Французское Просвещение И Революция 1989 г

просветители, начиная с Монтескье, написавшего «О причинах ве­ личия и упадка римлян» (1734), и Мабли, автора «Параллели между римлянами и французами» (1740), пользовались широко. С тех пор редко какое сочинение по социально-политическим во­ просам обходилось без таких параллелей. Римский опыт учил од­ ному: «Свободой Рим возрос, а рабством погублен». Поэтический афоризм шестнадцатилетнего Пушкина лаконично подводит итог просветительским экскурсам в древность. Вольнолюбивых поддан­ ных абсолютизма во всех странах интересовал Рим не столько исторический, сколько символический: оплот военной тирании, «гордый край разврата, злодеянья». От этого страдала историче­ ская точность, историческое знание, но выиграло историческое творчество: этот символ аккумулировал в себе гражданское не­ годование, готовое выплеснуться в действии.

Исходная антитеза естественного и противоестественного постепенно принимала вид острейшей политической антитезы свободы и рабства. «Если свобода есть первопружина чело­ веческой деятельности, рабство должно изменить все чувства, притупить и развратить все ощущения, подавить все таланты, смешать все отличия, сделать все сословия продажными, посеять везде семена раздора, источника анархии и революций» 13. Начав с общих постулатов относительно сущности человека, Мирабо переходит к критике текущей политики правительства, пресле­ дующего свободу слова, и кончает прямым призывом к сопро­ тивлению деспотической власти. «Долг, интерес и честь предписы­ вают сопротивляться актам произвола и даже вырвать власть у монарха. если нет других возможностей спасти свободу» 14 Напомним, все это было написано почти за 15 лет до революции, и можно поэтому судить, насколько общественное мнение было уже подготовлено к необходимости существенных перемен в социальнополитическом строе страны. Никто, конечно, не предвидел (и в том числе автор памфлета, взятого нами за образец предреволюцион­ ной просветительской литературы), во что выльются эти призывы.

понять. Наивное антиисторическое сознание, порой даж е «ученых» людей, знакомясь с писателями XVIII в., встречает у них (и до­ вольно часто) слово «революция» и подставляет в текст современ­ ное значение его. Между тем тогда это слово того строгого обязы­ вающего, что ли, смысла, которым мы пользуемся сейчас, просто не имело. Не вдаваясь подробно в этимологию, отметим, что когда в те времена говорили о «революциях империй», то имели в виду резкое изменение в положении государства, чаще всего — изменение в худшую сторону. Именно в этом смысле употребляли это слово епископ Боссюэ (1627— 1704), Монтескье и крупнейший историк эпохи Просвещения Э. Гиббон (1737— 1794) 15 Отголосок именно такого понимания слышится и у.Мирабо.

Тем не менее в исторической ретроспекции все выглядит не­ сколько иначе. Политизированная философская антропология

10

просветителей подготовляла революционное сознание, причем не только своего времени. При этом в обосновании программы социальных изменений религиозная идеология уже не играла никакой роли (хотя то тут, то там встречаются деистические рас­ суждения, но они уже не определяют ни содержания, ни формы социального мышления). Из этого, однако, не следует, что со­ циальная философия просветителей была полностью адекватна своей социальной задаче. Мы до сих пор прослеживали лишь

логику идей, логику становления революционного сознания, не задаваясь вопросом о реальном историческом содержании просве­ тительских понятий-лозунгов. Это реальное содержание выявилось опять-таки лишь post factum в ходе осмысления исторического опыта самой революции. Уже через четверть века после великих событий замечательный военный теоретик К. Клаузевиц писал: «Совершенно изменившееся положение знати, двусмысленное место, которое она занимала в новом политическом сообществе, и подъем буржуазии породили высокую степень напряженности, которая так или иначе должна была быть разрешена — посте­ пенно, посредством добровольного изменения или сразу, насильст­ венным способом. Эту напряженность мы считаем первой и основ­ ной причиной французской революции. Вторая причина — админи­ стративные злоупотребления»16 Просветители, как оказалось, были не адвокатами человечества, каковыми они хотели выглядеть в своих собственных глазах, но глашатаями политического созна­ ния «среднего класса» с его особенными интересами. Понимание этого обстоятельства создало теоретические предпосылки всего последующего движения за социальную демократию.

Знаменательно, что просветительское мышление в своем наибо­ лее зрелом выражении зафиксировало различие между юридиче­ ским и фактическим, правовой нормой и социальной реальностью и тем сделало попытку выйти за пределы «юридических иллюзий», в которых марксизм и усматривает характерную ограниченность буржуазной идеологии вообще. Вот цитата из Кондорсе, которая подтверждает этот тезис: «Обозревая историю обществ, мы будем иметь случай показать, что существует часто большое различие между правами, которые закон признает за гражданами, и теми, которыми они действительно пользуются; между равенством, установленным политическими учреждениями, и фактически су­ ществующим; мы докажем, что это различие было одной из глав­ ных причин уничтожения свободы в древних республиках, оно вызывало потрясавшие их бури и слабость, которые сделали их добычей иноземных тиранов.

Эти различия обусловлены тремя главными причинами: нера­ венством богатства, неравенством между состоянием человека, средства существования которого. переходят по наследству к его семейству, и состоянием человека, для которого обладание этими средствами находится в зависимости от продолжительности

11

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Эпоха и люди

ГЛАВА 1

АГОНИЯ ФРАНЦУЗСКОГО АБСОЛЮТИЗМА

В политической жизни нет, пожалуй, зрелища более жалкого, чем обанкротившийся, дряхлеющий деспотизм, который вынужден выпрашивать у общества средства на старость и выдавать общую расслабленность воли за гуманность и терпимость, нажитые дол­ гим социальным опытом.

Именно таким предстал перед мыслителями последней трети XVIII в. режим французской неограниченной монархии. В канун революции он, по строгому счету, уже просто не имел убежденных приверженцев и защитников. