Французское Просвещение И Революция 1989 г

Привычно думать, будто в XVIII в. страна эта вышла на пере­ довые рубежи буржуазного хозяйственного развития, будто в недрах феодализма здесь уже вызрел полноценный и энергич­ ный капитализм, практически подчинивший себе базисные отно­ шения и нуждавшийся только в новой политической надстройке; будто, провозглашая принцип «свободы и равенства», буржуа­ зия просто «бросала вызов традиционной аристократии, требуя большей власти тому, у кого больше денег»

А на деле? — На деле, как выясняется, Французская револю­ ция (подобно всем революциям мануфактурного периода) должна была решить вовсе не задачу соединения политической власти с уже достигнутой властью капитала над экономикой. Она была ответом на запросы самого генезиса капитализма во Франции; она вела к коренному изменению национальных общественных усло­ вий продолжающегося классообразования буржуазии. Последняя шла на революцию как общественная группа, которая не могла иным способом преодолеть стеснения, обусловившие ее социаль­ но-экономическую неразвитость, ее отставание от английского

идаже голландского капитализма. Сила французской буржуазии определялась тем же, что и ее сравнительная слабость: новым уров­ нем развития капиталистических отношений в масштабах Европы

имира, вызовом новой, во многом уже интернациональной хозяй­ ственной системы, от которой французская абсолютная монархия, еще вполне способная держать в узде свое отечественное незрелое предпринимательство, терпела урон за уроном.

Английская и французская революции, писал К. Маркс «выра­ жали в гораздо большей степени потребности всего тогдашнего

поведения французской буржуазии это особенно существенно: пожалуй, никогда прежде никакая другая общественная группа не проявляла такого упорного стремления «выскочить из собст­ венной кожи», преодолеть локальность своих наличных интересов, ближайших выгод и непосредственных ситуационных возмож­ ностей — открыть великую миссию в самой неприглядности

ибедственности своего внутринационального положения.

К70-м годам XVIII в. — к моменту, когда абсолютистский режим во Франции вступил в фазу кризиса, — возможности само­ стоятельного, обособленного буржуазного противостояния бога­ тому, влиятельному и этатистски консолидированному неофеодальному сословию были крайне малы. Они не шли ни в какое сравнение даже с теми возможностями, которыми английская буржуазия обладала более столетия назад — в 40-х годах XVII в.

В самом деле, английские коммерсанты, мануфактуристы и джентри располагали в то время своей (пуританской) религией, отличной от господствующего англиканства и доставившей «идео­ логический костюм для второго акта буржуазной революции, происходившего в Англии» ио; они свободно использовали сослов­ ный парламент для предъявления короне своих политических

60

требований; они имели за собой наиболее развитый, наиболее богатый хозяйственный район страны 141

На этом фоне французская буржуазия середины XVIII в. вы­ глядит прямо-таки социально обездоленной: созвучные ее интере­ сам, реформаторские по духу религиозные течения — гугенотство и янсенизм — подавлены; Генеральные штаты (аналог англий­ ского парламента) не созываются с 1714 г.; очаги мануфактурно­ промышленной деятельности разбросаны в океане застойного, малопроизводительного сельскохозяйственного производства, обогащающего прежде всего социально-политического против­ ника буржуазии — сословие неофеодальных земельных рантье.

Промышленные и сельские крупные предприниматели в Англии XVII в. оказывают мощное политическое давление на королев­ скую власть, а затем своими силами осуществляют раннебуржуазмую революцию. Парламентская кромвелевская армия в основ­ ном состояла из джентри с их домочадцами и сыновей городской буржуазии. «На всем своем протяжении гражданская война

и оставались одинаково чуждыми и парламентской, и королевской партии» 142.

Ничего подобного не могло произойти во Франции середины и даже последней трети XVIII в.

Вплоть до начала 80-х годов буржуазные петиции королю поражают своей сервильной робостью. Финансово-коммерческая верхушка буржуазии, принимающая участие в деятельности про­ винциальных парламентов (сословных судебно-административных палат), «всегда идет на уступки в случае серьезной опасности со стороны усиливающегося третьего сословия» 143. И уж совер­ шенно невозможно представить себе революционную армию, составленную из отпрысков французских мануфактуристов, дворян-предпринимателей, помещиков-фермеров и примкнувших к ним представителей еще весьма немногочисленной и условной «сельской мелкой буржуазии».

Однако, как это ни удивительно на первый взгляд, именно социально-практическое бессилие раннебуржуазного «среднего слоя» во Франции и оказывается в дальнейшем той почвой, на которой вырастает его еще небывалое политико-идеологиче­ ское влияние. Лишенная возможности противостоять дворянству самостоятельно, сословно обособленно, французская буржуазия оказывается перед необходимостью взять на себя роль вдохнови­

теля и лидера общенационального антифеодального движения.

В марксистской литературе 40—50-х годов иногда делались попытки снизить образ буржуазии как политического гегемона. Не изображали в качестве класса-лицемера, который с помощью абстрактной революционной фразы подстрекает народную массу и заставляет ее «таскать для себя каштаны из огня». Это было

61

тенденциозное психологическое усложнение реального процесса, продиктованное общей, так сказать, презумпциальной неприязнью к понятию «буржуазный». Оно разительно отличалось от конкрет­ но-исторических оценок, отстаивавшихся Марксом, Энгельсом и Лениным.

Французская буржуазия в лице ее политико-идеологических представителей не притворялась и не обманывала, решительно выступая против пагубного для всей нации деспотизма и столь же решительно декларируя всеобщие и равные гражданские права. Она делала это с неподдельной верой в то, что в качестве под­ чиненного момента в кодексе общих прав возможности частно­ предпринимательской деятельности будут обеспечены полнее и надежнее, нежели при системе протекционизма и особых при­ вилегий.

Показательны в данном отношении взгляды физиократов, первых во Франции буржуазных экономистов. Правовое обеспе­ чение земледелия, государственно-юридическое содействие раз­ витию независимого крестьянского и фермерского хозяйство­ вания они искренне считали условием промышленно-мануфак­ турного процветания. В богатстве, которое приносит капитал, физиократы видели обусловленную долю богатства, создаваемого землей и трудом на земле, а потому решительно восставали против особых (и всегда произвольных) протекций, предоставляемых торговцу и мануфактуристу за счет земледельца. Этот отказ от кольбертистских особых преимуществ, эта ориентация на сво­ боды и выгоды трудящегося большинства нации — важнейшая примета предреволюционной буржуазной идеологии во Франции. Как тип экономического сознания она резюмируется в том, что ранний капиталист внутренне причисляет себя к работникам, «по­ лезным производителям», которые противостоят «праздным пара­ зитам» (обладателям бесполезных должностей, земельным или финансовым рантье). Разъясняя объективно-историческую оправ­ данность такого сознания, Маркс писал: «Быть представителем функционирующего капитала — это не синекура. Поэтому в его голове (раннего капиталиста. — Э. С.) необходимо возникает представление, что его предпринимательский доход не только не находится в какой-либо противоположности наемному труду,

рабочего» 144 Сознавая себя «работником из работников», т. е. квалифицированным представителем труда, таким цивилизо­ ванным и дисциплинированным независимым производителем, который сам себе выплачивает свое содержание, ранний капита­ лист присваивает себе и право на выражение общих интересов труда в противовес праздности.

Если французский дворянин середины XVIII в. усматривал свою привилегию в полном исключении из полезной работы, то осознанной привилегией раннебуржуазного предпринимателя оказывается его право на идеологическое представительство

62

по отношению ко всем, кто стал объектом внеэкономического насилия или ссудно-кредитного грабежа. Такова историко-хозяй- ственная подоплека энергичной абстрактно-правовой апелляции, с которой идейно-политические выразители ранней буржуазии обращаются к народным низам.

Необходимо, далее, принять во внимание, что в период пере­ хода от сословного к классовому членению общества социальный успех различных общественных групп вообще все больше зависит от их способности предъявлять свои цели в качестве универсали­

экономически неразвитой, добивается на этом поприще наиболь­ ших удач, как «новый класс, который. уже для достижения своей цели вынужден представить свой интерес как общий инте­ рес всех членов общества, т. е., выражаясь абстрактно, придать своим мыслям форму всеобщности, изобразить их как единственно разумные, общезначимые» 146

Если, как мы пытались показать выше, классовое единство дворянского неофеодального сословия полагалось независимо от его воли, вещественно-объективно, в институте неограниченной монархии, то буржуазия делалась «классом contra сословие» благодаря идеологической объективации ее воли. Реальный способ существования в условиях абсолютизма исключал для нее как кастовую замкнутость, так и условно-игровую, артистическилицемерную апелляцию к разуму. Ранняя буржуазия могла позво­ лить себе лишь такие иллюзии, в которые верит сама и которым могут поверить «все члены общества». Она социально консолиди­ ровалась в той мере, в какой идеологически консолидировала антифеодальноные силы. Она добивалась своего интереса лишь постольку, поскольку гасила и отставляла в сторону его узкие, материально-практические выражения.

Последнее было со всей определенностью подчеркнуто В. И. Лениным в полемике с народниками. Слово «буржуа»,

корыстную защиту интересов меньшинства. Нельзя забывать, что в ту пору, когда писали просветители XVIII века. никакого своекорыстия. в идеологах буржуазии не проявлялось» 147 Феномен раннебуржуазного бескорыстия в марксистском исследовании должен приниматься без всякой психоаналитиче­ ской подозрительности. Это объективно заданная стадиальная характеристика буржуазного сознания, и, кстати сказать, интер­ национальная, а не только французская: в «моральном риго­ ризме» Канта или в «беззаветности» итальянских карбонариев она явлена столь же определенно, как и в неподкупности Робес­

пьера.

Стремление «придать своим мыслям форму всеобщности» (представлять труд в противовес праздности, защищать свой интерес в качестве подчиненного фрагмента всеобщих граждан­

63

ских прав и т. д.) — это не просто стихийно складывающееся умонастроение, которому подвержен любой и всякий более или менее типичный французский частный предприниматель. В созна­ нии крупнейших буржуа-негоциантов второй половины XVIII в. мы подобных стремлений не обнаружим. Здесь скорее доминируют робость и хитрость, эти прямые рефлексы экономической незре­ лости.

Раннебуржуазное бескорыстие — черта тех, кто представляет подымающийся капитализм сперва «в теле» самого абсолютист­ ского государства, а затем политико-идеологически. Речь идет о сыновьях средней и мелкой буржуазии, занимающих низшие должности в различных институтах неограниченной монархии и начиная с 70-х годов XVIII в. все более стесняемых в своей служебной карьере. И. Тэн, вовсе не склонный расточать похвалы по адресу французских «средних слоев», вынужден тем не менее признать и зафиксировать следующее: «Третье сословие давно уже делает все дело и доставляет всех специалистов, интендантов, чиновников министерств, светских и духовных администраторов.

Посмотрите на молодых людей, достигших около 1780 г. двадцати­ летнего возраста, родившихся в трудолюбивой семье, привычных к энергичному усилию, способных работать по двенадцать часов в сутки, посмотрите, говорю я, на какого-нибудь Барнава или Карно, или Редерера, или Мерлен-де-Тьонвилля, или Робес­ пьера — на эту энергическую расу, которая чувствует свою силу,

себя заранее отстраненной от всех высоких мест, обреченной всегда занимать лишь второстепенные должности» 148

