ПЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

Как возникли народы?Тот, кто захотел бы отвести этот вопрос как излишний, должен был бы опираться при этом на одно из двух положений, первое из которых: народы существовали всегда, второе же: народы возникают сами собой. Утверждать первое решиться довольно трудно. Однако можно попытаться утверждать, что народы возникают сами по себе, что они возникают уже вследствие постоянного возрастания количества членов родов, благодаря чему не только вообще заселяется большее пространство Земли, но и все дальше расходятся друг с другом линии происхождения. Это, однако, приводило бы лишь к образованию племен, но никак не народов. Правда, можно было бы сказать, что по мере того как бурно растущие племена вынуждаются к разделению и поискам отдаленных мест обитания, они взаимно отчуждаются. Однако же и в результате этого еще не возникают различные народы, так как в этом случае каждый осколок племени под воздействием иных, привходящих моментов должен был бы образовать народ; ибо такое только внешнее разделение еще не делает племена народами. Ярчайший пример дает нам огромная удаленность между восточными и западными арабами. Будучи отделены морями от своих собратьев, арабы в Африке, если не считать некоторых малозначительных нюансов в общем языке и общих обычаях, еще и по сей день мало чем отличаются от своих соплеменников в Аравийской пустыне. И наоборот, племенное единство никак не препятствует расхождению на разные народы, в доказательство того, что для возникновения народа необходимо участие полностью отличного от происхождения и независимого от него момента.

Одно лишь пространственное расхождение всегда давало бы результатом однородные и никогда не разнородные части, такие как народы, которые с момента своего возникновения сами по себе физически и духовно разнородны. В историческом времени мы хорошо видим, как один народ толкает и теснит другой, пытаясь заставить его замкнуться в более тесных границах, либо вообще покинуть места своего первоначального обитания, без того, впрочем, чтобы поэтому изгнанный и дажена огромные расстояния от дома унесенный народ перестал бы утверждать свой характер и быть тем же народом. Также и среди арабских племен, как тех, что живут в стране своего рождения, так и других, которые продолжают вести кочевую жизнь

во Внутренней Африке, называя и различая себя по именам своих патриархов, случаются взаимные нападки и борьба, однако они никак не приводят к тому, чтобы

врезультате противоборствующие стороны образовали бы разные народы или перестали бы представлять гомогенную массу, точно так же как в море нет недостатка

вштормах, поднимающих огромные волны, которые, однако, по истечении краткого времени восстанавливают ровную поверхность стихии и, не оставив по себе никаких следов, возвращаются к спокойному состоянию, или как ветер пустыни вздымает песок в гибельных смерчах, который вскоре затем вновь представляет собой прежнюю ровную гладь.

Внутреннее, и именно поэтому непреложное и необратимое разделение, какое имеет место между народами, вообще не может быть вызвано внешними,а следовательно, также и одними лишь природными событиями, мысль о которых приходит в голову в первую очередь. Вулканические извержения, землетрясения, изменения уровня моря, образование трещин в земной коре, в каком бы масштабе мы их ни предположили, могли бы объяснить разделение на однородные, но никогда не на разнородные, части. Должны, следовательно, в любом случае иметь место внутренние, возникающие внутри самого гомогенного человечества причины, под воздействием коих оно разделилось и впредь с неизбежностью было разъято на неоднородные, взаимоисключающие части. Эти внутренние причины поэтому все еще могли бы носить естественный характер. Все еще скорее, чем внешние события, можно было бы помыслить в качестве причины возникающие внутри самого человечества дивергенции физического развития, которые, в соответствии с неким скрытым законом, стали проявляться в человеческом роде и в дальнейшем приводить к тем или иным духовным, моральным и психологическим различиям, в результате которых человечеству было суждено распасться на отдельные народы.

Чтобы доказать разъединяющую силу, способную вызвать физические дивергенции, можно было бы сослаться на последствия, которые, напротив, имели место всякий раз, когда большие массы словно бы божественным промыслом удерживаемых порознь человеческих родов соприкасались или даже смешивались друг с другом (ибо напрасно, как сетует еще Гораций, промышляющий Бог разделил несоединимые страны океаном, если преступное судно все же переносит человека через запретные текучие пространства); с этой целью можно было бы вспомнить и о все- мирно-исторических вспышках болезней, принесенных человечеству крестовыми походами или открытием и затем, тысячелетия спустя, повторным открытием Америки, или об опустошительных эпидемиях, случающихся всякий раз, когда, вследствие мировых войн, которые сводят в одном месте далеко отстоящие друг от друга народы, несколько народов на краткое время словно бы превращаются в один. Если нечаянное соприкосновение отделенных друг от друга далекими пространствами, потоками, болотами, горами, пустынями народов вызывает вспышки таких болез-

ней, как чума; если (дабы наряду с этими большими примерами поставить и другие, не столь значительные) малочисленные обитатели полностью изолированных от мира и от общения с остальным человечеством Шетландских островов всякий раз, как только к берегам пристает чужой корабль, и всякий раз, как сходит на их пустынный берег команда ежегодно курсирующего судна, привозящего продовольствие и иные предметы необходимости, испытывают приступы конвульсивного кашля, который оставляет их не раньше, чем чужаки покидают остров; если нечто подобное, и даже еще более примечательное, происходит на одиноких Фарерских островах, где появление чужого корабля, как правило, имеет следствием для обитателей некий вид катаральной лихорадки, которая зачастую уносит жизни довольно значительной части их немногочисленного населения; если подобное было отмечено на островах Южного моря, где одного лишь прибытия нескольких миссионеров было достаточно, чтобы вызвать вспышки лихорадки, о которых ранее ничего не знали и которые сократили численность их обитателей; если, таким образом, после однажды наступившего разделения, на какой-то момент восстановленное сосуществование отчужденных друг от друга народов порождает болезни, то точно так же начинающиеся дивергенции физического развития и возбуждаемые ими антипатии либо уже действительно возникающие болезни могли стать причиной взаимногоинстинктивного неприятия и выделения более не переносимых друг для друга человеческих пород (Menschengattungen).

Эта гипотеза, таким образом, среди только физических, пожалуй, более всего согласуется с закономерностью всех первоначальных процессов; однако, с одной стороны, она объясняет лишь взаимно непереносимые породы, но не объясняет народов; с другой стороны, согласно другим опытам, физическая несовместимость тех или иных человеческих родов могла бы быть следствием, скорее, духовных иморальных различий. Сюда относится быстрое вымирание всех диких племен по их соприкосновении с европейцами, перед лицом которых все нации, если они не защищены либо своей многочисленностью, как индусы и китайцы, либо климатом, как негры, похоже, обречены на исчезновение. В земле Ван Димена, с тех пор кактам поселились англичане, угасло все коренное население. То же в Новом Южном Уэльсе. Все выглядит так, словно бы более высокое и свободное развитие европейских наций было гибельным для всех остальных.

Нельзя говорить о физических различиях человеческого рода, не вспомниводновременно о так называемых человеческих расах, различия между коими для некоторых представлялись настолько значительными, что даже вынуждали их отказаться от теории общего возникновениячеловеческого рода. Правда, что касается этогомнения (ибо в таком исследовании, как данное, нельзя обойти этот вопрос, не высказавшись так или иначе),то суждение, которое рассматривает расовое различие как решающее возражение против идеи первоначального единства человеческого рода, пожалуй,

называет лишь ее как наиболее понятную, представляющуюся прежде всегокаждому, кто бросит взгляд на разъединяющие отличия народов, поскольку именно различие языков одновременно есть внешне ощутимое.

Однако также и эта болезнь сознания (Affection des Bewusstseins), которая первым своим следствием имела смешение языка, не могла быть лишь поверхностной, она должна была потрясти сознание в его принципе, в его основании, и если должен был наступить предположенный результат, смешение прежде общегоязыка, то потрясение должно было произойти именно в том, что до той поры было общим и объединяло человечество; должна была пошатнуться духовная сипа, которая до той поры сдерживала любое разнонаправленное развитие (jede auseinanderstrebende Entwicklung), удерживая человечество, несмотря на разделение на племена, которое само по себе является всего лишь внешним различием, на ступени совершенного, абсолютного paBeHCTBa(Gleichartigkeit).

Это было действием духовнойсилы. Ибо сохранение единства, нерасхождение человечества точно так же требуют для своего объяснения позитивной причины,как и последующее расхождение. Какую продолжительность мы дадим этой эпохе гомогенного человечества, совершенно безразлично постольку, поскольку эта эпоха, в которую ничего не происходит, в любом случае имеет значение лишь исходной точки, чистого terminus a quo, от которого ведется отсчет, но который, однако, сам по себе неимеет действительного времени, т.е. не является последовательностью различных времен. Однако мы должны дать этой однообразной эпохе некоторуюдлительность, аонасовершенно немыслима без препятствующей любому разнонаправленномуразвитию силы. Если же мы спросим, какая единственно духовная сила была в достаточной мере сильна для того, чтобы удерживать человечество в этой неподвижности, то нужно непосредственно осознать, что это должен был быть принцип, и именно принцип, исключительно занимавший сознание человечества и владевший им; ибо как только это господство разделили между собой два принципа,в человечестве должны были возникнуть различия, так как оно неизбежно разделилось между этими двумя принципами. Однако далее, такой принцип, который не оставлял места в сознании никакому иному, не допуская в сознании ничего кроме себя, сам мог бы быть лишь бесконечным, мог быть лишь неким богом (ein Gott), богом, всецелозаполняющим сознание и общим для всего человечества, богом, который словно бы охватил все человечество своим единством, не позволяя ему отклониться, как часто выражается Ветхий Завет, ни вправо, ни влево; лишь такой бог мог дать длительность этой абсолютной неподвижности, этой остановке всякого развития.

