Средние века. Выпуск 71 (1-2)

разрабатывали проблему “особых убытков”, под которыми понимали прежде всего упущенную выгоду. Этот момент, важный и с точки зрения истории экономических учений, также свидетельствует о преодолении архаических упрощений, свойственных римскому праву.

Подчеркивая новаторство юристов болонской школы (от Ирнерия до Аккурсия), Д.Ю. Полдников не идеализирует своих героев. Он отмечает не только общие недостатки их метода, и прежде всего его неисторизм (глоссаторы «рассматривали Свод как вневременной правовой памятник, отражающий единую волю законодателя»), но и конкретные проявления этих недостатков. Иногда они даже делали шаг назад, по сравнению с римскими юристами, исходившими все же из реальных правоотношений. Так, глоссаторы почти не разрабатывали понятия согласия и воли сторон. Предложенная ими классификация пактов была небезупречной, в частности им не удалось решить проблему голых пактов в общей системе пактов. Не дали они и общего определения пакта. И хотя поздние глоссаторы приблизились к пониманию того, что отнесение контракта к тому или иному типу достигается на основе «известного сочетания критериев, составляющего определенный договорной тип», их подход к проблеме договора очень далек от современного.

Эти выводы представляются убедительными и хорошо обоснованными. Многие исследователи, притом не только специалисты по истории права, но и средневекового общества и его культуры, в целом, с пользой для себя прочитают этот содержательный текст.

Для того чтобы дискутировать с Д.Ю. Полдниковым по поводу конкретных положений его исследования, нужно обладать специальными знаниями в области доктрины глоссаторов, сопоставимыми с его собственными. Думаю, что таких людей во всем мире найдется немного, и я, безусловно, не принадлежу к их числу. Поэтому, если достоинства работы мне вполне очевидны, судить о ее возможных недостатках я могу, основываясь лишь на общих знаниях о средневековом праве и средневековой истории в целом.

Монографию отличает высокий уровень не только научного анализа, но и научной культуры в целом. Автор, несомненно, сведущ в заметно более широком круге вопросов, чем тот, которому посвящено анализируемое исследование. Поэтому нельзя не пожалеть, что в общую проблематику истории средневекового права оно вписано в меньшей мере, чем это было бы целесообразно и при этом вполне доступно автору. Отмечу два наиболее важных момента.

Первый связан с недостаточным соотнесением доктрины глоссаторов с тем вариантом (точнее вариантами) римского права, который существовал в Европе к началу возникновения болонской школы и продолжал существовать одновременно с ней даже в период ее расцвета. Как отмечает сам автор, в изучаемую им эпоху научные разработки глоссаторов лишь очень незначительно влияли на правовую практику Италии, тем более других европейских стран. Причины такого положе-

ния вещей осмыслены в науке далеко не достаточно, поэтому следовало, по крайней мере, поставить вопрос о том, что двигало сотнями и тысячами студентов, стекавшимися в Болонью со всех концов Западной Европы за юридической премудростью, коль скоро эта премудрость не была толком востребована рынком. С другой стороны, более углубленное внимание к римскому праву раннего Средневековья помогло бы лучше понять мировоззрение самих глоссаторов, исходивших в своей работе, конечно, не только из текстов античных юристов и глоссаторов старших поколений, но и из современных им правовых реалий. Автор наверняка осознает важность этой проблемы, но касается ее лишь вскользь, расплачиваясь за это ошибками. Так, неверным является утверждение о том, что в раннее Средневековье не употреблялся термин «контракт» (С. 90). Он встречается, например, в Сансских формулах, в королевских дипломах Меровингов и Каролингов. Правильнее было бы сказать, что это редкий термин (по сравнению с терминами pactus и тем более conventio). Соглашаясь с автором в том, что раннее Средневековье избегало общих понятий, характеризующих сделки, не могу все же не посетовать на излишне беглый и несколько поверхностный – особенно при сравнении его с экскурсами даже в архаический период истории римского права – очерк, посвященный этой эпохе. Самостоятельное ее изучение, разумеется, не входило в задачу автора, но существующая литература позволяла составить о ней более углубленное представление. Большего внимания заслуживали и исследования о восприятии доктрины глоссаторов практикующими юристами той эпохи.

