Французское Просвещение И Революция 1989 г

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

Институт философии

французское

ПРОСВЕЩЕНИЕ

РЕВОЛЮЦИЯ

Ответственный редактор доктор философских наук

М. А. КИС СЕЛЬ

МОСКВА

«НАУКА»

1989

Предисловие

Особенность этой книги обозначена ее названием: это исследоиание определенного комплекса философских идей в их отношении к социальной революции, причем самой значительной, которую только знал мир до Октября 1917, — Великой французской рево­ люции 1789— 1794 гг. Ранние буржуазные революции XVII в. в Ни­ дерландах и Англии развертывались под религиозным знаменем протестантизма: «божественному праву» католических королей можно было противопоставить лишь это же право только в иной «редакции», восстанавливающей первоначальный смысл христиан­ ского дуализма земной и небесной власти и, следовательно, — право судить и осуждать мирские порядки с позиций верховного закона «чистой совести», исполняющей, разумеется, «волю божью». И хотя Лютер в полемике с Эразмом Роттердамским отрицает способность человека к разумному самоопределению, он производит переворот в самом религиозном сознании, обнару­ жив в этом последнем спонтанную жизнь личности в противовес инешней принудительной силе традиции и коллективного автори­ тета 1 Лютер утверждает суверенитет верующего субъекта так же, как спустя сто лет после него Декарт — суверенитет мыслящего субъекта, принимающего или отвергающего что бы то ни было единственно на основании своего собственного усмотрения. Карте­ зианский принцип субъективной рефлексии, стремящейся сначала расчленить любое мыслимое содержание на четко ограниченные элементы, а затем составить из них упорядоченное целое, не сразу обнаружил свой революционный — без всякого преувеличения — смысл. Еще в 70-е годы XVI в. Н. М альбранш (1638— 1715) ста­ рался, пользуясь методом Декарта, «видеть вещи в Боге», разви­ тая спиритуалистические мотивы картезианства, но все следующее столетие занято разработкой новой концепции человека на тех же самых основаниях, которые заложил, но не сумел (или не захотел) последовательно провести в учении о человеке Декарт. Вдумчивые

н сущности, приложение к правилам «Рассуждения о методе», при­ ложение, которое, правда, опрокинуло некоторые допущения, доро­ гие сердцу самого Декарта, и прежде всего — идею бога. Сам Локк еще не решился это сделать, но его ученики сделали необхо­ димый вывод, и через сто лет после богобоязненного Декарта в па­ рижских салонах всеобщим вниманием уже завладели атеисты. По даже те философы (а таких было большинство), кто не разде­ лял крайностей атеизма, но выражали преобладающее настроение

3

умов, неизменно сходились на том, что ясное и отчетливое мышле­ ние не найдет в мире ничего, кроме «природы», хотя человек под влиянием невежества и заблуждений сплошь и рядом уклоняется от ее повелений. Так возвращение к природе стало средоточием идеологии Просвещения и одновременно политическим вызовом всему «старому порядку» со всеми его безобразиями. Просвещение выработало натуралистическое понимание человека, полный смысл которого раскрывается лишь в сопоставлении с христиан­ ским его пониманием, еще преобладавшим в XVII столетии, не­ смотря на все новации великих рационалистов. И тот же Декарт дает нам пример этого. Формулируя в «Метафизических р аз­ мышлениях» так называемое «антропологическое доказательство бытия Божия», он исходит из фундаментальной предпосылки человеческого несовершенства, в виду которого человек нераз­ рывно и навсегда связан с богом как эталоном абсолютного, не достижимого для человека в принципе совершенства. Источник

истины и зло вместо добра; поэтому-то я ошибаюсь и греш у »2 Именно свободная воля делает непредсказуемым исход любого человеческого замысла, ибо всегда остается возможность отклоне­ ния от первоначального намерения или полного изменения его.

Этому учению Просвещение противопоставляет концепцию детерминизма. В социально-историческом контексте Франции XVIII в. принцип детерминизма тоже обрел непосредственный социально-политический смысл. Если поведение человека детерми­ нировано, мы, зная внешние и внутренние факторы, определяющие поступки, можем воздействовать на людей в желаемом направле­

ству, так как выяснилось, что внутренние детерминанты («стра­ сти», «интересы», «мнения» и т. п.) тоже формируются под решаю­ щим влиянием социальной среды. Идеи разума складываются из впечатлений, а побуждения воли имеют своим источником внутренне поляризованное чувство удовольствия-неудовольствия. Отсюда и решающая роль воспитания, причем воспитания в самом широком смысле — воспитания всей социальной средой, а не одной только школой. Пороки и достоинства людей — зеркало состояния общественных дел, и потому совершенствование человека основы­ вается на оздоровлении самого общества. Но откуда может воз­ никнуть стремление к преобразованию в развращенном об­ ществе — оно ведь должно воспроизводить подобных себе лю ­ дей? — Выход из порочного круга находят разум и естественное стремление к счастью, запечатленное «природой» в сердце каждого человека. Разум находит путь, а стремление к счастью придает силы.

Эта идея права на счастье — и не в загробном мире, а на земле — разительно отличает французскую идеологию эпохи Про­ свещения от умонастроения «века Людовика XIV», в котором очень

4

сильны были мотивы сурового ригоризма и христианского само­ бичевания. Литература чутко отразила этот сдвиг. Стоит сравнить «Манон Леско» аббата Прево или «Опасные связи» Шодерло де Лакло с самым замечательным французским романом XVII в. «Княгиня де Клэв» мадам Лафайет 3. Героиня романа, испытывая сильное чувство к другому, остается верной своему долгу замужней женщины даже после смерти супруга, находя горькое утешение в сознании своей власти над собой. Спустя сто лет нравы настолько изменились, что эта история вызывала скорее насмешку, чем сочувствие в высшем обществе, погрязшем в самом вульгарном гедонизме, особенно бесстыдном на фоне хронической нищеты и голода в стране. Счастье не удел избранных, его достоин каждый,

в жизни существует непреодолимая сила притяжения, которая

от сверхъестественного. — М . К .), чьими неопровержимыми свиде­ тельствами должны руководствоваться все законодатели»4. Книга де Шатлю «Об общем благоденствии, или Размышления о чело­ веческом жребии в различные исторические эпохи» появилась в 1772 г., а в 1776 была провозглашена «Декларация Независи­ мости» Соединенных Ш татов, в которой было прямо записано: «Мы считаем самоочевидными истинами, что все люди созданы равными, что они наделены Создателем неотчуждаемыми пра­ вами, и среди них — Жизнь, Свобода и Стремление к С частью »5 Общественное сознание настолько было пропитано новыми идеями, что, как только чрезвычайные обстоятельства того по­ требовали, философские постулаты моментально превратились в чеканные формулы социального законодательства и лозунги политической борьбы.

Этот переход оказался таким легким и естественным потому, что философская антропология Просвещения была органически связана с совершенно определенной социально-политической доктриной. Вернее сказать, учение о человеке стало той общей почвой, на которой объединились под эгидой натурализма фило­ софско-этические, юридические и политические воззрения. Г Гроций (1583— 1645) начинает приспосабливать традиционную, вос­ ходящую еще к стоикам концепцию естественного права к только что народившемуся буржуазному сознанию суверенной независи­ мой личности как субъекта права, конституирующего — по согла­ шению с другими такими же субъектами — социальный организм. Гоббс освобождает эту концепцию от теологических предпосылок, но ему еще не удается синтез концепций естественного права и общественного договора, потому что он принципиально стоит на платформе абсолютизма и утверждает, что общественный договор означает передачу (отчуждение) естественных прав личности в пользу общественного суверена, который один только получает право принимать политические решения. Гоббса смутили

5

кровавые перипетии гражданской войны 1640— 1649 гг., но в том-то и была особенность его доктрины, что она обосновывала принцип сильной власти как таковой не обязательно в традицион­ ной феодально-абсолютистской форме. Его учение было так по­ строено, что годилось и для нужд законной монархии и для «узур­ патора», коль скоро он достиг успеха и водворил в стране порядок после периода кровавой смуты. В свое время Кромвель, в правле­ ние которого Гоббс вернулся из эмиграции, превосходно это понял. Но антифеодальный характер учения этого философа ясно запе­ чатлен в том, что государственная власть, согласно Гоббсу, воз­ никла из добровольного соглашения граждан во имя обеспечения их безопасности путем строгого соблюдения законов, призванных охранять свободу граждан. Достаточно было исправить эту кон­ цепцию только в одном пункте, чтобы получить социально-поли­ тическую философию, радикально несовместимую с феодально­ абсолютистским строем. И пункт этот касается понятия «неот­ чуждаемых прав». Действительно, при образовании государства каждый индивидуум поступается своей возможностью неограни­ ченного удовлетворения своих желаний, которой он обладает в «естественном состоянии», и передает общественной власти право действовать от своего имени. Но при заключении общест­ венного договора он не может (даже если бы захотел) отказаться от прав, которые конституируют саму природу его как человека.