Именно среднее и низшее чиновничество, многотысячное «юридическое сословие», как окрестили его Гизо и Тьерри, оказа­ лось той фракцией подымающейся французской буржуазии, которая воплотила ее подлинный классовый характер. В лице «юристов» буржуазия выбирала судьбу и способ существования общенародного политического лидера, серьезно отличавшиеся от ее невыбранного, повседневно-экономического негоциантского быта. «Юристы» были советчиками городских и сельских низов при составлении знаменитых предреволюционных наказов Гене­ ральным штатам. Они дали нации единый «естественно-правовой» язык. Они оказались главными ораторами на трибунах ПалеРойяля и составили основную часть делегатов «третьего сословия» в Учредительном собрании: 373 из 577 были адвокатами, судей­ скими чиновниками низшего ранга, провинциальными королев­ скими прокурорами, законоведами и земельными комиссарами 149

В истории Нового времени нет общественной группы более достойной названия «просветители», чем это предреволюционное «юридическое сословие».

Для философов, подвизавшихся во Франции в начале и се­ редине XVIII в. (для Вольтера, Монтескье, Гельвеция, Гольбаха, Руссо, Мабли), просвещение народа еще было скорее абстрактной

64

презумцией, нежели практической программой: политически они тяготели к образумливанию правителей, а вовсе не к социальному воспитанию низов. «Юристы» впервые занялись этим воспитанием на деле и всерьез. В 1789— 1794 гг. они последовательно прошли через три важнейших просветительских амплуа, оказавшись сперва критическими наставниками, затем политическими парла­ ментскими представителями и, наконец, прямыми вождями народа, действующими как бы по внушению его «совокупной воли». Хотя это последнее амплуа и таило в себе опасность рево­ люционно-критического элитаризма (она ясно обнаружилась в последние месяцы якобинского террора, когда правительство Робеспьера попирало реальные интересы большинства от имени умозрительно постигнутого «истинного интереса нации»), само стремление французских «юристов» понять народ лучше, чем он сам себя понимает, а затем привести его к адекватному само­ сознанию, не поддается нравственно-историческому осуждению. Стремление это коренится в неразложимых эпохальных иллюзиях,

которые мог поколебать лишь действительный горький опыт рево­ люции. Оно представляет собой собственную (скрытую) тенден­ цию всего Просвещения. Оно теснейшим образом связано со специ­ фическими особенностями французской философии как развитой формы просветительского сознания 150

Особенности эти, отчетливо видимые именно через практику

доктрина. В Англии, Германии, даже в Северной Америке в пору борьбы за независимость разум понимался как адвокат новых граждански-правовых притязаний. У французских философов он делается обвинителем, и на его суд выносится весь существую­ щий порядок. Речь идет уже не просто о признании неотчуждаемых индивидуальных «прав-свобод» и их включении в действующий свод «позитивного права», а о полной перестройке последнего на началах универсального (от природы данного) равенства перед законом. Противопоставление искусственных, «умышленно-произ­ вольных» общественных установлений и запросов «разумной природы» (противопоставление, намеченное Гоббсом, но реалисти­ чески сглаженное в локкианской литературе, наиболее влиятель­ ной в первой половине XVIII в.) у Гельвеция, Гольбаха, Руссо, Мабли достигает предельной остроты и категоричности. Запросы «разумной природы» принимаются с той же сакрально-фаталисти­ ческой страстностью, с какой пуритане XVII в. принимали идею предопределения. Отрешение от всякого особого интереса, граж ­ данская всеобщность и политико-юридическое равенство стано­ вятся доминирующим мотивом философской проповеди и обнару­ живают неожиданное сходство с протестантской «мирской аскезой».