Подобно тому, теперь, как человечество не могло более решительно удерживатьсяв единстве иначе,чем посредством безусловного единства бога, властвующего над ним, невозможно, с другой стороны, помыслить более сильного и глубокого потрясения, чем то, которое произошло, когда до той поры неподвижный Единый сам

иное выведение, нежели то, которое дано ему древним повествованием. Вавилон хотели представить как Bab-Bel (врата, двор Бела, Belus-Baal); однако тщетно! Такое выведение опровергается уже тем, что bab в этом значении свойственно лишь одному арабскому диалекту. Скорее, все же, дело обстоит действительно так, как говорит древнее повествование: «Потому дано ему имя Вавилон, что Господь смешал там языки всего мира». Babel в действительности есть лишь стяжение от Balbel, слова, в котором с очевидностью заключено нечто дуоматопоэтическое. Довольно примечательным выглядит тот факт, что звукоподражание, которое в произношенииBabel стерто, в более позднем, принадлежащем совсем иному и гораздо более молодому языку, производном того же слова (Balbel) еще сохранилось; я имею в виду греческое Barbaros, варвар, которое до сих пор привыкли выводить лишь от халдейского bar, снаружи (extra), barja, наружный (extraneus). Однако у греков и римлян слово «варвар» имеет не это общее значение, но определенно значение неразборчиво говорящего, как явствует уже из известного стиха Овидия:

Barbarus hic ego sum, quia non intelligor ulli*.2

Кроме того, при выведении от bar не учтена итерация слога, в котором преимущественно заключено звукоподражание, а также то, что уже один этот слог в достаточной мере доказывает, что слово относится к языку, как заметил еще Страбон. Греческое βάρβαρος, следовательно, образовано от восточного слова balbal, подражающего звукам запинающегося, путающегося в произношении языка, в результате так часто случающейся замены согласного L на R. Слово это в значении путаной речи и по сей день сохранилось в арабском и сирийском языках**.

И теперь здесь естественно напрашивается другой вопрос: каким образом возникающий политеизм может мыслиться как причина смешения языков, какая

* Именно в этом значении слово стоит и у апостола Павла, 1. Кор. 14,11: Εάν μη είδώ τήν δύναμιν

(смысл, значение) της φωνής,, εσομαι τω λαλοϋντι βάρβαρος και ό λαλών (εν) έμόι βάρβαρος — (Но если я не разумею значения слов, то я для говорящего варвар, и говорящий для меня варвар) (греч.), что Лютер переводит: «werde ich dem Redenden undeutsch sein, und der da redet wird mir undeutsch sein» — (я буду непонятен говорящему, и говорящий будет непонятен для меня) (нем.). В соответствии с этим словоупотреблением βάρβαρος можно назвать и того, кто неразборчиво говорит, и не обязательно, чтобы он был при этом extraneus —(чужак) (лат.). Также и Цицерон противопоставляет barbarus disertus (красноречивый) (φρ.). Точно так же у Платона βαρβαρίζειν означает «говорить непонятное»: άπορον και βαρβαρίζων — (теряясь и бормоча что-то) (греч.). Теэтет, 175d.

Русский канонический перевод этого стиха: «Но если я не разумею значения слов, то я для говорящего чужестранец, и говорящий для меня чужестранец».

В арабском переводе Нового Завета слово balbal употреблено также и для ταράδδειν (τήν ψυχήν) — (поколебали ваши души) (греч.). Деян.15,24. — Из того же звукоподражания происходит латинское balbus — (заика) (лат.), balbuties, немецкое babeln, babbeln = plappern (вести небрежный разговор, болтать) (нем.), французское babiller, babil.

физической конституции. Одни у египтян, другие у индусов, еще иные у эллинов, и если подвергнуть вопрос ближайшему рассмотрению, выяснится, что в каждом случае имеет место известное соответствие с природой данного богоучения. Однако давайте — более для того, чтобы оправдать отношение к политеизму, которое мы приписываем древнему повествованию, чем для того, чтобы показать еще один пример взаимосвязи религиозных движений с языком, — вспомним о феномене,параллельном смешению языков. Событие смешенияязыков во всей последовательности религиозной истории можно сопоставить лишь с одним, а именно с мгновенным восстановлением языкового единства (όμογλωσσία)3 при сошествии Святого Духа, с момента которого христианство, коему предназначено через постижение единого истинного Бога вновь привести к единству человеческий род, начинает свой великий

путь*.

Пусть не покажется излишним, если я добавлю, что точно так же и разделению на народы во всей истории соответствует лишь Одно Событие, а именно переселение народов, которое, однако, ближе стоит к собиранию и сведению воедино, чем к рассеянию. Ибо лишь одна сила, которая всегда принимает участие в высочайших поворотных моментах мировой истории (это должна была быть сила объединения, равная прежним отталкивающим и разъединяющим), могла быть той, что вывела определенные народы из все еще не исчерпанных исторических запасников на арену мировой истории, с тем чтобы они восприняли в себя христианство и сделали его тем, чем оно должно было стать, и тем, чем оно могло стать лишь благодаря им.

В любом случае очевидно: возникновение народов, смешение языков и политеизм суть понятия, родственные ветхозаветному мышлению, и глубоко взаимосвязанные явления. Если мы оглянемся с этой точки на ранее обнаруженное, то каждый народ как таковой лишь тогдасуществует,когда он определился в отношении своеймифологии. Она, следовательно, не может возникнуть у него в эпоху уже свершившегося обособления и после того, как он уже состоялся в качестве народа; поскольку же она столь же мало могла возникнуть у него, покуда он еще пребывал в целом человечества в качестве его незримой части, то ее образование должно падать как раз на переход, на момент, когда он еще не представляет собой определенного народа, но стоит на пути к тому, чтобы выделиться и обособиться как таковой.

Поэтому в лекциях по философии Откровения я назвал сошествие Святого Духа «Вавилоном наоборот», выражение, которое я позднее встречал и у других. Самому мне тогда еще не был понятен знак, поданный Гезениусом в его статье Вавилон, еще не известный энциклопедии Галле. Еще отцы церкви, между тем, зачастую использовали это противопоставление, которое тем самым вполне может претендовать на то, чтобы считаться естественным. Другая параллель из персидского учения, где языковое различие (έτερογλόσσια) — (разноязычие)(греч.) описывается как дело Аримана и на эпоху восстановления чистого царства света после победы над Ариманом предсказано также и грядущее восстановление языкового единства, упомянута в Философии Откровения.

92Первая книга. Историко-критическоевведение в философию мифологии

Вточности то же самое, однако,должно быть верно и в отношении языка каждого народа, а именно:что он определяется как раз в то самое время, когда происходит образование самого народа. До той поры и покуда народ существует еще в кризисе,

т.е. в периоде становления, его язык так же текуч, подвижен и не вполне выделен из других, так что действительно в известной мере различные языки употребляются вперемежку*, как и древнее повествование говорит лишь о смешении, а не сразу же о совершенном отделении языков друг от друга. Возможно, что к этим временам, когда языки еще не разделились, но находятся в процессе разделения, относятся вошедшие под греческими именами в мифологию очевидно негреческие, доисторические божества; Геродот, греческому языковому чутью которого вполне можно доверять и который, пожалуй, так же хорошо, как и грамматики нашего времени,смог бы распознать греческую этимологию, например, в имени Посейдон**, говорит, что почти все имена богов перешли к грекам от варваров (что, очевидно, совсем еще не значит, что так же и сами боги пришли к ним от варваров), и далеко не напрямую от них. Оттуда, по-видимому, объясняются также и отдельные материальные сходства между языками, которые, впрочем, образованы на совершенно различных принципах. При сравнении языков вообще имеет место следующая градация: некоторые представляют собой лишь диалекты одного языка, как арабский и еврейский, и здесь мы отмечаем единство происхождения; другие относятся к одной формации, как санскрит, греческий, латинский, немецкий; еще иные не принадлежат ни к одному роду, ни к одной формации, и тем не менее между различными языками обнаруживаются сходства, которые невозможно объяснить ни из исторических обстоятельств, как арабские слова в испанском и французском***, ни из того, что языки относятся к одной семье или одной ступени развития (формации). Примеры

Т.е. настоящий γλώσσαις (во мн.ч.) λαλειν — (говорение языками) (греч.); так же и в Коринфе нечто совершенно иное, нежели έτέραις γλώσσαις λαλειν (говорить разными языками), объяснениекоторого содержится в следующем: "Οτι ήκουον εις έκαστος τη ιδία διαλεκτω λαλούντων αυτών (так что каждый слышал, что они говорили на его языке) (греч.), что возможно только в том случае, если язык, на котором говорят, является instar omnium — (вместо всего) (лат.), но не когда всего лишь различные языки утрачивают взаимное напряжение и взаимную исключаемость; тот, кто говорит подобным образом, является для апостола βάρβαρος — (варвар) (греч.), как уже говорилось в упомянутом месте.

