно по­лучил положительное решение. Несмотря на военно-политические и экономические трудности, молодая Республика беспо­коится о развитии науки!

Под новое учреждение экспроприируются два больших зда­ния — дворец бывшего главнокомандующего царской армией, расположенный на набережной Невы вблизи Троицкого моста, и примыкавший к нему дом по Петровской улице.

Институт мозга, руководство которым поручается извест­ному русскому учёному В. М. Бехтереву, объединил ряд уч­реждений, в том числе Детский обследовательский институт им. А. С. Грибоедова, Отофонетический институт, Институт социального воспитания, Воспитательно-клинический инсти­тут им. академика В. М. Бехтерева (позднее Психоневрологи­ческая школа-санаторий для беспризорных), Институт глухо­немых, Центральную вспомогательную школу, Педологиче­ский институт.

Правительственное решение В. М. Бехтерев воспринял не просто свидетельством признания его научного гения, а дове­рительным предложением, на которое и Владимиру Михайло­вичу, и его коллегам-интеллектуалам надлежало ответить соответствующим образом. Личную позицию В. М. Бехтерев из­ложил на публичном заседании в январе 1919 г. «На переломе истории, — настаивал учёный, — нельзя стоять на перепутье и ждать, нужна воля к действию, к строительству и созида­тельной работе, и для нас, научных деятелей, которые всегда отдавали свои силы на служение человечеству, не должно быть колебаний. Мы должны отдавать себе отчёт, будем ли мы с на­родом, который, завоевав себе свободу, хочет строить своё будущее сам и зовёт нас соучаствовать в этом строительстве. Может ли быть сомнение в ответе на этот вопрос? Мы долж­ны поэтому стремиться к тому, чтобы сократить по возмож­ности время разрухи, отдавая всю сумму наших знаний и все умения на созидательную работу в настоящих условиях стра­ны и на пользу народа».

Патриотическую позицию В. М. Бехтерева разделяли мно­гие учителя специальных школ, искренне приняв коммунисти­ческие идеалы или просто надеясь спасти детей и уберечь от гибели свои учреждения, они присягнули на верность новой власти. Те, кто имел личные контакты с влиятельными пар­тийцами, полагали, что без надзора упразднённых попечи- тельств и при обещанной государством всемерной поддержке детства смогут в полной мере реализовывать самые дерзкие педагогические замыслы на практике. Во имя будущего они соглашались терпеть лишения, а факты вопиющего произвола считать временными издержками, неизбежными при любой ре­волюционной буре. Воинствующий атеизм, поражение в пра­вах, а то и физическое уничтожение известных филантропов, автоматически попавших в силу социальной принадлежности или по политическим мотивам в круг тех, кого большевики объявили врагами народа, запрет благотворительной деятель­ности далеко не всеми воспринимались трагическими пред­вестниками тотального разрушения всего ранее существова­вшего контекста духовной и культурной жизни. Трудно запо­дозрить Е. К. Грачёву в симпатиях к Марксову учению, но и она на первых порах поверила в счастливую судьбу отечествен­ной системы специального образования. Дневниковая запись тому свидетельство:

«Случайно недавно нашла копию, и как отрадно мне было, что почти всё, о чём я мечтала, исполнилось теперь, после Октябрьской революции: введено вспомогательное обучение, обследование де­тей в школах, организованы санатории для нервнобольных детей, выделены эпилептики, организованы курсы для служащих, учрежде­ния для ненормальных детей».

Екатерина Константиновна — человек глубоко верующий, монахиня в миру — едва ли могла без боли воспринимать про­исходящее вокруг, скорее, во имя спасения детей она с хри­стианским смирением терпела законы атеистического государ­ства. И конечно, Е. К. Грачёва не могла вообразить масштаба безнравственности и жестокости новой власти. Притеснение и физическое истребление государством собственных граждан по идеологическим мотивам, как «чуждых», рано или поздно неминуемо затронет и инвалидов, в том мы не раз убежда­лись на примере Европы. Понять и почувствовать суть рево­люционных преобразований в деле специального образования Е. К. Грачёва вскоре смогла на своём приюте, о чём рассказы­вают её дневники периода 1917—1924 гг.