2) Французское Просвещение чревато идеей революционного преобразования общества (чего нельзя сказать даже об американ­ ской просветительской литературе периода Войны за независи­ мость). Хотя и Гельвеций, и Гольбах, и Руссо, и Мабли (не говоря уже о Вольтере или Монтескье) с опаской относились к замыслам единоактного политического переворота и, соответственно, к самому термину «революция», как он понимался в тогдашней литературе, необходимость коренной ломки системы общественных учреждений — их принципиальная и неустранимая социально­ философская посылка. Для французских просветителей все дело человеческого совершенствования упирается в проблему пересоз­ дания «социальной среды»: институтов власти и институтов вос­ питания. Этот способ понимания общественного существования людей («сперва улучшение порядка правления, а уж потом мои обязанности и мое совершенствование») предоставлял еще небы­ валый простор для развития низовых бунтарски-революционных настроений. Он приближал свержение феодально-абсолютист- ского режима гораздо быстрее, чем более ранние просветитель­ ские обоснования права на революцию (также, разумеется, фигурировавшие во французской литературе): восстание по моти­ вам крайней нужды, стеснения ранее объявленных свобод, неува­ жения к экономически оправданным интересам, нарушения монархом условий «первоначального договора» и т. д.

3) Рядом с латентной революционностью французского Про­ свещения следует поставить его латентный республиканизм.

Как показал в своем основательном исследовании А. Олар, никто из французских философов XVIII в. не был убежденным республиканцем. В республике видели форму правления, пригод­ ную лишь для малых политических образований типа швейцар­ ских кантонов или североамериканских штатов. Вместе с тем и у Руссо, и у Мабли, и у Гольбаха нетрудно найти идеал респуб­ ликанского, более того — республикански-демократического

способа решения важнейших государственных вопросов, сохра­ няющего значение при любой форме правления. С небывалой еще решимостью отстаивается понятие народа как единственного истинного суверена и понятие «совокупной народной воли», поря­ док изъявления которой (парламентско-демократический, плеби­ сцитарный, партийно-вождистский) не предрешается, а подсказы­ вается самой историей. Эта концепция была взята на вооружение французскими «юристами» и позволила им сначала вести успеш­ ную борьбу против примитивных, сепаратистских, плебейскианархических версий народоправства, а затем развернуть энергич­ ную апологию общенациональных республикански-демократиче- ских институтов. Начиная с 1792 г. французские революционные идеологи возводят демократическую республику в ранг универ­ сальной формы правления, предусмотренной для будущего «самой природой».

Перечисленные особенности французского Просвещения (более развернутая и конкретная его характеристика будет дана

66

Именно в XVI—XVIII вв. в Западной Европе формируется то, что Гегель, а вслед за ним молодой Маркс именовали «граждан­ ским обществом». На место прежних «органических сословий» встают политически организующиеся классы. Возникает система республикански-демократических институтов и разделения влас­ тей (законодательной, судебной и духовной). Декларируются основные права человека и гражданина; неустранимым достоя­ нием общественного сознания становится идея правового госу­ дарства, основывающегося на конституции и несущего ответствен­ ность перед гражданами за свои действия.

Достигнув господства, буржуазия европейских стране не раз предпримет попытку аннулировать или по крайней мере суще­ ственно ограничить институты «гражданского общества». Однако процесс их развития окажется необратимым. Защита и углуб­ ление раннебуржуазных политико-правовых завоеваний станет целью общедемократического движения, а затем — существенной (по сей день актуальной) задачей социализма.

Просветительская вера в могущество абстрактно-граждан­ ского разума, в надвременную значимость таких понятий, как «естественное право», «первоначальный общественный договор», «народный суверенитет» и т. д., не просто ситуационная иллюзия XVIII столетия. Понятия эти потерпели крушение лишь в качестве компонентов социальной программы, проекта немедленного учреж­ дения «разумного общественного порядка», но не в качестве компонентов долгосрочного демократического идеала. Это как бы символы, шифры нашего до сих пор не утоленного стремления к равноправию, конституционализму, максимально широкому участию народа в делах управления.

Кризис, агония и поразительно быстрое крушение абсолюти­ стского режима, еще недавно столь грозного и величественного, также могут рассматриваться в качестве масштабного истори­ ческого символа. Они символизируют бессилие всякой силы, кото­ рая приходит в противоречие с требованиями новой политической цивилизации, восходящей к XVIII столетию и превратившейся в наше время в одно из условий существования человечества как мирового сообщества.

68

69