Германн,как известно, объясняет его из ποτόν (πόσις) (напиток) (греч.) и εϊδεσθαι (казаться) (греч.), quod potile videtur, non est — (что кажется служащим для питья, но не является им) (лат.). (Вместо potile, если я не ошибаюсь, должно было стоять potabile — (пригодным для питья) (лат.). Ибо хотя морская вода, действительно, в общем смысле является, как все жидкое, чем-то, что можно выпить, однако питьевой в особом смысле, в смысле приятности на человеческий вкус, т. е. potabile, она кажется лишь на взгляд.)

*** Известное прилагательное mesquin (скупой, скудный) есть чисто арабское слово, перешедшее из испанского во французский.

такого рода дает присутствие семитских слов в санскрите, в греческом, похоже, также и в древнеегипетском; эти соответствия выходят за всякие исторические рамки. Ни один язык не возникает у готового уже и оформившегося народа, и ни у одного народа также его язык не появляется вне всякой взаимосвязи с первоначальным языковым единством, которое продолжает утверждать себя даже и в разделении.

Ибо на единство, власть которого продолжает существовать даже в рассеянии, указывают эти явления, указывает поведение народов, насколько оно, несмотря на огромную удаленность, еще распознаваемо сквозь туманную пелену незапамятной древности.

Не внешнее жало, но жало внутреннего беспокойства, чувство причастности уже не ко всему человечеству, но лишь к одной его части, и принадлежности уже не всецело Единому, но лишь одному особому богу или особым богам: это чувство гнало их из страны в страну, от побережья к побережью, покуда каждый народ не оказался наедине с самим собой, отделенным от всего чужеродного, и не нашел определенного ему места на земле*. Или также и здесь действовал один лишь слепой случай? Был ли то случай, что привел древнейшее население Египта, темный цвет кожи которого был лишь выражением мрачного настроя его собственного внутреннего мира, в тесную долину Нила**,или это было чувство того, что лишь в этой уединенности они смогут сохранить в себе то, что должны были сохранить? Ибо также и после рассеяния страх не отступил от них; они ощущали разрушение первоначального единства, уступившего место хаотическому множеству, которое, казалось, не могло закончиться иначе, чем полной утратой всякого сознания единства и тем самым всего человеческого.

У нас сохранились и свидетельства этого экстремального состояния,как,равным образом, несмотря на все невзгоды этого времени, сохранились памятники и всего того, что подлинная и планомерно продвигающаяся наука познает из себя самой и от себя самой требует; это, как я имею обыкновение выражаться, есть вера истинного исследователя, которая никогда не бывает посрамлена. Я здесь вновь приведу Вам на память то неоднократно упоминавшееся, не имеющее никакой организации разрозненное и лишь внешне человекоподобное народонаселение в Южной Америке. Совершенно невозможно увидеть в них пример первого, как предполагают, еще самого

*Согласно одному месту в Пятикнижии(Второзак. 32,8.) Всевышний раздает народы в удел{verteilt die Völker) (отдельным богам, иначе еврейское слово имело бы после себя Dativ); подобно этому месту также и платоновское: τότε γαρ (в первую мировую эпоху) αυτής πρώτον της κυκλώσεως ήρχεν έπιμελούμενος όλης ό θεός, ώς νυν κατά τόποικ ταύτόν τοϋτο ύπό θεών, αρχόντων πάντη τα του κόσμου μέρη διειλημμένα. — (Тогда, в начале, самим круговращением целиком и полностью ведал [верховный] бог, но местами, как и теперь, части космоса были поделены между правящими богами) (греч.) (пер. С.Я.Шейнман-Топштейн)— Политик, 271d.

**Геродот, П. 104.

грубого и наиболее приближенного к звериному состояния; они, напротив, самым определенным образом опровергают фантазию о таком тупом первозданном состоянии человеческого рода, будучи ясным свидетельством того, что из такого состояния невозможно никакое движение вперед; столь же мало я чувствую себя способным представить их как пример некогда развитого, но по каким-то причинам вновь впавшего в варварство человеческого сообщества. Состояние, в котором они пребывают, есть проблема не для тех умов, которые довольствуются уже употребительными мыслями; основательный ученый до сих пор не смог бы указать для них надлежащего места. Если нельзя предполагать, что народы возникают сами собой, если приходится признать необходимость дать им объяснение,то в той же мере нуждаются в объяснении те массы, которые,хотя и будучи физически гомогенными, все же остались существовать безо всякого нравственного и духовного единства в своей среде. Мне кажется, что они лишь являют собой печальный результат того самого кризиса,из которого остальному человечеству удалось вынести основу всякого человеческого сознания, в то время как для них эта основа была полностью утрачена. Они суть еще живое свидетельство произведенного однажды, ничем не сдерживаемого и неудержимого рассеяния; на них пала вся сила проклятия этого рассеяния, и они собственно есть стадо, пасущееся без пастыря; не став народом, они погибли в том самом кризисе, который дал народам их существование. Если же некто,подобно мне,захочет, независимо от полученных свидетельств, на которые я,впрочем, тоже не всецело полагаюсь, отыскать в них какие-либо следы культуры или слабые остатки бессмысленно совершаемых обрядов, то последние также не доказывали бы, что они являются остатками уничтоженного в исторических или естественных катастрофах народа.

Ибо доисторическое, предшествующее возникновению народов состояние,к которому также и они все-таки были причастны, — это состояние, как в достаточной мере вытекает из наших объяснений, совсем не было состоянием отсутствия всякой культуры и звериной грубости, из которого никогда не был бы возможен переход к общественному развитию. Ибо мы признали за этим состоянием по меньшей мере родовое членение: там же, где оно имеется, там можно найти уже и отношения, подобные брачным и семейным; также и роды, еще не составившие народ, знают по меньшей мере движимую собственность, а в той мере, в какой знают ее, бесспорно могут иметь и соглашения; однако ни один возможный политический распад неспособен низвести целое, которое однажды было народом и имело сообразные с этим понятием обычаи, законы, гражданское устроение и все, что неизменно с этим связано, своеобразные религиозные представления и обычаи, до такого состояния абсолютного беззакония (Gesetzlosigkeit), такого расчеловечивания (Entmenschung) и животной грубости (Brutalitaet), как то, в котором живут эти племена, где нет и намека на какой бы то ни было закон,какие бы то ни было обязательства, какой бы то ни было порядок,общий для всех, или какие бы то ни было религиозные представления.

физические события могут материально разрушить народ, однако не лишить его преданий, памяти, всего его прошлого, как в случае с этой человеческой породой,которая столь же мало обладает прошлым, как какая-нибудь порода животных. Однако их состояние вполне понятно,если они представляют собой часть первозданного человечества, в которой в действительности утратилось всякое сознание единства. Я уже отмечал, что народы невозможно объяснить посредством одного лишь расхождения, что наряду с этим необходима объединяющая сила: на этом примере мы видим,чем могло бы стать все человечество, если бы оно ничего не спасло от первоначального единства.

Также и иное соображение указывает им такое место. Эти племена в особенности свидетельствуют об истине, заключенной в древнем повествовании о смешении языка. О выражении смешение уже говорилось особо. Смешение возникает лишь там, где несогласные элементы, которые не достигают единства, столь же мало способны разойтись. В любом становящемся языке продолжает действовать первоначальное единство, что как раз отчасти сказывается в родстве языков; упразднение всякого единства было бы упразднением самого языка, а тем самым и всего человеческого; ибо человек есть лишь в той мере человек, в какой он способен иметь выходящее за пределы его единичности, всеобщее сознание; также и язык имеет смысл лишь как нечто всеобщее. Языки преимущественно человеческих и духовно сплоченных народов простираются на большие расстояния, и таких языков лишь весьма немного. Здесь, следовательно, общность сознания еще сохранилась в больших массах. Вдальнейшем эти языки продолжают хранить в себе соотнесенность с остальными, следы первоначального единства, знаки общего происхождения. Я ставлю под сомнение всякое материальное сходство между идиомами этого американского народонаселения и подлинными народными языками,точно так же как должен оставить открытым вопрос о том, насколько то пристальное научное внимание, какое было уделено этим идиомам, могло оправдать надежду, с которой предпринималось их изучение, а именно подойти к их действительным, т.е. генетическим, элементам; безусловно, исследователи доберутся до этих последних элементов, но то будут элементы распада, а не синтеза и становления. Среди этого народонаселения, по свидетельствуАзары, язык Гуарани является единственным понятным ему (народонаселению) в значительном объеме, но также и это, возможно, требует еще более подробного исследования. Ибо впрочем, как замечает тот же Азара — а он не просто прошел по этим землям, но жил в них и провел там годы, — язык меняется от стада к стаду (von Horde zu Horde) и даже от хижины к хижине, так что зачастую лишь члены одной семьи понимают друг друга; и не только это одно, но даже и сама языковая способность,кажется, близка у них к угасанию и исчезновению. Их голос никогда не бывает сильным и звучным; они говорят лишь очень тихо и никогда не кричат, даже если их убивают. Говоря, они едва шевелят губами и никогда не сопровождают речь

взглядом, требующим внимания. К этому безразличию добавляется еще и сильное нежелание говорить, так что если им необходимо сообщиться с кем-либо, находящимся в ста шагах расстояния,они никогда не окликают его, но пытаются настигнуть бегом. Язык, таким образом, пребывает здесь на последней границе, по ту сторону которой он исчезает совершенно,равно как вообще имеет смысл спросить, заслуживают ли идиомы, звуки которых по большей части являются носовыми и гортанными, а не грудными и губными, и в большинстве своем не поддаются передаче знаками нашего письменного языка, права рассматриваться какязык*.

