2815.Западная философия от истоков до наших дней. Книга 3. Новое время (От Ле

Все это показывает нам, что на основе механических наблюдений, осуществляемых внутри определенной системы, невозможно уста­ новить, находится ли эта система в покое или в равномерном одностороннем движении: “Итак, основой нашего рассуждения яв­ ляется мысль, что, какое бы движение ни приписывалось Земле, мы, ее обитатели и, следовательно, принимающие участие в этом движе­ нии, не в состоянии воспринять это движение, как если бы его не было вовсе, поскольку мы соотносимся только с земными вещами”. Важность этого принципа относительности (по Галилею) сразу бро­ сается в глаза, если вспомнить, что “относительность в понимании Эйнштейна есть не что иное, как расширение понятия относитель­ ности Галилея, т. е. распространение этого понятия с механических явлений, наблюдаемых Галилеем, на все природные феномены, включая электродинамические и оптические” (Geymonat). Галилею удается нейтрализовать все данные против системы Коперника; он подбирает новые факты, иначе интерпретирует старые. То, что каждое движение относительно, означает, что движение нельзя относить к телу самому по себе: “Это конец концепции Аристотеля и средневековой теории impetus’a (толчка), основанных на двигате­ ле, создающем и сохраняющем движение. Покой и движение — постоянные состояния тел. Состояние покоя тела также нуждается в объяснении. При отсутствии внешнего сопротивления, чтобы оста­ новить тело, находящееся в движении, необходима сила. Сила производит не движение, а ускорение. Галилеем была открыта дорога, которая приведет к принципу инерции” (Паоло Росси). “Диалог”, по словам А. Койре, “не книга по астрономии или физи­ ке. Это прежде всего критическая работа, философское сочинение полемического характера”. “Диалог” направлен против традиции Аристотеля, и “если Галилей опровергает философию Аристотеля, он делает это с помощью другой философии, под знамена которой встает — философии Платона”.

6.9. Второй суд: осуждение и отречение

Урбан VIII был убежден противниками Галилея, что иДиалог о двух главнейших системах мира ”дискредитирует авторитет и престиж папы, будто бы выставленного в образе Симплиция на посмеяние с его поистине ангельской доктриной, в которой “присутствует сила успокоения”. Как только “Диалог” был опубликован, инквизитор Флоренции запретил его распространение. А в октябре 1632 г. Га­ лилей Получил приказ житься в Рим в распоряжение Священной канцелярии. Галилей медлил с поездкой в Рим, мотивируя отсрочку нездоровьем, но реакция инквизиции была крайне суровой, как это

видно из письма от 1 января 1633 г. “Тот факт, что Галилео Галилей не отозвался на сделанное ему предписание явиться в Рим, воспри­ нят очень плохо; и он не должен оправдывать свое неповиновение временем года. <...> Если он немедленно не подчинится, то для его поимки будет направлен комиссар с врачами, чтобы препроводить в тюрьму Верховного трибунала, заковав в кандалы, поскольку теперь уже ясно видно, что он злоупотребляет добросердием Кон­ грегации”. 13 февраля Галилей в Риме, он — гость медицейского посла Никколини; ясно представляя ситуацию, тот пишет: “Ему кажется, что он очень хорошо отстаивает свою позицию, но я уговорил его как можно скорее покончить со всем этим, перестать упорствовать и подчиниться”.

12 апреля Галилей предстал пред Священной канцелярией, где ему напомнили, что он обманул отца Риккарди, давшего разрешение на печатание “Диалога”, не показав ему предписания 1616 г., в соответствии с которым Галилей не имел права “преподавать или защищать каким-либо образом” теорию Коперника. Галилей пытал­ ся защищаться, утверждая, что “Диалог” написан с целью показать несостоятельность теории Коперника; что он не помнит ни о каком наставлении, врученном в присутствии свидетелей, и предъявил ноту Беллармино.

Убежденные в том, что Галилей хочет обмануть их, поскольку “Диалог” являлся прямой защитой теории Коперника, к. тому же выполненной с помощью “новых доказательств, никогда ранее не выдвигаемых ни одним иноземцем”, рассерженные тем, что Галилей написал свою работу не на латыни, а на итальянском языке, “чтобы увлечь своими идеями невежественную чернь, в чьей среде ошибки распространяются легче”, что “вместо обсуждения математической гипотезы он на самом деле затрагивает физическую реальность, чего математики никогда не делают”, инквизиторы после еще одного допроса 22 июня выносят обвинительный приговор, и в тот же день Галилей, коленопреклоненный, произносит свое отречение. “Мы заявляем, — так заканчивается текст обвинения, — что ты, выше­ упомянутый Галилей, за твои проступки, доказанные в ходе суда и признанные тобой, о чем говорится выше, представлен пред Свя­ щенной канцелярией по подозрению в ереси, а именно в том, что ты придерживался и верил в учение, ложное и противоречащее божественному Священному Писанию, о том, что Солнце является центром для Земли и оно не движется с востока на запад, что Земля движется и не находится в центре мира, что ты мог придерживаться и защищать его и после объявления и определения его как проти­ воречащего Священному Писанию; и, вследствие этого, ты подле­ жишь всем наказаниям по святым канонам и другим общим и частным постановлениям, сформулированным против подобных

преступников. По этим постановлениям ты, к нашему удовлетворе­ нию, будешь освобожден, но перед тем, с открытым сердцем и искренней верой, ты должен пред всеми нами отречься, проклясть и презреть вышеупомянутые ошибки и ересь и всякую другую ошибку и ересь, противоречащую Соборной и Апостольской Цер-. кви, в той форме и тем образом, которые мы тебе укажем”.

Вот начало и конец текста отречения Галилея: “Я, Галилей, сын Винченцо Галилея из Флоренции, в возрасте семидесяти лет, лично представши пред судом, будучи коленопреклоненным перед вами, высокочтимые и достопочтенные кардиналы, главные Инквизиторы во всей Христианской республике, имея перед моими глазами свя­ щенное Евангелие и касаясь его руками, клянусь, что всегда верил, верю сейчас и с Божьей помощью буду верить в будущем во все то, что содержит, проповедует, чему учит Святая Соборная и Апостоль­ ская Церковь. <...> Поэтому, желая освободить Ваши Высокопрео­ священства и всякого верного христианина от тяжкого подозрения, справедливо мною заслуженного, я с открытым сердцем и искренней верой проклинаю и презираю вышеупомянутые заблуждения и ересь и вообще всякое другое заблуждение, ересь и секту, противоречащие Святой Церкви; и клянусь, что в будущем никогда больше не стану говорить и утверждать ни устно, ни письменно того, что могло бы навлечь на меня подобные подозрения; и если я узнаю какого-либо еретика или подозреваемого в ереси, то сообщу о нем в Священную канцелярию или же местному инквизитору или представителю там, где я буду находиться...”.

Церковь контрреформации осудила Галилея в обстановке, когда еще не было “той свободной, смелой буржуазии, которая станет знаком новой эры. То была империя старого права, придворных нотариусов, общество вне времени, город чиновников, конюхов, ростовщиков, сборщиков налогов, виноторговцев, сводников, крюч­ котворцев, торговцев церковной утвари, где, куда бы ни пошел, обязательно окажешься в обществе плутов и лицедеев” (Де Сантиллана). В истории идей, пишет Паоло Росси, 1633 год останется годом решающим. Трагичность ситуации, в которой оказались многие и к которой еще большему числу пришлось приспосабливаться, видна из письма, написанного Декартом отцу Марсенну через несколько месяцев после осуждения. Декарт выражает свое удивление осужде­ нием Галилея, “итальянца, пользовавшегося расположением Папы”. Конечно, теорию движения Земли, пишет Декарт, “в прошлые времена осуждали некоторые кардиналы, но, как мне казалось, уже более не чинят препятствий ее публичному преподаванию, даже в Риме”. Декарт добавляет, что если теория Коперника ложна, тогда порочна вся его философия, поскольку теория подвижности Земли прочно связана с другими составляющими его системы. “Я предаю-

чел бы уничтожить сочинение, не одобряемое Церковью, нежели дать ему появиться в искаженном виде”. Сочинение» упоминаемое Декартом, — это его трактат “Мир”, который будет впервые опуб­ ликован в 1664 г., спустя четырнадцать лет после смерти Декарта.