«Октябрь — ноябрь 1917 г. Провизия на исходе. В лавке отказа­лись давать на книжку, а денег не было. Обратились мы в соседнюю больницу, ездили в городскую больницу, везде отказ. Я поехала к членам правления, им было не до приюта. Составили депутацию и поехали к т. Коллонтай. Она приняла нас очень любезно (приют наш был одним из первых, который признал новую власть). Она мне дала 500 рублей. На другой день приехало двое товарищей, нашли всё в порядке и посоветовали избрать родительский комитет. Мать одного питомца даже переехала к нам. Жизнь стала налаживаться, но комитет скоро распался. Служащим очень хотелось получить клю­чи от всех шкапов. Я не давала. Они выбрали свой комитет. При­гласили рабочего. Посыпались жалобы. Одна няня побежала наверх и радостно сообщила, что тётю Катю увезут. Пока рабочий меня до­прашивал, я услышала шум, по широкой лестнице бегали дети, они меня окружили с криком: «Тётя Катя наша». «Она вас обижает?» — спросил рабочий. Начался такой крик, что рабочий, сложив бумаги, уехал. «Ну, уж и любят они вас. Сам чёрт не разберёт, что у вас делается». На другой день я поехала в Центр. Скоро прислали ново­го руководителя приюта из рабочих, старого революционера. Как он старался всех успокоить и детям побольше всего достать! Ему была сдана вся власть (административная часть приюта), а я могла при­няться за свою любимую воспитательную часть, которая, как это ни странно, во время голода и холода особенно процветала, стала на такую высоту, на какой никогда не была. Приют стал образцо­вым. Устраивали выставки, которые рекомендовали посещать как с детьми, так и одним педагогам. Такому процветанию приюта по­могали мои добрые сотрудницы. <...>

Но голод и холод надвигались!.. Одно время говорили об эва­куации учреждения. Я категорически восстала — мне жаль было по­кинуть наш большой каменный дом, да я сознавала и всю трудность путешествия с неопрятными, параличными и беспокойными детьми. <...>

1918 г.—А. С. Грибоедов возвратился с фронта. Он энергично взялся за дело устройства приютов для различных категорий от­сталых детей. Основал курсы по подготовке воспитательниц для учреждений как умственно, так и морально дефективных детей. По­следних делалось всё больше, а на слабое отделение мало посту­пало. <...> Он меня зачислил лектором. <...> Когда должно было быть произведено сокращение штатов, то наши воспитательницы местного (приютского) педагогического совета 2 декабря подали в Центр коллективное заявление: «Желая сохранить правильность занятий, что невозможно при вторичном сокращении штатов, мы, педагоги Мариинской вспомогательно-ремесленной школы, просим оставить нас всех. Жалованье и паёк мы разделим на коммунисти­ческих началах». <...>

1923 г. — приезжали из охраны труда. Все были очень удивлены, что не было ни одной жалобы. «Что нам ссориться, каждый своё дело знает и делает», — сказала няня Паша. <...>

В приют всё больше поступал новый тип детей: дерзкие, непо­слушные, озлобленные. Было решено всех идиотов перевести в Эммануиловский приют. Наш приют был приёмником: «Мариинская вспомогательная ремесленная школа». Название школы мешало по­лучению добавочных продуктов, которые давали лишь больным. Пришлось много хлопотать. Начала принимать и мальчиков, и дево­чек самого опасного возраста. Запоров для них не существовало. Ложкой каждый замок откроют. Вскоре мне пришлось опять хлопо­тать об удалении всех мальчиков. Как это было грустно для меня! <...> Всех мальчиков перевели в Эммануиловский детдом, а дево­чек вернули. Опять у меня дети всех степеней умственного разви­тия: от полных идиотов до дебиликов лёгкой степени. То, против чего я всегда была.

В 1922 г. была основана группа для девочек умственно мораль­но дефективных. Она была совершенно изолирована. Воспитатель­ниц инструктировал Н. А. Окунев. Ругань, пение плохих песен, при­чинение обид слабым, неподчинение никаким правилам усилива­лось. <...>

В 1923—1924 гг. молодые воспитательницы потрудились с дет­скими собраниями. Много с детьми бесед провели. Говорилось, что все равные. Выборные поняли свои обязанности так: «Нам всё давайте, мы сами распоряжаться будем. Всё лучшее должно быть отдано выборным». Им прислуживали, сапоги отдавали, постель стелили... Выборных меняли, результат тот же. Слабых очень оби­жали. Кто посильнее, решили выборным не поддаваться. Были дра­ки. Ходили в пионеротряды. Нравилась гимнастика. Шумели. Но более сознательные возвращались скучные от сознания своей не­достаточности. Люся едва до постели добежала, рыдания — истерика: «Я, дура, не понимаю, маленькие отвечают, а я ничего не понимаю». Сами престали ходить. Были у нас и пионервожатые, но плохо дело подвигалось.

Была у нас и стенгазета. Но все записи о проступках детей всег­да срывали. <...>

Был устроен изолятор, который дети постоянно ломали. Про­бовали для очень дерзких, не желающих работать варить пшённую кашу вместо очередного блюда, но это только озлобило детей, и «наказанная», как говорили дети, получала больше других от са­мих детей. Меня удивила их сплочённость, стойкость в защите по­друг и страшная ненависть к педагогам».