Этот страх, таким образом, этот ужас перед возможной потерей всякого сознания единства сплачивал оставшихся в рассеянии воедино и подталкивал их к тому, чтобы утверждать по меньшей мере частичное единство, с тем чтобы устоять еслине как человечество, то хотя бы как отдельный народ. Этот страх перед полнымисчезновением единства и вместе с ним всякого истинно человеческого сознания внушил им не только первые религиозные установления, но даже и первые формы гражданского устройства, целью которых было не что иное, как сохранение спасенных остатков единства и недопущение дальнейшего распада. Поскольку, после того как единство однажды было утрачено, отдельные индивидуумы также стали стремиться к обособлению и приобретению собственного имущества, они сделали все для того, чтобы удержать массовое бегство 1) посредством образования особых обществ, а также строгого отделения тех, в ком должно было продолжать жить общественное, единое сознание: разделение на касты, основы коего так же стары, как история, и являются общими для всех народов, чье знакомое нам устроение вело начало из этой эпохи и не имело никакой иной цели, кроме как в таком обособлении с большой надежностью сохранить, а косвенно также и сберечь для других сознание единства, которое неизбежно все более и более в них утрачивалось; 2) посредством строгих жреческих установлений и утверждения знания в виде доктрины, как, похоже, случилось в Египте**; внешне же они стремились сплотиться 3) с помощью тех очевидно относящихся к доисторической эпохе монументов, которые можно найти во всех частях исследованной Земли и которые своей величиной и статью являют свидетельство почти сверхчеловеческой силы, глядя на которые мы невольно вспоминаем ту роковую башню,

Ils parlent ordinairment beaucoup de la gorge et du nez, le plus souvent même il nous est impossible d'exprimer avec nos lettres leurs mots ou leurs sons. — (Они говорят обыкновенно горлом и носом:зачастую даже невозможно отразить нашими буквами их слова и звуки) (фр.) — Azara. Voyages, t. II, p. 5, с чем ср. стр. 14 и 57.

Πρώτοι μέν ων άντρώπων, των ήμεις ϊδμεν, Αιγύπτιοι λέγονται θεών τε έννοιην λαβείν, και ίρα ϊσασθαι πρώτοι δέ και ούνόματα ίρα έγνωδαν, και λόγους ίρούς ελεξαν. — (Первый из народов, которыхмы знаем — египтяне, как говорят, получили представление о богах, основали святилища,устроили священные участки и празднества. Они первыми узнали святые имена и священные предания) (греч.)

(пер. С.С.Лукьянова) — Lucian. De SyriaDea, с.2.

о которой древнейшее повествование говорит там, где речь идет о рассеянии народов. Строители говорят друг другу: Построим себе крепость и башню, вершина которой достанет до небес, чтобы сделать себе имя, ибо может быть мы будем рассеяны по всейземле (denn wir möchten vielleicht zerstreut werden über die ganze Erde). Они говорят это еще до того, как происходит смешение их языка, они предчувствуют надвигающееся событие, тот кризис,который возвещает себя им заранее.

Они хотят сделать себе имя. Обычно говорят: давайте прославимся. Однако говорящая здесь масса не может думать о том, чтобы прославиться, как, безусловно, можно было бы перевести в соответствии со словоупотреблением, еще до того как обретет имя, т. е. прежде чем станет народом, точно так же как ни один человек не смог бы, как принято говорить, сделать себеимя, если прежде он имени не имел. Посамой сути вопроса здесь, следовательно, это выражение должно браться в своем еще непосредственном значении, от которого другое (прославиться) является всего лишь производным. — Следовательно, согласно их собственной речи, до той поры они были безымянным человечеством; имя есть то, что отличает народ как индивидуумот других, обособляет его, но именно поэтому одновременно сплачивает. Слова «чтобы сделать себе имя» означают поэтому не что иное, как «чтобы нам сделаться народом»*, а в качестве основания они приводят: для того чтобы не быть рассеяннымипо всей земле. Таким образом, страх быть рассеянными по земле, перестать быть целым и бесследно распылиться движет ими в этом предприятии. Об укрепленных цитаделях начинают думать лишь тогда, когда человечеству угрожает опасность совершенно потеряться и расчлениться как целое, однако с первым укрепленным городом начинается обособление, а следовательно, также и отторжение и взаимоисключение, равно как и Вавилонская башня,которая должна предотвратить полное рассеяние, становится началом и поводом к разделению народов. Ко времени именно этого перехода, следовательно, относятся также и те монументы доисторической эпохи, в особенности выдаваемые за циклопические и называемые так греками сооружения в Греции, на островах Средиземного моря, а также встречающиеся там итут в материковой Италии;сооружения, которые видели еще Гомер и Гесиод**, стены и башни, то выполненные из неотесанных камней без использования цемента, то сложенные из неправильных многоугольников, памятники некоего, ставшего для самих позднейших греков легендарным, рода, который не оставил иных следов своего бытия,однако же имеет большее историческое значение,нежели ему обычно приписывают. Ибо по тому, как Гомер в «Одиссее» описывает жизнь циклопов,а именно

В Быт. 12, 2 Иегова обещает Аврааму сделать его великим народоми возвеличить его имя.

Покачто, ибо мы надеемся позднее вернуться к этому предмету, я укажу по поводу циклопических сооружений догомеровской эпохи в Греции на мою работу, представленную в Ежегоднике Академии Наук в Мюнхене (1829-1831), содержащуюся там в сокращенном виде.

что они живут каждый сам по себе со своими женами и детьми, не обращая внимания на остальных,* не имея ни законов, ни народных собраний, мы должны сделать тот вывод, что уже в них положено начало тем совершенно рассеянным племенам, которые отличаются как раз тем, что никто из них не обращает внимания на остальных и что они остаются такими же чужими друг Другу, как звери в лесу, не будучи связаны сознанием какой бы то ни было причастности к общему. В новом мире это состояние, которое у Гомера олицетворяют циклопы,сохранилось, тогда какданный род в Греции, будучи поглощен все более крепчавшим натиском движения, для возникшего в результате этого движения народа сохранился лишь как воспоминание. У Гомера они все еще живут в естественных, однако по-видимому искусственным путем расширенных гротах, подобно тому как позднейшее предание приписывало им также и подземные постройки, гроты и лабиринты Мегары, Навплии и др. Однако тот же самый род переходит от этих построек, выполняемых в земляной субстанции, к тем возвышающимся над землей монументам, что строятся из независимого и свободного от земли материала; но, совершив такое строительство, сам этот род исчезает: ибо с этими сооружениями связан переход к народу, в котором этот переходный род находит свое разрешение.

ούδ αλλήλων αλέγουσιν (друг до друга им дела нет) (греч.). Одиссея, IX, 115.

ШЕСТАЯЛЕКЦИЯ

После предшествующего первоначального изложения, по которому, впрочем, видно, что оно рассчитывает получить те или иные ближайшие определения в ходе дальнейшего исследования, теперь уже не будет выглядеть сомнительным, если то самое объяснение, которое предпосылает политеизму монотеизм — и не просто монотеизм, но монотеизм исторический, — помещая его в эпоху разделения народов,

ибудет тем объяснением, на котором мы сочтем необходимым остановить свой выбор. Единственный вопрос, который вызывал у нас сомнение в связи с этим объяснением, о том, произошло ли сперва разделение народов, имея своим следствием политеизм, или случилось наоборот, — также, по нашему мнению,разрешен; ибо мы полагаем, что предшествующее изложение в достаточной мере убедило нас в том, что невозможно отыскать для разделения народов независимую от политеизма причину,

иследующее, являющееся результатом всего предшествующего изложения, заключение мы рассматриваем в качестве основания, на котором намерены продолжать дальнейшее строительство.

Если человечество разделилось на народы сразу же, едва лишь в едином до той поры сознании выделились различные божества: то предшествовавшее разделению единство человеческого рода, которое мы столь же мало можем мыслить без какойлибо позитивной причины, ничем не могло поддерживаться столь решительно, как

посредством сознания Единого, всеобщего и общего для всего человечества Бога.

В этом заключении, однако, не содержится никакого решения о том, был ли всеобщий и общий для всего человеческого рода Бог,поскольку он был таковым, снеобходимостью также Единым в смысле монотеизма, а именномонотеизма,данного в откровении, должен ли он был вообще быть целиком и полностью не-мифологическиму исключающим из себя все мифологическое?

Конечно, нас спросят, чем же еще иным мог быть этот общий для человечества Бог, если не истинно Единым и абсолютно не-мифологическим; и, собственно, дело стало теперь за ответом на данный вопрос; посредством его мы надеемся обрести базис,на основе которого можно будет выстраивать уже не гипотетические, но категорические выводы о происхождении мифологии.

Однако я не смогу ответить на этот вопрос, не проникнув глубже, чем это происходило до сих пор и чем это до сих пор было необходимо, в природу политеизма, который ведь сделался для нас главным вопросом лишь с появлением религиозного объяснения.

И здесь мы хотим обратить внимание на различие в самом политеизме, которое во всех предпринимавшихся до сего момента объяснениях обходилось стороной и которое именно поэтому не принималось во внимание также и нами, но которое именно теперьдолжно,стать предметом обсуждения.