6.10. Последняя большая работа

После второго суда и отречения Галилей пишет “реседы и мате­ матические доказательства, касающиеся двух новых отраслей науки, относящихся к механике и местному движению*’. Проблема движения постоянно присутствовала в творчестве Галилея, начиная с его юношеской работы “О движении” (1590). Причиной такого посто­ янства было то, что “основы динамики и оправдание системы Коперника неразрывно связаны в системе Галилея, и попытки критиков опровергнуть эту связь заканчиваются неудачей” (F. Епriges). В “Беседах... ” коперниканский дух тот же, что и в “Диалоге о двух главнейших системах”(С. Тимпаяаро). В них углубляются зако­ ны механики, используемые Галилеем для того, чтобы опровергнуть возражения именно механического типа (например, вертикальное падение тяжестей), выдвигаемые против Коперника.

“Беседы ”также написаны в форме диалога, и мы вновь встреча­ емся с теми же персонажами, что и в “Диалоге о двух главнейших системах”: Сальвиати, Сагредо и Симплицием. “Беседы” также проходят в течение четырех дней. В первые два дня речь идет о сопротивлении материалов. Проблема следующая: когда констру­ ируются механизмы разных пропорций, “механизм более крупных размеров, созданный из того же материала и в тех же пропорциях, что и меньший, полностью симметричен ему, но отличается большей сопротивляемостью, но чем он больше по размерам, тем более, в той же пропорции, уязвим” Иными словами, во всех твердых телах обнаруживается “сопротивляемость к разбиению на куски”. Галилей стремится выявить математические соотношения между сопротив­ ляемостью и “длиной и объемом” тел. Уже в первый день опреде­ ляется вопрос первостепенной важности — выяснение структуры материала: речь идет о “континуальности”, “пустоте”, “атоме”, математическом и физическом делении. Галилей выступает против идеи Аристотеля, согласно которой в пустоте движение невозможно, подвергает критике его идею о падении тяжестей, согласно которой существует пропорциональная зависимость между весом различных предметов и скоростью их падения. Галилей отстаивает мнение, что “если бы устранить сопротивляемость, все материалы падали бы с одинаковой скоростью” Затем он переходит к исследованию коле­ баний маятника и законов этих колебаний: изохронности и пропор-

ционалъности между периодом колебания и квадратным корнем из длины маятника. В акустике он предлагает применить полученные результаты о колебаниях маятника.

Во второй день от сопротивления твердых тел он переходит к системам и комбинациям рычагов. Так, новая наука (которой обя­ заны “сверхчеловеку Архимеду, о ком я не могу не упомянуть без восхищения”), а именно статика, позволяет Галилею показать “достоинства” и эффективность геометрии при изучении физичес­ кой природы (а также биологической: природа полых костей, про­ порции частей тела гигантов и т. д.). “Ну что, господин Симпли­ ций? — говорит Сагредо. — Не стоит ли признать достоинства геометрии как мощного инструмента для заточки ума в его размыш­ лениях и наблюдениях, и не прав ли был Платон, который хотел, чтобы его ученики прежде всего имели хорошую подготовку в математике? Я очень хорошо понял возможности рычага и как можно, увеличивая и уменьшая его длину, увеличивать или умень­ шать силу и сопротивляемость”. “Я действительно начинаю пони­ мать, что логика, будучи мощным инструментом нашего рассужде­ ния, в том, что касается догадок и открытий ума, во многом уступает отличающейся своей остротой геометрии”, — добавляет Симпли­ ций.

Третий и четвертый дни посвящены второй науке, динамике. Сальвиати читает трактат о движении, написанный на латинском языке, принадлежащий перу его друга Академа (читай: Галилея). Третий день посвящен классическим законам равномерного прямо­ линейного движения, движения с естественным ускорением и дви­ жения с ускорением и замедлением. Галилей начинает с “абстракт­ ных” определений движений, а затем выводит их характеристики.