Православная христианка Е. К. Грачёва и проводники но­вых начал социальной политики не могли выступать едино­мышленниками. Приступая к реорганизации «царской» спе­циальной школы, её ликвидаторы прежде всего стремились истребить дух призрения, милосердия, добродеяния. «Мы ока­зываем помощь не из одного сострадания, не в силу благо­творительности, — писал в 1926 г. профессор Д. И. Азбукин, — а в силу твёрдого и ясного убеждения, что умственная отста­лость не столько явление узкомедицинское, не связанное с общественными условиями, сколько социальное, имеющее причины и корни, которые могут быть устранены обществен­ным путём. В 1932 г. В. Д. Иванов сформулирует государственный заказ ещё жёстче: «Пребывание трудновоспи­туемых в школах для нормальных просто экономически невы­годно государству, где они сидят на протяжении ряда лет без всякого результата для себя, занимая место и мешая ходу ра­боты класса, тогда как в специальной школе они могли бы осилить программу хотя и в более продолжительный срок, но с определёнными результатами. Если принять во внимание, что отстающие дети составляют от 2 до 3% от общего коли­чества детей нормальной школы, то вспомогательную школу можно рассматривать как более рациональное расходование государственных средств».

Перечитывая пожелтевшие страницы книг, давно изъятых из библиотек, не переиздававшихся и практически неизвестных сегодняшнему читателю, не будем забывать, в какой полити­ческой атмосфере они писались. Экономическое обоснование оправдывало существование специальной школы в глазах чи­новничества, но вряд ли меркантильные резоны увлекали опыт­ных дефектологов, скорее, они пытались рассуждениями об экономической целесообразности перехитрить власть. Полага­ем, именно наивный замысел убедить правительство заботить­ся о детстве двигал пером В. П. Кащенко, который в 1926 г. писал:

«Вопрос рационального воспитания наших детей — это перво­степенная экономическая задача, стоящая перед Союзом Совет­ских Республик. <...> Представьте себе, что на улицу выброшены и ржавеют под дождём инструменты слесаря, или швейная машин­ка, или велосипед. Всё это кажется нам настолько нужным, на­столько ценным, что едва ли мы спокойно пройдём мимо. Но вот остаётся беспризорный ребёнок. Механизм его мозга оказывает­ся неиспользованным; больше того, весь его организм может быть обречён на гибель от голода, холода и болезней. И мы проходим мимо этих ящиков с мусором, этих котлов для варки асфальта, в которых копошатся бездомные дети. Это потому, что мы не знаем цены этих механизмов, не умеем правильно и выгодно использо­вать их. <...>

Но... никому не нужны не одни бездомные дети. Положение де­тей, быть может, в большинстве семей таково, что ребёнок предо­ставлен себе в худшем смысле этих слов. Ребёнок не нужен, он лишний. Здесь дело не в бедности или богатстве. <...> Здесь дело в непонимании ребёнка. Здесь дело в неумении разумно направ­лять его силы.

Когда рабочий не умеет управлять машиной, он идёт к инструк­тору и учится. Когда крестьянина не слушает трактор, он идёт в го­род и зовёт на подмогу знающего человека. И рабочий с крестья­нином точно знают, что если они не справляются с машиной, то это их беда, и с этой бедой надо бороться, а бороться с ней можно только знанием. Но если мы не в силах справиться с такой маши­ной, как человеческий организм, человеческий мозг, то всё наше горе в том, что часто мы в этом не видим никакой беды и потому бороться с ней не собираемся, а потому и не чувствуем, что нам нужны большие и серьёзные познания для того, чтобы разумно и с успехом направить развитие ребёнка, чтобы получить от этого ма­ленького механизма всё, что он может дать, чтобы бросить на ниву как раз те семена, какие обещают дать самую обильную жатву. <...>

Итак, даже если видеть в ребёнке только совершеннейшую из машин, то просто для экономически правильной эксплуатации этой машины мы должны её знать, и мы должны знать способы управ­ления машиной. Бросать на ветер то, что представляет величайшую ценность, мы не можем».

Процитированная книга вышла в серии «Педагогические курсы на дому» десятитысячным тиражом. Конечно, ниВ. П. Кащенко, ни его соавтор Г. В. Мурашов не считали своих подопечных «дефектными механизмами», подлежащими исправлению ради использования в народном хозяйстве. Энту­зиасты специального обучения скорее прибегли к советскому новоязу, желая убедить власть в необходимости помощи ум­ственно дефективным на деле, а не на словах. Однако представителей власти интересовали не рассуждения о скрытых потенциях ребёнка, а «производство» полезных трудящихся. Нарком Н. А. Семашко, близко знавший В. П. Кащенко, бла­гословил публикацию, но в предисловии не преминул попе­нять автору: «Недочётом книги является недостаточно полная разработка мероприятий по изменению окружающей среды для воспитательного воздействия на «уклоняющихся от нор­мы» детей». Наркома выдал язык, страдающих детей он на­зывает «уклоняющимися», без стеснения используя полицей­скую терминологию по отношению к ребёнку. Через год про­фессора В. П. Кащенко снимут с административных должностей (1927), власти требовались классово близкие специалисты.

Итак, даже в самые тяжёлые годы Гражданской войны, раз­рухи и голода многие сотрудники специальных школ не оста­вили своих подопечных. На протяжении первых десяти лет советской власти при отсутствии реальной государственной помощи воспитание, учение, лечение и спасение детей с недо­статками физического и умственного развития обеспечивали преимущественно педагоги, психологи, врачи с дореволюцион­ным стажем.