Всякий, кому будет указано на это, согласится, что существует большая разница между тем политеизмом, который возникает, когда мыслится пусть большее или меньшее количество богов, однако подчиненныходному и томуже богукак среди них наивысшему и господствующему, и тем, который возникает, когда предполагается множество богов, однако каждый из которых в известное время является наивысшим и господствующими которые таким образом могут лишь следовать один за другим. Представим себе, что греческая история богов вместо трех божественных родов, которые сменяют в ней друг друга, имела бы лишь один, например,род Зевса:

вэтом случае она знала бы лишь одновременно живущих и сосуществующих богов, которые все растворялись бы в Зевсе как в своем общем единстве; она знала бы лишь симультанный (единовременный) политеизм. Однако же в ней наличествуют три божественных системы, и в каждой из них один бог является главенствующим,

впервой Уран, во второй Кронос, в третьей Зевс. Эти три бога, следовательно, не могут быть одновременными, но лишь взаимоисключающимии потому следующими один за другимво времени. Покуда господствует Уран, не может господствовать Кронос, и если к власти приходит Зевс, Кронос должен отойти в прошлое. Такойполитеизм мы будем называть сукцессивным (последовательным).

Здесь, однако, тут же необходимо признать следующее. Лишь посредством второго вида политеизма единство, или, чтобы выразиться еще более определенно,единственность Бога решительным образом снимается: лишь сукцессивный политеизм является истинным, т.е. собственно политеизмом. Ибо что касается богов, которые вместе подчинены главенствующему, то они по отношению к нему являются, если хотите, одновременными, но тем самым еще отнюдь не равными;они пребывают в нем; он существует вне их; он содержит их внутри себя, не будучи охвачен ими в свою очередь; он не относится к их числу и существует, пусть даже мыслимый,лишь как ихэманативная причина, по меньшей мере по своей природе и сущности, раньше чем они.

Их множественность не затрагивает его, он всегда остается Одним, не знающим себе равных,ибо его отличие от них не есть отличие одной лишь индивидуальности, каковое присутствует и между ними самими,но отличие родовое (differentia totius generis)1; здесь нет действительного политеизма, ибо все в конечном итоге вновь растворяется в единстве, или политеизм лишь в той мере, в какой также и иудейская теология на-

зывает ангелов Элогим (боги), не боясь того, что единственность Бога, чьими служителями и инструментами они являются, будет тем самым поставлена под угрозу. Здесь хотя и есть множество богов, однако нет многобожия. Последнее возникает лишь в том случае, когда один за другим следует множество высших и тем самым равных между собой богов, не могущих в свою очередь раствориться в более высоком единстве. Это различие между множеством богов и многобожием мы таким образом должны в точности удержать, с тем чтобы теперь перейти к предмету, о котором пойдет речь далее.

Ибо вы поймете тут же и без напоминания,что оба эти вида политеизма имеют весьма разнящееся отношение к любому объяснению. Если спросят, какой из этих двух главным образом требует для себя объяснения, то очевидно, это будет сукцессивный; именно он представляет собой загадку, здесь лежит вопрос, однако именно поэтому здесь же кроется и объяснение. Симультанный политеизм легко и просто понимается как результат распада первоначального единства, однако с такой же легкостью и таким же образом не может быть понят сукцессивный, по меньшей мере здесь придется прибегнуть к искусственным и вынужденным побочным рассмотрениям.

Сукцессивный политеизм первым подлежит рассмотрению также и потому, что он выходит за рамки любого симультанного, и таким образом в целом включает в себя симультанный, сам при этом оставаясь абсолютно и свободно стоящим.

Теперь же давайте честно признаем тот факт, что все прежде здесь сказанное ровным счетом ничего не дает нам для объяснения сукцессивного политеизма, и мы в известной мере находимся в том положении, когда необходимо начинать с самого начала, задавшись вопросом: как следует понимать многобожие7.

Но как только мы теперь принимаемся за исследование, нам становится ясно, что, задав этот вопрос, мы тем самым переносимся в совершенно иную область и становимся на совершенно иную почву, а именно на почву действительности, и что мы приближаемся к такой истине, перед лицом которой все только гипотезы должны исчезнуть, словно туман перед лучами солнца.

В соответствии с греческой теогонией (по меньшей мере, так она повествует), некогда было время, в котором безраздельно властвовал Уран. Является ли это одним только вымыслом, плодом фантазии и изобретения? Не может ли случиться так, что в действительности было время, когда почитался один лишь бог Неба и когда ничего еще не было известно о каком-либо ином,ни о Зевсе, ни даже о Кроносе,и не является ли таким образом завершенная история богов одновременно историческим свидетельством своего собственного возникновения? Сочтем ли мы еще ввиду этого возможным, чтобы мифология возникла вдруг как результат вымысла одного человека или нескольких или (другая гипотеза) как результат простого разложения некоторого единства, что в лучшем случае могло бы дать симультанный политеизм, простое неподвижное параллельное множество и в конечном итоге лишь грустное

102 Первая книга. Историко-критинескоевведение в философию мифологии

всебезразличие (Alleinerlei), а никак не живую последовательность подвижной,многозвучной и богатой членением мифологии.

Если наше суждение верно, то именно сукцессивное в мифологии заключает в себе действительное, подлинно историческое, собственно истину всей мифологии вообще; мы оказываемся тем самым на историческойпочве, на почве действительных событий.

То, что мифология в последовательности своих богов сохранила действительную историю своего возникновения, становится совершенно неоспоримым, стоит лишь сравнить друг с другом мифологии различных народов. Здесь оказывается, что богоучения, которые в мифологиях позднейших народов предстают как прошедшие, были действительными и настоящими для ранних, равно как и наоборот, что господствующие боги ранних народов получают доступ в мифологии позднейших лишь в качестве моментов прошлого. Лишь таким образом столь часто упоминаемое сходство может быть правильно понято и истолковано. В самом главном, мы правильнее бы сказали: в исключительно господствующем боге финикийцев эллины с уверенной определенностью узнают Кроноса своей собственной истории богов и так же его называют; легко указать различия между финикийскимбогом и греческим, тем самым показав, что один не находится с другим ни в каком отношении (родства), однако все эти различия находят совершенное объяснение посредством одного, а именно того, что в финикийскоймифологии Кронос все еще является единовластным богом, вэллинской же он являетсяуже вытесненным и преодоленным другим божеством; там Кронос есть настоящее, здесь же всего лишь прошлое. Как,однако, эллины могли узнавать в финикийском боге своего, если бы сами они не осознавали своего Кроноса как свое действительное, а не только воображаемое или вымышленное прошлое?

Каких только неестественных объяснений не смогло бы возникнуть, если бы прежние гипотезы не удовлетворились тем, чтобы объяснять один лишь политеизм вообще, вместо того чтобы преимущественно и прежде всего объяснять политеизм исторический. Такая череда богов не может быть только воображаемой или вымышленной; тот, кто творит себе или другим бога, будет творить по меньшей мере настоящего. Полагать нечто сразуже как прошлое противно природе; все должно сперва лишь статьпрошлым, а для этого прежде пережить период настоящего;то, что явоспринимаю как прошлое, я должен сперва воспринять в качестве настоящего. Чтоникогда не обладало для нас реальностью, не может стать для нас ступенью, моментом; прежний бог, однако, действительно должен удерживаться как ступень, как момент, а иначе не смог бы возникнуть никакой сукцессивный политеизм; когда-то прежде он должен был всецело владеть сознанием и занимать его собою; и, когда он исчез, он не должен был исчезнуть без сопротивления и борьбы, иначе он не был бы удержан.

Если бы мы даже, дабы испытать крайность, предположили, что мирообъясняющий философ первобытной эпохи заметил, что мир как он есть не может быть

объяснен посредством одной единственной причины и не мог возникнуть без той или иной последовательности действующих сил или потенций,в которой одна полагалась бы в качестве основания для другой, и он, сообразно с этим, включил в свою космогонию соответствующий ряд таких причин,которые он представил в виде персонажей: то (каким бы, впрочем, успехом мы ни наделили его вымысел) по отношению к богам, мыслимым и представляемым всего лишь как прошлое, никогда не смогло бы возникнуть того страха и благоговения, каким окружен Кронос не только в греческой мифологии, но и в греческой поэзии и искусстве. Этот религиозный трепет по отношению, впрочем, к уже теперь бессильному богу не является всего лишь поэтической ложью, он есть нечто в действительности ощущаемое, и также лишь поэтому он есть нечто подлинно поэтическое. Действительно же восприниматься он мог лишь в том случае, если в сознании оставалась память о боге, если ему в результате постоянной и непрерывной традиции из рода в род была накрепко внушена мысль о том, что этот бог когда-то, пусть даже теперь в незапамятные времена, действительно правил миром.

Конечно, мифология не имеет никакой реальности вне сознания; однако, если она протекает лишь в определениях сознания, то есть в представлениях, то все же само это протекание, сама эта последовательность представлений не может в свою очередь быть одним только представлением, она должна действительно иметь место, должна действительно произойти в сознании;она не порождается мифологией, но сама порождает мифологию; ибо мифология есть как раз лишь целое этих богоучений, действительно сменявших друг друга, и она возникла именно как результат этой последовательности.

Именно потому, что боги существуют лишь в сознании, сукцессивный политеизм может стать действительным лишь в результате того, что в сознании сперва полагается один бог, на место которого заступает другой, который не всецело его упраздняет (иначе сознание также перестало бы знать о нем), но по меньшей мере отодвигает его из настоящего в прошлое и лишает его если не божественности, то по меньшей мере исключительной божественности. Тем самым высказан не более чем тот самый знаменитый чистый факт, о котором так часто приходится слышать, но который так редко можно обнаружить в реальности; этот факт не выведен путем заключения, но видимым образом содержится в самом сукцессивном политеизме. Мы не объясняем ни того, почемутот первый бог таков, что за ним следует другой, нитого, в соответствии с каким законом этот другой за ним следует; все эти вопросы остаются открытыми, и мы лишь утверждаем как факт, что так было, что мифология, как показывает она сама, возникла таким образом — не посредством измышления и не как результат распада единства, но в ходе последовательности, действительно имевшей место в сознании.

104 Первая книга. Историко-критическое введение в философию мифологии

Мифология не есть всего лишь сукцессивно представленное богоучение. Борьбы между сменяющими друг друга богами, которую мы наблюдаем в теогонии, отнюдь не было бы в числе мифологических представлений, если бы она действительно не происходила в сознании народов, которые знают о ней, а следовательно, и в сознании человечества, частью которого является каждый народ. Сукцессивный политеизм можно объяснить, лишь предположив, что сознание человечества действительно последовательно пребывало во всех его моментах. Следующие друг за другом боги действительно один за другим подчиняли себе сознание. Мифология как история богов, т. е. собственно мифология, могла зародиться лишь в самой жизни, она должна была представлять собой нечто пережитое и испытанное.

Произнося последние слова, я испытываю радость от сознания того, что те же самые выражения по отношению к мифологии употреблялись по тем или инымповодам также и Крейцером. Очевидно, что здесь естественное впечатление возобладало над его собственным ранее принятым предположением, и если мы и вынуждены отчасти противоречить ученому мужу в отношении формальной стороны его объяснения, то все же мы обращаем против него лишь то, что высказано вполне правдиво и с искренним чувством им самим.

Нельзя не согласиться с тем, что последовательность представлений, через которую действительно прошло сознание, есть единственное сообразное природе предмета объяснение мифологического политеизма.

Если теперь, вооруженные этим воззрением, мы вернемся к главному вопросу, ради которого было предпринято все это последнее разъяснение, к вопросу о том, был ли этот общий для человеческого рода бог с необходимостью безусловно-единым и потому совершенно немифологическим,то Вы видите сами, что это отнюдь неоказывается необходимым следствием, и действие, как в том, что касается первой сплоченности, так и в том, что относится к последующему разделению, достигается, по меньшей мере, совершенно одинаково, пусть даже этот бог есть всего лишь первый, еще не признанный и не объясненный как таковой, элемент ряда богов, т.е. сукцессивного политеизма. Если представить себе этого сперва появляющегося всознании бога =А ,то сознание никоим образом не предвидит того, что ему предстоит второй = В, который в скором времени встанет рядом с первым. Таким образом, этот первый до сих пор есть не только вообще, но он в одномсмысле есть единый, в какомне сможет быть таковым ни один последующий. Ибо богу В в сознании предшествовал бог А, богу С (ибо следует предположить причину, по которой второй, вытесняющий первого, лишь прокладывает дорогу для какого-то третьего), т. е. третьему,коль скоро он дает о себе знать, предшествовали в сознании А и В. Однако бог А есть тот, перед которым никакого другого не было и после которого — так представляет себе сознание — также никакого другого не будет; он, следовательно, есть для него не просто случайно, но в действительности всецело, безусловно-Единый. Еще нет много-

остановиться невозможно. Нам придется выбирать между ними обеими и для этой цели исследовать, не сможет ли относительный монотеизм даже лучше, чем абсолютный, объяснить то и другое (единство и распад), или, возможно, что только он один и способен дать им действительноеобъяснение. Этот вопрос еще раз возвращает нас к моменту возникновения народов. Только что найденное различение абсолютного и относительного монотеизма, который, однако, некоторое время может выглядеть как абсолютный, показывает нам, что в нашем первом приближении к теме крылась неопределенность; ибо в таком исследовании, как это, вообще можно продвигаться лишь шаг за шагом, высказывая новости по мере того, как они представляются в той или иной точке исследования. Весь этот доклад постоянно и во всех своих частях равномерно разрастается и прогрессирует, не позволяя нам смотреть на преследуемое в качестве цели знание как на завершенное, до тех пор, пока не будет добавлен последний штрих.

Когда вопрос: Как возникли народы? — впервые распространился из стен моей аудитории в более широкие круги, он отчасти нашел прием, который ясно показывал, насколько новым и неожиданным этот вопрос оказался для многих, и я имел с тех пор еще много случаев увидеть, насколько мало мы доселе уделяли внимания первым элементам философской этнологии, которая предполагает общуюэтногонию. Было действительно так, как я сказал в прошлой лекции: для большинства объяснение казалось вовсе излишним;они не видели необходимости в какой-то особой причине: народы возникали сами собой. Если бы на теперешней точке зрения,после того как разделение народов рассмотрено и признано как духовный кризис, все еще можно было связать какую-нибудь мысль с таким самим-по-себе-возникновением, то следовало бы предположить, что духовные расхождения, сделавшиеся позднее очевидными в результате различия между народами и нарастающих отклонений в богоучениях, были в пассивном и скрытом виде заложены в первоначальном человечестве и смогли достичь выраженности и развития лишь в ходе дальнейшего разветвления поколений. Здесь, таким образом, в качестве единственной определяющей причины было бы принято все более нарастающее удаление от точки общего происхождения. Едва лишь достигнута известная степень удаленности, как эти дифференции переходят в действительность. Если так, то народы, следовательно, безусловно, возникают в результате действия одного лишь времени.Но может липри этом идти речь о какой-либо закономерности? И кто возьмет на себя смелость сказать, в котором по счету поколении, в какой точке удаленности от общего родоначальника различия могли достичь той силы, что была необходима для разделения на народы? Однако, для того чтобы столь значительным событием не управлял один лишь слепой случай, исследование шло в порядке, внятном для разума, и не происходило поп sine numine, необходимо, чтобы та длительность, которую нам придется приписать периоду совершенной гомогенности человеческого рода, не была чем-то

всего лишь случайным: она должна быть определяемой, даже прямо-таки диктуемой неким принципом, некой силой, которая задерживает и сдерживает те высшие развития, что предстоят человечеству и что впоследствии введут в его среде иные, отличные от только естественных, различия. Сказать об этой силе, что она, однажды вступив в действие, ослабевает по мере простого прохождения времени, было бы недопустимо: если она и утрачивает свое действие, то для этого необходима другая, независимая от нее сила, необходим действительный второй принцип,который сперва поколеблет ее и затем окончательно преодолеет. Возникновение народов не есть нечто проистекающее само собой как спокойное следствие из прежде существовавших отношений, оно есть нечто, прерывающее прежний порядок вещей и вводящее в действие совершенно новый. Переход от этого гомогенного бытия к более высокому и развитому, где уже есть народы, т. е. духовно разнящиеся целые, так же мало происходит сам собой, как например переход от неорганической природы корганической, с которым он, безусловно, вполне сопоставим. Ибо если в царстве неорганического все тела еще покоятся в общей тяжести, и даже тепло, электричество и все тому подобное является еще общим для них, то с появлением органических существ возникают самостоятельные средоточия, для себя сущие существа, которые всем этим обладают как собственностью, и даже самую тяжесть, которую они получили в свою власть, используют как свободную движущую силу.

Принцип, который удерживал человечество в единстве, не мог поэтому быть абсолютным, он должен был быть таким, за которым мог следовать другой, способный привести его в движение, преобразовать и, наконец,даже преодолеть.

Едва лишь только, однако,этот второй принцип начнет оказывать свое действие на человечество, как, разумеется, сразу же, словно одним ударом, будут положены все возможные в человечестве в силу этого различия, одни как более близкие,другие как более отдаленные, от присутствия коих ранее не было и следа. Причина этого различия лежит прежде всего в том, что до сей поры неподвижный бог (А), как толькоон вынуждается к принятию определений от второго, не может оставаться тем же самым,и в конфликте с ним не может обойтись без того, чтобы начать переходить от образа к образу, принимая сперва один, затем другой, в зависимости от того, в какой мере второй бог (В) получает над ним власть. Вполне возможно, что даже те боги греческой теогонии, которых мы до сих пор рассматривали как пример последовательно сменяющих друг друга (Уран, Кронос,Зевс),суть всего лишь такие различные последовательно принимаемые образы одного или первого бога и что второй, который вынуждает его проходить через эти образы, совершенно внеположен им, и его имя до сих пор не названо. Если, однако, однажды положен первый образ бога, то точно так же положены и последующие, пусть даже хотя бы всего лишь как отдаленные возможности. Различным образам бога соответствуют столь же различные, материально дифферирующие богоучения, которые все, таким образом, с появлением

второго принципа,также уже потенциально имеются в наличии,хотя они и не могут действительно проявляться все одновременно, но лишь по мере того, как это допускает находящийся в постоянном преодолении, но все еще удерживающий за собой человечество бог. Различным богоучениям соответствуют различные народы; они также с началом действия второй причины потенциально уже имеются в наличии, несмотря на то, что вступают в действительность не все одновременно, но лишь

вразмеренной последовательности. Посредством сукцессивного в политеизме народы одновременно удерживаются порознь в отношении их появления, их вступления в историю. Покуда не настал момент, который суждено представлять тому или иному народу, он пребывает в потенциальном состоянии как часть еще не определившегося, хотя и обреченного на разделение человечества, подобно тому, как мы видели, что пеласги, до тех пор пока они не стали греками, пребывали в таком неопределенном состоянии. Поскольку, однако, тот кризис, который представляет собой результат действия второй причины,является всеобщим и распространяетсяна все человечество, то даже и сохраняемому для позднейших времен народу приходится проходить через все моменты, хотя и не как действительному народу, но как части еще не определившегося человечества. Лишь таким образом возможно, чтобы моменты, распределенные по разным народам, соединились в сознании последнего

взавершенную мифологию.