В ответ на возражения Сагредо и Симплиция о необходимости экспериментов Галилей (устами Сальвиати) рассказывает о знамени­ том опыте с наклонными плоскостями. “На планке из дерева длиной около 12 локтей, шириной около половины локтя и толщиной в 3 пяди была выдолблена ложбинка, чуть шире одной пяди, очень прямая и для гладкости изнутри оклеенная отполированным перга­ ментом. В нее опущен гладкий бронзовый шарик; планка была установлена на наклонной, для чего один ее конец приподнят на один или два локтя; по мере того как скатывался шарик, засекалось время, необходимое для его прохождения по всей ложбинке, и так много раз, с целью получить абсолютно идентичные результаты, которые не отличались бы один от другого даже на десятую часть удара пульса. После окончания этой операции шарик спускался с четвертой части всей длины ложбинки: тщательно замеряемое время всегда оказывалось при этом вполовину меньше результата в предыдущем опыте. Опыты с другими частями ложбинки и соотно­

шение времени прохождения всего пути с временем, необходимым для половины, двух третей, трех четвертей и любой другой части показали, что отношение проходимых расстояний равно соотноше­ нию квадратов времени, и это — при любых наклонах поверхности, т. е. ложбинки, по которой скатывался шарик; мы также заметили, что время спуска при разных наклонах сохраняет эту пропорцию, указанную Автором. Что же касается времени, то было подвешено на высоте большое ведро с водой, стекавшей по узенькой трубочке, приваренной к днищу, в маленький стакан в течение того времени, пока шарик спускался по ложбинке или по какой-то ее части; затем вода, собранная таким образом, каждый раз взвешивалась на точных весах, что давало нам возможность установить различия и пропорции между данными веса и данными времени; и все это достигалось многократным повторением операций, до абсолютного совпадения данных”.

Как хорошо видно, это не голое наблюдение, оторванное от теории: опыт дан не извне, он конструируется. Он создается так, как того требует теория. Опыт не есть данность, простое наблюдение; это — эксперимент. “Факт” эксперимента становится данностью только после того, как он проделан. Эксперимент насквозь пронизан теорией. Понятия бесконечного и бесконечно малого заметны в дискуссиях третьего дня, понятие предела существенно для идей начальной скорости и ускорения. Сегодня подобные вещи нам кажутся простыми, но Галилею был незнаком расчет бесконечно малых величин, который сделан позже Ньютоном и Лейбницем. Во всяком случае, Галилей говорит о “бесконечных степенях торможе­ ния” В четвертый день обсуждаются траектории снарядов парабо­ лической формы. Анализ основывается на законе сложения момен­ тов движения.

иБеседы ”изданы в Голландии, куда были доставлены тайно. Они являют собой наиболее зрелый и оригинальный вклад Галилея в историю научных идей.

6.11. Галилеевский образ науки

Так каков же в точности образ науки в представлении Галилея? Какие ее характеристики можно извлечь из опытов и философскометодологических размышлений Галилея?

1). Прежде всего наука, по Галилею, уже не знание на службе у веры; у них различные задачи и основы. Священное Писание несет послание о спасении души, и в его функции не входит определять “устройство небес и звезд”. “Как попасть на небо” — знает верую­ щий. “Чувствующий опыт и необходимые доказательства” выявляет,

“как перемещается небо”. На основе разных целей (спасение души — для веры, познание — для науки) и различия в способах формулиро­ вания и восприятия (для веры — авторитет Писания и ответ человека на открывшееся ему послание; для науки — чувственный опыт и необходимые доказательства) Галилей разделяет научные суждения и суждения веры. “Мне кажется, что в размышлениях о природе оно [Писание] не играет важной роли”

2) . Если наука независима от веры, тем более она должна быть независима от всех тех земных оков, которые — как вера в Аристо­ теля и слепая привязанность к его высказываниям — мешают ее развитию. “И что может быть постыднее, — говорит Сальвиати в

«Диалоге о двух главнейших системах», — чем слышать во время публичных диспутов, как один зажимает рот другому, когда идет речь о доказанных заключениях, текстом, нередко написанным по совсем другому поводу. <...> Но, господин Симплиций, выдвигайте доказа­ тельства, ваши или Аристотеля, а не цитаты и не голые авторитеты, потому что наши диспуты касаются мира чувственного, а не бумаж­ ного”.

3) . Наука независима от веры, она не имеет ничего общего с догмой, представленной аристотелевской традицией. Это, однако, не означает для Галилея, что традиция опасна сама по себе. Она опасна, когда вырастает до догмы, неконтролируемой, а следователь­ но, неприкосновенной. “Я не говорю, что не надо слушать Аристо­ теля, наоборот, я приветствую обращение к этому учению и его тщательное изучение и лишь осуждаю слепое принятие любого его высказывания, без каких бы то ни было попыток найти другие объяснения, принятие его как нерушимого установления; такая крайность влечет за собой другую крайность, отбивает стремление понять силу доказательств”. Именно так случилось с одним после­ дователем Аристотеля, который (зная из текстов Аристотеля, что нервы исходят из сердца) при одном анатомическом вскрытии, устроенном, чтобы опровергнуть эту теорию, вздохнул: “Вы показа­ ли мне это столь очевидно, что, если бы Аристотель не утверждал обратного, а именно, что нервы растут из сердца, пришлось бы признать увиденное верным”.