Став гражданином, он не перестает быть человеком, а быть чело­ веком — значит иметь право на жизнь ( необходимое условие всего остального), свободу и стремление к счастью. Государство не может посягать на эти права, ибо оно и создано ради того, чтобы их охранять, но если это все же происходит, граждане имеют право сопротивляться властям. Власть законна лишь в той мере, в какой служит общественным интересам, а неотчуждаемые права личности — их неотъемлемый элемент. Так идея обществен­ ного права слилась в единое целое с постулатом общественного договора и стала идеологическим знаменем антифеодальных сил.

Таким образом, политизация философской антропологии — отличительная черта Просвещения. Политико-юридические пред­ ставления, которые мы привыкли считать особой и независимой от философии областью знаний, оказались в самой сердцевине того понятия человеческой сущности, которое отстаивали и про­ пагандировали просветители XVIII в. Эту непосредственную связь между философией и политикой, характерную для воззрений передовых мыслителей XVIII столетия, мы проиллюстрируем вы­ держками из книги человека, которому суждено было превратить свою мысль в действие, революционера и монархиста, трибуна Учредительного Собрания и тайного советника короля, человека, который начал то, что завершили на свой лад бескомпромиссные якобинцы. Мы имеем в виду, конечно, Мирабо. В том же самом году, когда в Новом Свете провозгласили «Декларацию Н еза­ висимости» и началась война североамериканских колоний с бри­ танской метрополией, в Лондоне вышла его книга «О деспотизме».

6

Одно название уже говорит о «возмутительном» характере всего сочинения, автор которого задается целью исследовать, «скло­ нен ли человек к деспотизму». Сама постановка вопроса ори­ гинальна и свидетельствует о несомненном практически-при- кладном интересе Мирабо к самым абстрактным материям политической рефлексии. С самого начала он ввязывается в ста­ ринный и, можно сказать, предрешающий все остальное спор о том, добр или зол человек по своей природе. Мирабо защ ищ ает первую точку зрения, но весьма своеобразно: показывает, что

творной взаимопомощи, боязни угнетения или, другими словами, деспотизма»6 Социальный инстинкт, присущий человеку, проти­ вится деспотизму, но это только одна сторона дела, потому что есть другая, которую молодой автор, прирожденный политический реалист, не склонен затушевывать, да это и трудно было бы сделать ввиду слишком большой распространенности этого политического явления. В изобилии исторических фактов, относящихся к античиости и средневековью, Мирабо видит подтверждение того « з а ­ кона», что «все страсти можно направить к справедливости» и что для этого нужно только «знать, как оценить и рассчитать свои

ской теории морали: правильно понятый («истинный») интерес позволяет соединить выгоду и добродетель, нужды отдельного человека с требованиями общества и тем достичь справедливости. Эта моральная проблема является вместе с тем в своей основе и социальной: стоит только установить в обществе справедливость, и в человеке восторжествует его собственная благая природа с присущим ей социальным инстинктом. Пока же этого нет, «ж ела­ ние унизить других неотделимо от стремления возвыситься, и эти две страсти вместе производят на свет тиранию и рабство »8 Стало быть, приходится признать, что деспотизм со всеми его прелестями имеет корни «в сердце человеческом», а не просто навязывается внешней силой, но чувства, порождающие и поддерживающие это политическое состояние, порождены «извращением» человече­ ской природы под влиянием социальных условий соответствую­ щего сорта, которые, в свою очередь, обязаны своим появлением недостатку просвещенности и силе предрассудков.

Таким образом, социально-политическая доктрина просветите­ лей (а Мирабо — типичный ее представитель со всеми сильными и слабыми ее сторонами), фиксируя взаимодействие между субъ­ ективными и объективными факторами исторического процесса,

7

эпоху. «Просвещение и свобода суть основы всей социальной гармонии и всякого процветания; я мог бы даже сказать только просвещение, ибо свобода безусловно от него зависит, поскольку всеобщее просвещение — непобедимый враг тиранов»9 Ведь про­ свещение позволяет придать «именам, идеям, вещам их истинный смысл» 10 Вот они, плоды картезианской революции в мышлении: расчленяющая рефлексия в поисках самоочевидных оснований познания обращается к уяснению смысла фундаментальных понятий политики, смысла, который был в течение столетий затем ­ нен, искажен и даж е чуть ли не полностью погребен под толстым слоем укоренившихся предрассудков! Само собой разумеется, этот подход откровенно антиисторичен, но в этой ограниченности и заключается его сила и историческая правота: когда надо убрать с дороги препятствие так ли уж важно знать, при каких обстоя­ тельствах оно возникло и какие фазы проходило в своем развитии? Куда полезнее сосредоточиться на другом — на оценке настоя­ щего, судить его нелицеприятно с позиций непосредственного со­ знания гуманистических ценностей и вынести приговор разума с картезианской «отчетливостью и ясностью».