Вы видите: ход возникновения как различных богоучений, так и параллельных им народов, посредством этого взгляда на него как на движение, исходящее из относительного монотеизма, приобретает совершенно иной и гораздо более определенный облик, нежели тот, что мог быть достигнут в результате простого распада первоначального монотеизма. Убедитесь в том, что наше исследование движется вперед; мы понимаем теперь уже не просто народы вообще, как ранее, но и их последовательное появление. Однако мы хотели бы сделать оговорку против следующего возможного довода. Нам могли бы сказать: дифференции или различающиеся характеры, которые мы предполагали лишь у народов, присутствуют уже у племен; ибо если сохранять старое, идущее еще от сыновей Ноя:Сима,Хама и Иафета — разделение, которое оправдывает себя еще и по сей день, то семиты, например, отличаются от иафетитов тем, что в общем и целом остались ближе к изначальной религии, тогда как те в большей мере отдалились от нее; возможно, что это заложено уже в именах, по меньшей мере, весьма вероятно, в имени иафетитов, которое, похоже, предзнаменует собой столь же высочайшее развитие политеизма, сколь и самое широкое географическое распространение. Это различие, которое следует мыслить себе как данное уже на уровне рода, противоречит предположенной совершенной гомогенности человечества. На это необходимо ответить: прежде чем это различие каким бы то ни было образом могло иметь место, сперва вообще должна была быть дана возможность отхода от первоначальной религии. Эта возможностьвозникла

лишь с появлением второго принципа, до этого момента предположенное различие не имеет даже возможности проявиться, а если возможным называть то, что может проявиться, то оно и не существует. Это духовноезначение племена получают лишь впоследствии, и, наперекор обычным предположениям, мы должны сказать: подобное значение племена получают только лишь с возникновением народов; более того, если указанное значение имен верно, то племена могли получить эти имена лишь после того, как они превратились в народы.

Лишь относительный монотеизм, таким образом, объясняет возникновение народов не только вообще, но, как мы только что видели, также и в его особых обстоятельствах, а именно объясняет сукцессивное в появлении народов. Однако осталось еще кое-что, о чем нам ранее пришлось признать, что оно не поддается исчерпывающему объяснению с помощью имевшихся на тот момент понятий: а именно неразрывно связанное с возникновением народов возникновение разных языков — смешение языков как следствие религиозного кризиса. Разве не должна была теперь также и эта взаимосвязь, казавшаяся нам проблемой, еще неопределенно далеко отстоящей от своего решения, благодаря приобретенному теперь воззрению, по меньшей мере отчасти приблизиться к совершенному пониманию?

Если было время, когда, как говорит Ветхий Завет, весь мир говорил на одном языке — а мы не видим, как мы могли бы обойтись без этого предположения, равно как и без другого, о том, что было время, когда не существовало народов, — то такую неподвижность языка мы также не сможем понять иначе, кроме как помыслив себе, что язык в этой эпохе был руководим лишь одним принципом, который, сам будучи неподвижен, также и его удерживал от всякого изменения, удерживая таким образом язык на ступени субстанциальности, подобно тому как первый бог А есть чистая субстанция, и лишь второй бог В вынуждает его принять акцидентальные определения. Если же то, посредством чего язык удерживался на этой ступени, было принципом, и безусловно духовным, то нам уже легче понять, как между этим принципом языка и религиозным принципом, который в то же самое время занимал собой все сознание и властвовал над ним, существовала и должна была существовать взаимосвязь. Ибо язык мог быть подобен лишь богу, который заполнял собой сознание. Однако теперь приходит новый принцип,который затрагивает тот первый также и как определяющийязык, преобразует его и, наконец, изменив до неузнаваемости, оттесняет его вглубь. Теперь, когда язык определяется двумя принципами, не только становятся неизбежными материальные различия между ними, которые обнаруживаются в массе, но и — в зависимости от того, насколько глубоко или поверхностно действие второго преобразующего принципа, а значит, иязык более или менее утрачивает свой субстанциальный характер, — появляются уже не только материально, но и формальноисключающие друг друга в отношении принципа языки.

и все по возможности выводится из случайностей, была сделана попытка свести семитские языки к односложным, а именно на том основании, что многие еврейские глаголы, имеющие сходство лишь в двух, а подчас только лишь в одном радикале, тем не менее по значению остаются родственными; третий согласный является, как правило, лишь приращением, и это расширение слова в большинстве случаев лишь указывает на расширение первоначального значения односложного. Так, например, хам (собственно, хамам) означает в еврейском «быть теплым, согреваться», от него далее образовано хамар, быть красным, ибо краснота есть следствие разогрева; хамар, следовательно, не есть собственно корень: корень представляет собой лишь хам (который, правда, лишь в произношении выглядит односложным). Именно упомянутый факт, однако, если бы он мог быть подтвержден повсюду, мог бы,скорее, служить доказательством того, что моносиллабизм был действительным принципом, а семитские языки поэтому были теми, которые преодолели его и лишь поэтому сохраняют преодоленное как след или как момент. Для иафетических же языков, таких, например, как германский, санскрит, греческий и т.д., следовало бы полагать, что этот уже преодоленный в семитских языках принцип не мог более иметь ни силы, ни значения. Против этого говорит как раз тот недавно полученный результат новейшего исследования, что именно их корни являются решительно моносиллабическими, после чего осталось сделать лишь один шаг для того, чтобы объявить семитическую языковую ветвь, в том виде, как она существует на данный момент (т.е. с ее двусложными корнями),более молодой, санскрит же — более древним, подлинным и изначальным. Я уже ранее в общих чертах высказывался против такого переворачивания всякого разумного порядка, и здесь мы не будем долго останавливаться на том, как трудно бывает доискаться корня в немецких, а то и в греческих словах, от которых, если отбросить их акцидентальные (грамматические) определения, зачастую остается один лишь гласный,в то время как, с другой стороны, непонятно,что делать со словами, очевидно отсылающими к двусложным корням, такими как αγαπάω2, которое, весьма возможно, действительно взаимосвязано с соответствующим еврейским. Будет гораздо проще, если мы вскроем причину заблуждения. А именно дело представляется так, что а) китайский язык есть не что иное,как одни лишь корни,т. е. чистая субстанция, в) в семитских языках принцип моносиллабизма уже преодолен и, таким образом, с) в иафетических языках дисиллабизм как противоположность, а значит, как принцип, равным образом, исчез. Тот, кто примет во внимание лишь последнее, будет испытывать соблазн вновь отыскивать моносиллабизм, тогда как тот, кто усмотрит подлинную взаимосвязь, не колеблясь, скажет, что эти языки в их принципе являются полисиллабическими, тогда моносиллабизм и дисиллабизм — оба утратили в них свое принципиальное значение.

112Первая книга. Историко-критическоевведение в философию мифологии

Всамой философии мифологии у нас еще будет возможность вернуться к этому отношению и одновременно оказаться лицом к лицу с ложными истолкованиями, такими, например, как то, что, в соответствии с нашим мнением, китайский язык должен был быть праязыком человеческого рода. Однако я надеюсь, что й к этому параллелизму языкового и религиозного развития мы сможем вернуться в гораздо более подробном и убедительном рассмотрении, с привлечением новых, здесь немогущих быть данными, определений.

Пусть теперь эти наши последние построения и доводы будут приняты хотя бы как косвенные доказательства присутствия только относительного монотеизма всознании первоначального человечества! Прямое выведение далее в совершенстве докажет именно это предположение и представит его как единственно возможное.

Если сукцессивный политеизм есть нечто действительно приключившееся счеловечеством, т.е. если человечество действительно прошло через такую последовательность богов, как мы это предположили, — и здесь давайте вспомним, что это есть неоспоримый факт, точно так же как и исторически засвидетельствованный, — то также должен был некогдасуществовать в человечестве такой первый бог, как наш бог А, который хотя и является всего лишь первым членом будущей последовательности, однако еще не выглядит таковым, но выглядит действительно безус- ловно-Единым и потому простирает над миром спокойствие и безмятежность безраздельного и непререкаемого господства. Этот мир, однако, не мог более устоять, едва лишь объявился другой бог, ибо с его приходом, как показано,были неизбежно положены смешение и разделение. Если мы поэтому будем отыскивать время, вкотором еще было место для первого бога, то ясно, что это место не может быть найдено во времени уже свершившегося разделения, и что сам он в переходном времени только начавшегося разделения уже не может быть найден, и что таким образом его следует искать лишь во всецело доисторическом времени. Таким образом, либоникогда не существовал такой первый бог, как наш бог А, т. е. никогда в действительности не существовало такой действительной последовательности, какую мы должны усматривать в собственно политеизме, или такой бог властвовал над сознанием первоначального, еще никак не разделенного человечества.