Автор пишет, что Болонская правовая школа возникла, прежде всего, из «потребности правового регулирования интенсивно развивавшихся товарно-денежных отношений в ломбардских городах, для чего германское обычное право не годилось» (С. 60). Первая часть этого суждения сомнений не вызывает, вторая, воспроизводящая устаревшие взгляды ученых XIX в., представляется неверной и вводящей в заблуждение. Римское право глоссаторов противостояло не столько германскому, сколько вульгарному римскому праву, по которому в раннее Средневековье жили потомки древних римлян, а затем и потомки варваров. Это право отличалось от римского права античной эпохи далеко зашедшей примитивизацией как социально-юридической действительности, так и технико-юридических средств ее регулирования. В частности, это вульгарное право, по сути, вообще не делало различий между контрактом и пактом, да и сами эти термины употребляло редко и неохотно. Тем не менее и по духу, и по терминологии, и даже по зафиксированным в нем юридическим институтам это право оставалось, несомненно, римским. Германское право оказало на него очень незначительное влияние; скорее, оно лишь содействовало дальнейшей вульгаризации римского права, не меняя самой его природы. В этом нетрудно убедиться, сравнив едва ли не любую итальянскую грамоту раннего Средневековья с законами лангобардов, в которых, несмотря на исподволь идущую романизацию,

просто-напросто не было правовых норм и инструментов, позволявших создать такие документы. Их продолжали составлять, оставаясь в рамках римской правовой традиции и следуя обычаям римской правовой практики, нараставшее упрощение и обеднение которой не перечеркивали ее римский характер. Следует заметить, что отличительной особенностью итальянской версии вульгарного римского права была ее опора не только на Кодекс Феодосия, остававшийся правовым ориентиром для римлян Галлии, Испании и других стран Западной Европы, но и на Кодекс Юстиниана, введенный в Италии Прагматической санкцией 554 г. То, что речь идет не о пустой декларации, доказывается составлением в Италии на протяжении всего раннего Средневековья различных глосс и «сумм» (т.е. сокращений) Юстинианова свода. Их анализ также свидетельствует об упадке как правовой теории, так и правовой практики, но речь идет, безусловно, о римском праве. Именно его и стали в первую очередь преодолевать глоссаторы. Уверен, что все это автору рецензируемой книги хорошо известно, и воспринимаю приведенную выше фразу о германском праве как случайный сбой. Наверное, его можно было бы избежать, включив в книгу, наряду с другими экскурсами, краткий экскурс в историю римского права в раннее Средневековье.

Второе серьезное упущение состоит, на мой взгляд, в недостаточном соотнесении проблемы контракта и пакта с другими аспектами доктрины глоссаторов, прежде всего с их представлениями о типах имущественных отношений и правовом статусе имущества, отчуждаемом посредством контрактов и пактов. Эти представления также не были тождественны римским, поэтому вопрос вполне закономерен. Сосредоточение внимания на договорном праве в данной работе только естественно, однако более последовательное сравнение процессуальных и материальных аспектов права (в монографии лишь намеченное), несомненно, обогатило бы выводы автора о новаторском характере работы глоссаторов и позволило бы лучше понять ее место в истории права. Иначе говоря, убедительно доказанный автором факт переосмысления глоссаторами древних понятий «контракт» и «пакт» и создания ими более стройной и общей, по сравнению с Кодексом Юстиниана, классификации соглашений имело бы смысл лучше вписать в общую историю средневекового права и даже права Нового времени.