Галилей против догматизма, слепого преклонения перед автори­ тетом (Ipse dixit — “Сам сказал”), против “голого авторитета”, а не против доказательств, которые и сегодня можно обнаружить, напри­ мер, у Аристотеля: “Но, господин Симплиций, выдвигайте доказа­ тельства, ваши или Аристотеля...” У истины мы не требуем свиде­ тельства о рождении, доказательства могут браться откуда угодно; важно показать, что они имеют силу, а не просто написаны в книгах Аристотеля. В своем споре с догматиками, бумажными последова­ телями Аристотеля, Галилей обращается именно к Аристотелю:

“сам” Аристотель “противопоставляет чувственный опыт всем рас­ суждениям”: “Я не сомневаюсь, что если бь* Аристотель жил в наше время, он переменил бы мнение. Это с очевидностью проявляется в самом ходе его рассуждений: когда он ццшет, что считает небеса неизменными и т. д., потому что не рцдно, чтобы какая-нибудь новая вещь возникла там или отделилась от старых, тем самым он неявно дает нам понять, что если бы он увидел какое-то из этих явлений, то имел бы противоположное мнение и предпочел бы данные чувственного опыта привычному рассуждению”. Галилей хочет очистить дорогу молодой науке, от авторитаризма удушающей традиции как эпистемологического препятствия, блокирующей раз­ витие науки. Это “похороны... псевдофплософии”, но не похороны традиции как таковой. И это настолько Черно, что, хотя и с оговор­ ками, можно сказать, что он является последователем Платона в философии и Аристотеля в методе.

4) . Независимую от веры, в отличие от догматического знания, науку Галилей воспринимает в духе реализма. Как и Коперник, Галилей рассуждает не как “чистый математик”, а как физик, он более “философ” (т. е. “физик”), нежели математик. Другими сло­ вами, наука, по мнению Галилея, — не набор инструментов, полез­ ных для составления прогнозов; она, скорее, дает истинное описание действительности: сообщает нам, “как перемещается небо”. Как говорилось выше, суть конфликта между Галилеем и церковью коренится главным образом именно в реалистской концепции науки.

5) . Но наука может дать достоверное описание действительности, достигать объектов и, таким образом, быть объективной только при условии, что она в состоянии проводить фундаментальное различие между объективными и субъективными качествами тел, иными словами, при условии, что наука описывает объективные качества тел как количественные и поддающиеся измерению (доступные общественному контролю) и исключает человека с его субъектив­ ными свойствами. В “Пробирных дел мастере” мы читаем: “Между тем я хорошо чувствую, как меня влечет потребность, как только я начинаю думать о какой-нибудь материи или телесной субстан­ ции, одновременно думать о ее форме, о том, большая она или маленькая в сравнении с другими субстанциями, находится ли она в том или другом месте, в то или другое время, движется она или неподвижна, соприкасается она или нет с другим телом, одна она или их несколько, или даже много, и никаким воображением я не могу отделить ее от этих обстоятельств; но должна ли она быть белой или красной, горькой или сладкой, глухой или немой, обладать приятным или неприятным запахом, — я осознаю, что мой мозг не в силах воспринять ее во всех этих деталях; более

того, не будь чувств, одним рассуждением или воображением никогда бы ничего нельзя было достигнуть”. Короче: цвет, запах, вкус и т. д. — это субъективные качества; их нет в объекте, а есть только в воспринимающем субъекте, как щекотка — не в перышке, а в чувствующем ее субъекте. Наука объективна, потому что она интересуется не субъективными свойствами, меняющимися в за­ висимости от воспринимающего их человека, но теми характерис­ тиками предметов, которые, будучи доступны исчислению и из­ мерению, одинаковы для всех. Наука не стремится к “скрытой сущности природных субстанций”. Более того, пишет Галилей, “выявление сущности я считаю столь же невозможным и тщетным как в отношении близких элементарных субстанций, так и далеких небесных; и мне кажется, что я в равной степени не могу постигнуть сущности Земли, как и Луны, элементарных облаков и пятен на Солнце”.