Тем самым, однако, мы получаем и обратное: один царствовавший в тихую доисторическую эпоху бог хотя и был единственным до тех пор сущим, однако не втом смысле, что за ним не мог следовать второй, но в том, что другой не следовал заним в действительности. Таким образом он сущностно (potentia) уже был мифологическим, хотя действительно (actu) стал таковым лишь в тот момент, когда объявился второй и обрел господство над человеческим сознанием.

Если мы сравним этот результат с предположением, согласно которому возникающему многобожию предшествует чистое, совсем близко к духовному монотеизму стоящее учение, то — не говоря уже ничего о том, что первоначальное единство

человеческого рода гораздо решительнее удерживалось посредством слепой, независимой от человеческой воли и мышления силой, чем посредством познания,как следует думать, что оно удерживалось духовным монотеизмом, однако совершенно независимо от этого, — чем выше посредством предположения духовного монотеизма ставится домифологическое сознание, тем менее понятно, какова могла быть цель его распадения, коль скоро эта перемена (как заявляет сам защитник этого воззрения)* могла вести лишь к худшему. Что бы мы в остальном ни думали о политеизме, каким-то образом он все же должен был опосредовать собой более высокое познание, переход к большему освобождению человеческого сознания.Это по поводу основания к расхождению.

Затем может войти в рассмотрение вопрос о способе (das Wie). Крейцер для объяснения его использует подобие. Однако то, как планета распадается на некоторое количество меньших, если уж мы хотим предположить, что дела в мировой системе обстоят таким мятежным образом, можно объяснить более чем одним способом; если мы не хотим поставить такую задачу перед всегда готовой к услугам кометой, то внутри планет есть эластичные жидкости, которые высвобождаются, металлоиды, которые могут взрываться при встрече с водой; а при таком распространении взрыва планета, конечно же, могла разлететься на куски; в самом крайнем случае для такого действия было бы довольно уже высокого электрического напряжения.

Вот позитивные причины разрыва или расщепления; однако относительно той домифологической системы приводятся исключительно одни лишь негативные причины: затемнение и постепенное угасаниепервоначального познания.Однако такая простая ремиссия или ослабление прежнего знания могла бы, наверно, привести к недопониманию учения, возможно, также и к совершенному забвению всякой религии, но совсем не обязательно должна была иметь своим следствием политеизм. Простое затемнение прежнего понимания не смогло бы объяснить того испуга, который, судя по ранее упомянутым признакам, человечество испытало при первом появлении политеизма. Сознание, однажды ослабевшее, отказалось бы от единства легко,без борьбы, а следовательно, также и без позитивного результата. Посредством

См., напр., Крейцер в предисловии к 1-ой части Symbolick und Mythologie, 2-ое изд., с.2: «Я выдерживаю мою основную мысль на всем ее протяжении. Она есть основание для первоначально более чистого почитания и познания Единого Бога, к каковой религии все последующие относятся как преломленные и бледные световые лучи к полному источнику солнечного света». Ср. также другое место из Писем о Гомере и Гесиоде, с.95: «Я хотел бы сравнить мое видение мифологии с гипотезой астрономов, которые в недавно открытых планетах Палле, Цере и Весте ВИДЯТ разлетевшиеся части распавшейся первоначальной планеты», после чего он далее замечает: «Первоначальное единство, на которое только и следует взирать, есть болеечистая первоначальная религия, которая была монотеизмом, и как бы она ни была расщеплена позднее вторгшимся политеизмом, никогда не погибла окончательно».

простого ослабленияпервоначального познания так же мало может быть объяснена та сила, с которой возникает политеизм, как, с другой стороны, привязанность к одному только учению, которое и без того уже предполагается как ослабленное, объясняет противоположную силу, с которой единство утверждает себя в сознании и предотвращает полное распыление, которое в конечном итоге не оставило быпосле себя даже и политеизма.

Лишь позитивная, разрушающая единство причина может объяснить ужас, объявший человечество при первом появлении многобожия. С той точки зрения, на которую в конечном итоге вынуждены встать и мы, действие этой причины должно было выглядеть как определенное Богом, как суд. Таким образом рассматриваемое, разрушенное в результате божественного суда единство никак не могло быть целиком и полностью истинным. Ибо суд совершается всегда лишь над относительно-ис- тинным и односторонним, которое воспринимается как всестороннее. Привычное сетование на гибель чистого познания и его расщепление в многобожии поэтому так же мало приличествует религиозной точке зрения, как философской или точке зрения истинной истории. Человечеству было суждено пережить политеизм в целях разрушения не подлинно-Единого,но односторонне-Единого, разрушениялишь относительного монотеизма. Политеизм был, несмотря на видимость противоположного, сколь бы малопонятным это ни выглядело с теперешней точки зрения, поистине переходом к лучшему, к освобождению человечества от самой по себе благотворной, однако подавлявшей его свободу, задерживавшей всякое развитие, а тем самым и высокое познание,власти. По меньшей мере следует признать, что это есть более понятное и, как всегда, более утешительное воззрение, чем то, которое позволяет совершенно бесцельное уничтожение и гибель первоначального чистого познания, без того чтобы хоть как-то представить этот процесс в качестве перехода к более высокому результату.

До сих пор мы искали исходную точку развития, на которой можно было бы строить уже не только гипотетические, но категорические заключения о происхождении и первом возникновениимифологии.Однако именно здесь, когда мы,казалось бы, надежно обеспечили себе такую точку зрения, всему нашему результату угрожает серьезное возражение. До сих пор мы составляли себе суждение о монотеистической гипотезе лишь с одной стороны; не будем забывать о том, что посредством ее в сознании раннего человечества утверждается не только чистый монотеизм вообще, но богооткровенный монотеизм. До сих пор мы принимали к рассмотрению лишь одну его материальную сторону, оставляя вне его формальную сторону, сторону его возникновения.Уже одни лишь беспристрастность и спокойствие,которые мы взяли себе за правило во всем этом исследовании, должны были бы побудить нас воздать справедливость также и другой стороне, если бы как раз оттуда мыне ожидали самого решительного возражения. А именно, нам могут возразить: То, что

высказано Вами, было бы неоспоримым, если бы не было Откровения. При только естественном ходе человеческого развития, возможно, такой односторонний монотеизм и мог быть самым первым началом. Однако Откровение — как оно будет соотноситься с ним? По меньшей мере этот относительный монотеизм не может происходить от него, он не может быть положен Откровением, а если же он не может быть положен Откровением, то оно должно предшествовать ему или, по меньшей мере,тут же выступить против него и его упразднить. Вы видите, что это есть некий новый уровень, который мы не можем обойти, который должен быть преодолен, для того чтобы мы могли с уверенностью строить далее на заложенном основании.Мы оставляем открытым вопрос о том, существует ли откровение или нет, и спрашиваем только, может ли, если предположить его существование, устоять наша гипотеза относительного монотеизма как сознания первоначального человечества?

Что касается утверждаемого предшествования, то, конечно же, известно, что не одни лишь теологи, но даже и известный класс исторических философов доходят с Откровением вплоть до первого человека, и иные из них сочли бы, что повергнут нас в немалую растерянность, предложив нам объяснить, действительно ли, по нашему мнению, также и религия первого человека являла собой такой преходящий монотеизм. Мы же, напротив, в свой черед, хотим ответить им репликой из их собственного предположения о том, что ведь сами они предполагают двойственное состояние первого человека: его состояние до так называемого падения и его состояние после него, — и тогда им пришлось бы, дабы вернуться с Откровением не просто к первому, но к изначальному человеку, прежде всего объяснить, каким образом первоначально, т.е. до падения, отношение человека к Богу было таким опосредованным, какое сами они мыслят себе в понятии Откровения, если они не хотят лишить его всякого смысла посредством несообразного растяжения. Некогда, насколько мы знаем, Откровение объяснялось как проявление милости и снисхождения Бога к падшему роду; согласно твердым понятиям старой ортодоксии — а я долженпризнать,что предпочитаю ее, пусть ее даже и называют закоснелой, новейшему, всеразмывающему и потому предоставляющему большие возможности для целей известной слащавой религиозности способу бесконечного растяжения слов и понятий, — согласно этим понятиям Откровение всегда рассматривалось лишь как нечто опосредованное более ранними событиями и никогда как нечто непосредственное, первое,изначальное. Первозданное бытие(das Ursein) человека, даже в соответствии с предположенными понятиями, если они хоть в какой-то мере ищут собственного прояснения, должно мыслиться лишь как еще надвременное, лишь в сущностной вечности, которая сама по отношению ко времени есть лишь безвременный момент. Здесь нет места для Откровения, понятие которого выражает длящееся прохождение, временной процесс; здесь ничего не могло быть между Богом и человеком, посредством чего человек отделяется от Бога и отдаляется от него; ибо Откровение

Таким образом, утверждаемому предшествованию откровения, посредством которого человечество уберегалось бы от относительного монотеизма, противоречит безыскусное и простое повествование в писании, которое все верующие в откровениесами признают как богооткровенное, а значит, противоречит и само Откровение, и таким образом, вместо того чтобы опасаться с этой стороны препятствия в нашем исследовании, мы, напротив, сами можем призывать на помощь в этом исследовании Откровение, т.е. те писания, которые рассматриваются как богооткровенные, подобно тому как и вообще, коль скоро речь зашла об отношении мифологии и Откровения, мы не имеем права отойти от этого предмета раньше, нежели проясним это отношение в той мере, в какой это возможно на первых порах.