Для автора не может быть секретом (хотя бы потому, что я написал об этом в отзыве на его диссертацию), что усилиями как глоссаторов, так и ученых юристов, принадлежавших к другим школам, о которых сохранилось в целом меньше сведений, систематизации подверглись и некоторые понятия вещного права. Это особенно ясно видно на примере понятия «аренда», которое было выработано именно в центральное Средневековье (глагол arrendare впервые зафиксирован в XIII в., существительное arenda – еще позднее), хотя историки и говорят об аренде в древнем мире… Именно это понятие позволило объединить под одним названием различные формы временного и условного обладания

имуществом. Другой, менее очевидный пример, связан с постепенным вызреванием в средневековом праве абстрактного понятия «собственность» (proprietas и его производные в новых языках), благодаря чему удалось наконец преодолеть нечеткость и двусмысленность некоторых римских понятий, в первую очередь понятия dominium, обозначавшего и в древности, и в Средние века как обладание вещью, так и власть над людьми, в том числе свободными. Это, в свою очередь, позволило более четко разграничить базовую для континентального вещного права триаду «собственность»–«владение»–«держание».

Точности ради, упорядочивание понятий вещного права в трудах глоссаторов и других средневековых юристов было только начато, решающие успехи были достигнуты уже в Новое время, главным образом в XIX в. Но коль скоро автор заканчивает свое исследование ссылками на выработку современного понятия договора в трудах Фридриха Карла фон Савиньи, наверное, и мне позволительно вспомнить имя Рудольфа фон Иеринга и других юристов так называемой реалистической школы права. Анализируя двухтысячелетний опыт обоснования защиты владения, они пришли к выводу об отсутствии рациональных аргументов в пользу непредоставления владельческой защиты целому ряду институтов (в том числе в сфере поземельных отношений), относимых римским и особенно средневековым правом к разряду держательских, и предложили квалифицировать их современные модификации как разновидности владения. Налицо движение юридической мысли в том же направлении, и было бы только уместно рассматривать ее достижения в исследовании обязательственного и вещного права в едином историческом контексте.

Очевидно, что последнее замечание является, скорее, пожеланием автору расширить и углубить исследование за счет изучения смежных сюжетов. Его монография хороша и полезна уже в настоящем виде, и я без колебаний рекомендую ее всем, кто считает себя медиевистом.

И.С. Филиппов

Jiménez-Sanchez P. LES CATHARISMES: MODÈLES DISSIDENTS DU CHRISTIANISME MÉDIÉVAL (XIIe–XIIIe SIÈCLES)

/ Préf. D. Iogna-Prat. Rennes:

Presses Universitaire de Rennes, 2008. 454 p.

Хименес-Санчес П. КАТАРИЗМЫ: ДИССИДЕНТСКИЕ МОДЕЛИ

СРЕДНЕВЕКОВОГО ХРИСТИАНСТВА (XII–XIII вв.) / Предисл. Д. Ионья-Пра. Ренн:

Пресс Университер де Ренн, 2008. 454 с.

Рецензируемая монография представляет собой переработанное издание докторской диссертации одного из ведущих специалистов по катарам, бывшего научного директора Центра изучения катаров в Каркассоне

иредактора журнала «Heresis» Пилар Хименес. Сама диссертация написана под руководством П. Боннасси и защищена в Университете Тулуза II Ле Мирай в 2001 г. Многие вопросы монографии поднимались в ряде статей и докладов Хименес, становились темами больших коллоквиумов

инаучных обсуждений, поэтому со многими ее позициями специалисты по истории религий и религиозных «инакомыслий» (dissidences) хорошо знакомы. В своей монографии Хименес объединила эти вопросы в единую оригинальную концепцию истории ересей XII–XIII вв., подведя своеобразный итог исследованиям за прошедшие почти семь лет.

Эта книга готовилась в условиях серьезной научной дискуссии о характере верований катаров, о происхождении их доктрин и об их религиозной (церковной) организации. Спор о сущности и о происхождении катаризма во Франции нередко выходит за рамки научной полемики, что не удивительно, учитывая значение вопросов о «катарской» идентичности в контексте южнофранцузского регионального движения1, популярность романтической литературы, посвященной еретикам, а также роль туристических программ, объединенных девизом «земли катаров», в жизни южных департаментов.