Итак, ни субъективные качества, ни сущность вещей не состав­ ляют объекта науки. Последняя должна удовлетвориться “пости­ жением некоторых их проявлений”; так, например, “если тщетны попытки исследовать сущность солнечных пятен, это не значит, что некоторые их проявления — такие, как место, движение, форма, величина, светонепроницаемость, изменчивость, возникно­ вение и исчезновение не могут быть изучены”. Словом, наука — это объективное знание, знание объективных свойств тел; качества могут быть определены по количественным параметрам и доступны измерению.

6). Наука описывает действительность: это познание (а не “псевдофилософия”) по той причине, что описывает объективные (т. е. первичные) качества тел, а не субъективные (вторичные). Но — и это кульминационная точка мысли Галилея — такая наука о действительности, объективная и доступная измерениям, воз­ можна потому, что книга природы “написана языком математики”. Все в том же “Пробирных дел мастере” находим: “Философия записана в этой огромной книге, которая постоянно открыта перед нашими глазами (я говорю о Вселенной), но чтобы ее понять, надо научиться понимать язык и условные знаки, которыми она написана. Она написана на языке математики, а ее буквы — треугольники, круги и другие геометрические фигуры; без них невозможно понять ни слова, без них — тщетное блуждание по темному Лабиринту”. Перед нами экспликация метафизики Пла­ тона, спроецированной на галилеевскую науку. “Если ты отводишь математике наивысшее положение, приписываешь ей реальную ценность и доминирующую позицию в физике, ты — последова­ тель Платона”, — так пишет Койре. Очевидно, для Галилея и его последователей “математика означала платонизм”, а иДиалог” и

“Беседы ” дают истории открытия или, скорее, дешифровки языка Природы. Они объясняют нам теорию экспериментального иссле­ дования, в котором формулировка постулатов и выведение след­ ствий предшествуют и направляют наблюдение. Наблюдение же, по крайней мере для Галилея, — проверка “факта”. Новая наука для него — сверка платонизма с “опытом”.

7) . Хотя “выявление сущности” и невозможно, определенный эссенциализм все же присутствует в философии науки Галилея. Человек не может знать всего; а в доступных ему “природных субстанциях” “истинная внутренняя сущность” скрыта, и тем не менее, человек обладает некоторыми определенными знаниями, не подлежащими пересмотру (в этом заключается эссенциализм Гали­ лея): “Имеет смысл обратиться к философскому разграничению, выделяя в понятии «понимание» две разновидности: интенсивное и экстенсивное. С точки зрения экстенсивного понимания, т. е. в том, что касается потенциально бесконечного множества объектов, до­ ступных пониманию, человеческое понимание практически мизер­ но, даже если человек понимает тысячу вещей, ведь тысяча в сравнении с бесконечностью все равно что ноль. Термин “интен­ сивное понимание” предполагает, что человеческий интеллект вос­ принимает некоторые вещи столь глубоко и эти знания столь надежны, что они соответствуют самой природе вещей; таковы чисто математические науки, т. е. геометрия и арифметика, о которых божественный разум знает бесконечно много, но в части немногого, что воспринято человеческим разумом, я полагаю, это знание при­ равнивается к божественному в том, что касается объективной определенности, поскольку осознается его необходимость, и важнее ничего не может быть”. Если знания в области геометрии и матема­ тики являются определенными, необходимыми и надежными; если, с другой стороны, книга Природы записана на языке геометрии и математики, если знание раскрывает язык Природы, — всякому понятно, какие надежды возлагал Галилей на разум и научное знание.

8) . Очевидно, заострение внимания на объективных, первичных качествах тел влечет за собой целый рад последствий: а) это исклю­ чает человека из универсума физических исследований; б) исключе­ ние человека влечет за собой исключение целого мира объектов, находящихся в иерархической связи, замыкающейся на человеке; в) исключается качественный анализ, предпочтение отдается Коли­ чественному; г) конечные цели заменяются механическими и дей­ ствующими причинами. Иными словами, физический мир Галилея совершенно отличен от аристотелевского.

Вот некоторые примеры, демонстрирующие различие Между “миром” Галилея и “миром” Аристотеля. В “Диалоге ” Симплиций