Социальная доктрина просветителей, хотя все еще и находится под обаянием «геометрического метода» (не в такой тяжеловесно­ педантичной форме, как у Спинозы, конечно), напоминает речь обвинителя на политическом процессе подсудимого, имя кото­ рого — феодализм. Подбираются главным образом «отрицатель­ ные факты», однако они не фальсифицированы, ведь список преступлений французского абсолютизма был действительно ве­ лик. Тут и угнетение целых классов, и унижение личного достоин­ ства «простолюдинов» (одна из главных тем Бомарш е), и беспо­ щадная травля непокорных, кончавшаяся часто физической рас­ правой без юридических «формальностей». Это была не вся правда о феодализме, тем более, что строй этот знавал и лучшие времена, и сразу после победы новых общественных отношений односто­ ронность просветителей была исправлена. Романы В. Скотта и позднейших писателей-романтиков, философско-историческая кон­ цепция Гегеля, в самых разнообразных и порой совершенно неожиданных формах господствовавшая на протяжении всего XIX столетия, сочинения летописцев третьего сословия Ф. Гизо

об уникальной самоценности каждой исторической эпохи и необ­ ходимости понимать ее — насколько это вообще возможно — изнутри, с ее собственной системой ценностей, образом мыслей и чувств и неповторимым вкладом в культуру. Историзм «реабили­ тировал» многое, что с точки зрения абстрактного рационализма казалось грубым «заблуждением» и даж е «варварством », но из этого не следует, что вовсе бессмысленно говорить о «неразум­ ности» какого бы то ни было общественного уклада. Любой социальный организм или любой социальный институт обнаружи­ вает свою иррациональность, когда изживает себя, т. е. перестает

8

быть функциональным в ходе нормального воспроизводства об­ щественных отношений. Это и произошло со «старым режимом» накануне его падения.

Факты, на которых основывали свой приговор просветители, в большинстве своем вряд ли опровержимы, а вот способ анализа основных понятий социально-политической теории, проникнутый юридическим нормативизмом, не отвечает современным требова­ ниям научного изучения. Частноправовое понятие сделки, даже расширенное и обобщенное за счет других областей традицион­ ной юриспруденции, трансформировавшись в понятие обществен­ ного договора, было принято за «самоочевидное» основание всей доктрины. Общество создано для пользы всех его членов — вот основополагающий постулат «естественной политики», и все, что противоречит этому постулату, «противоестественно», и в первую очередь деспотизм. Мирабо стремится даже расширить концеп­ туальную базу своих рассуждений за счет политической экономии,

ив его доктрину входят понятия труда и частной

«права собственности питающего класса землепашцев, самой многочисленной и полезной части человечества»11. Здесь он сле­ дует физиократам, и прежде всего Ф. Кене (1694— 1774), которого во Франции тогда славили как «Конфуция Запада». Вообще, связь с физиократами многое проясняет в социально-политиче­ ской позиции французских просветителей: физиократы уповали на государственную власть, на королевскую инициативу при

(в третьей части нашей книги мы к этой теме еще вернемся).

Но именно во Франции этим надеждам не суждено было сбыться, и, читая Мирабо, можно понять, почему. «Чудовищный принцип слепого повиновения воле одного» 12 действовал в стране уже больше четырех столетий (со времени Филиппа IV) и глу­ боко развратил правящее сословие. Коррупция, интриги, верно­ подданническая привычка исполнять приказы свыше, не рас­ суждая, подорвали эффективность управления, несмотря на то, что изредка появлялись государственные деятели большого таланта — такие, как Сюлли при Генрихе IV, Ришелье при Людовике XIII, блистательные министры «короля-солнце» Кольбер и Лувуа.

Но все их усилия в конечном счете обращались во вред об­ ществу, потому что успехи абсолютизма только увеличивали развращ ающ ее действие самовластья.

Французские события истолковываются с помощью античного опыта, запечатленного, прежде всего, древнеримскими писате- лями-историками (Саллюстий, Тацит, Светоний), философами (Цицерон и Сенека), сатириками и комедиографами (Ю венал и Петроний). Императорский Рим позволял моделировать процесс воздействия политической организации на социально-психоло­ гические характеристики общества. Этим приемом французские

9