Втакой ситуации название книги («Катаризмы» во множественном числе) звучит особенно громко. Оно подчеркивает близость взглядов автора с позициями тех, кто выступает за переосмысление сложившегося в историографии представления о ереси или, вернее, о ересях XII– XIII вв., называемых катарскими. В нем отражена амбициозная задача, а именно, пересмотреть «воображаемый (мнимый) конструкт» катарской ереси, укоренившийся в основных своих чертах как в художественной

1См.: Carbonnel Ch.-O. Vulgarisation et récupération: le catharisme à travers les mass-media // Cahiers de Fanjeaux. 1979. N 14. P. 361–380; Biget J.-L. Mythographie du catharisme (1870–1960) // Ibid. P. 271–342.

иоколонаучной, так и в специальной литературе. В этом «конструкте» учение катаров, рассматриваемое прежде всего как дуалистическая доктрина, видится преемником старых гностических и новых дуалистических учений Востока (С. 11–12). П. Хименес взялась «с самого начала изучить доктринальную природу катаризма и его происхождение, исходя из гипотезы об эндогенном появлении этих учений, присущих собственно западному христианству» (С. 12).

Сэтой целью автор разбирает и «деконструирует» противоположную гипотезу. Формированию и обоснованности теории о восточном происхождении учений еретиков, называемых катарами, и о характере их дуализма посвящены вступительная и первая главы. В них прослеживается последовательное развитие концепции «нового манихейства»

ибогомильских истоков катаризма от католических проповедников и полемистов XII в. до наших дней. Хименес приходит к выводу, что концепция зависимости двух течений катарского дуализма (радикального и умеренного) от двух разновидностей богомильского учения на Западе появляется в сочинениях полемистов не раньше середины XIII в. Концепция «внешнего» для Запада восточного происхождения учений катаров от восточных манихеев через богомилов развивается и оформляется в XIII в. в рамках общего набора клише, используемых для описания еретиков (С. 72).

Эти две главы являются пространным введением к обширному исследованию истории еретических учений. В нем автор отвергает многие ключевые положения «традиционной» парадигмы катаризма и на основе широкого круга источников (в первую очередь, хорошо известных полемических сочинений, хроник, писем и посланий, папских булл, трактатов о вере как самих обвиненных в ереси, так и их оппонентов) берется рассмотреть западные истоки учений XII–XIII вв. (Ч. I), а также реконструировать сами эти учения и историю их распространения (Ч. II–III). Хронологически исследование ограничено XI–XIII вв. Географически оно охватывает западную часть Священной Римской империи, Северную и Южную Францию, Италию и Испанию.

Говоря о происхождении идей катаров, П. Хименес отмечает, что появление ересей на рубеже тысячелетий вполне вписывается в контекст культурного развития, истоки которого кроются в ученых спорах каролингского времени. Век X, отмеченный значительным ростом упоминаний еретиков (и поэтому рассматриваемый традиционно в качестве исходной точки для изучения средневековых ересей), предстает не разрывом, а продолжением развития неоплатонических идей, начавшегося в эпоху Каролингского возрождения. Поэтому Хименес считает недостаточно обоснованной оценку ересей рубежа тысячелетий как протокатарских лишь потому, что еретики того времени придерживались докетических (отрицание полноты человечества Христа) позиций, проповедовали неравнозначность ипостасей Троицы или же отказывались от пищи животного происхождения (С. 88). Напротив, она предлагает

рассматривать зарождение инакомыслия, названного впоследствии катарским, в рамках процесса доктринальной рационализации, который протекал в западном христианстве с середины IX в. и в который отступники XII–XIII вв., безусловно, внесли свой вклад.

Дальнейшее развитие религиозного инакомыслия Хименес рассматривает в контексте интеллектуального подъема XII в. (Гл. II). Реконструируя учения петробрусиан (еретическое движение в Южной Франции XII в., названное так по имени Петра из Брюи) и «еретических апостолов», о которых писал Эвервин Штейнфельдский (Рейнская область, середина XII в.), она приходит к выводу, что критика церкви, лежащая в основе этих доктрин, сводится к отрицанию нового порядка, порожденного григорианской реформой, и во многих аспектах отражает

иразвивает позиции противников реформы (С. 105–106, 121–122). Появление ереси показывает нарастающую напряженность между папской политикой и тем, как к ней относились в различных регионах Европы.

Вто же время формируется набор штампов для описания еретиков, который в дальнейшем всё больше будет определять характер восприятия их доктрин средневековыми авторами. По сути, «на всем протяжении XII и в XIII в. церковь будет продолжать деформировать и в некоторой мере … “изобретать ересь”, а ведь мы видим еретиков и их учения в основном глазами средневековых полемистов и теологов, отвергающих

иосуждающих их» (С. 122).

Вторая и третья части монографии представляют собой историю катарских общин в Империи (Гл. IV), на севере Франции (Гл. V), в Италии (Гл. VI–VII), в южной Франции (Гл. VIII–IX) и в Испании (Гл. X). История «катаризма» предстает историей доктрин, исповедуемых различными общинами, среди которых не было единства. Отмечая противоречия

вучениях еретических групп, Хименес оценивает идею существования единой «антицеркви» еретиков как «парадокс, жертвами которого стали и полемисты, и историки, пытаясь обнаружить опасность (для католической церкви со стороны еретических движений. – А.П.), более значительную, нежели та, что существовала на самом деле» (С. 186). Это же касается и трактовки историками космологических представлений еретиков, в которых, как правило, отражено дуалистическое видение мира и которые, по этой причине, для многих исследователей являются свидетельством связей между западными и восточными ересями, и в частности, зависимости катаризма от богомильства. Как отмечает автор,

вкосмологических рассказах раскрываются разные концепции понимания мифа о двух началах, заданного еще в Новом Завете (С. 229–230), причем эти концепции сосуществуют иногда даже в рамках одной общины. Конечно, контакты с болгарскими еретиками могли способствовать развитию доктрин западных еретиков и повлиять на создание текстов

внекоторых итальянских общинах. Те, в свою очередь, могли внести вклад в развитие той или иной общины Лангедока (С. 260–261, 311), однако это частные случаи, и историю каждой группы еретиков, согласно авторской концепции, следует рассматривать отдельно.

Говоря об исторической и доктринальной зависимости катарских ересей от богомилов, Хименес ставит под вопрос автономность происхождения и развития богомильской ереси, которая, по ее мнению, испытала значительное влияние западных религиозных учений. Она обращает внимание на проблему определения начал богомильства, говоря о возможном общении и взаимовлиянии восточно- и западноевропейских еретических общин, что не обязательно подразумевало зависимость, тем более в организационном плане (С. 345–351).

В заключении Хименес обобщает представленный ею материал и сравнивает различные катарские общины как в организационном плане, так и в их отношении к основным христианским догматам. Она приходит к выводу, что «с самого начала учение катаров было искажено полемистами, которые приписали катарам дуализм начал еще до того, как те сами его сформулировали (дуалистические доктрины катаров формируются не раньше первых десятилетий XIII в.)» (С. 374). Появление же дуализма у катаров «было поздним результатом процесса рационализации доктрин самими инакомыслящими в такой же мере, как и следствием давления полемистов, которые десятилетиями отвергали их позиции» (С. 375).

Хименес объясняет выбор термина «катаризмы» во множественном числе необходимостью «отразить процесс диверсификации различных аспектов доктрины». Это «брожение умов» отражает «активность думающего сообщества, которое рождается и подпитывается в духовных и теологических метаниях своего времени» и которому наиболее соответствует внутреннее устройство катарских сообществ, сформировавших, в результате, множество автономных церквей, каждая из которых могла быть подчинена своему епископу наподобие раннехристианских общин (С. 378).

Это исследование, безусловно, относится к «деконструкционалистскому» направлению в изучении катаров2. В нем отражены идеи обновления историописания катаризма, выраженные в сборнике «Inventer l’hérésie?», который вышел в 1998 г.3 Еще тогда прозвучал призыв поставить под сомнение само понятие «катаризма», пересмотреть конструкт единой «Катарской Церкви», игнорирующий различия в учениях еретиков и региональные особенности религиозного сознания. Многие идеи, легшие в основу этой монографии, не новы, и Хименес опирается на уже довольно богатую «критическую» историографию, представленную работами таких исследователей, как Ж.-Л. Биже, М. Зернер, Ж.-Д. Дюбуа, Д. Ионья-Пра и др. Однако оригинальна общая концепция

2См. также критику деконструкционалистов: Roquebert M. Le «déconstructionalisme» et les études cathares // Les Cathares devant l’Histoire: Mélanges offerts à Jean Duvernoy / Sous la dir. de M. Aurell. Cahors, 2005. P. 105–133.

3Inventer l’Hérésie? Discours polémiques et pouvoirs avant l’Inquisition / Sous la dir. de M. Zerner. Nice, 1998.

истории развития катаризма, точнее катаризмов4. В книге собрана и систематизирована аргументация «деконструкционалистов», дополненная многочисленными новыми доводами и богатым фактическим материалом. Хименес удалось представить ясное видение истории религиозных инакомыслий XII–XIII вв., критически переосмыслив многовековую традицию описания катаров. Перед нами работа, в которой переоцениваются в этом ключе все основные положения историографии катаризма.

Хименес, хоть и отталкивается от историографической полемики, основывается на очень широком круге источников, анализу которых уделяется особое внимание. Безусловно, степень проработки вопросов применительно к различным регионам неодинакова. Так, конечно, экскурсы в историю богомильства, составляя немаловажную часть аргументации, оказываются менее развернутыми, особенно в сравнении с южнофранцузским материалом, который Хименес знает лучше всего. Это общая черта исследований в области истории западных ересей, и заслугой Хименес можно назвать то, что в сравнении с другими франкоязычными работами по истории катаризма она значительно углубляется в вопросы эволюции восточных ересей, что дает немаловажный материал для изучения отношений между западными и восточными движениями.

Широкая в географическом плане формулировка темы позволила сопоставить и скорректировать данные исследователей, специализирующихся по конкретным регионам. Здесь очень хорошо чувствуется степень проработки тех или иных вопросов в историографии применительно к различным странам и периодам. Стоит обратить внимание на главу по истории катаров в Испании, поскольку это – одна из немногих обобщающих работ по ересям этого региона, практически не охваченного еретиковедческой историографией.

Подводя итоги длительного периода исследований, монография П. Хименес, с одной стороны, приглашает продолжить и расширить дискуссию, немного утихшую в последнее время (в частности, в связи с сокращением в 2007–2008 гг. научного отдела Центра изучения катаров и приостановкой выхода журнала «Heresis» – крупнейшего во Франции научного издания по истории ересей). С другой стороны – это призыв вновь обратиться к уже, казалось бы, досконально изученным сюжетам по истории еретических доктрин.

Эта книга будет интересна широкому кругу специалистов по церковной истории не только Западной Европы, но также южных славян и Византии. Учитывая состояние знаний о западноевропейских ересях в отечественной историографии и то, как они представлены в учебной и специальной литературе, эту работу хотелось бы рекомендовать и более широкому кругу отечественных медиевистов.

А.С. Позняков

4См. отклик на книгу в журнале «Histoire du Catharisme»: «Новая история доктрин не “катаризма”, а “катаризмов”» (Peytavie Ch. Une nouvelle histoire doctrinale non pas «du» mais «des catharismes» // Histoire du Catharisme. 2009. N 9. P. 6–8).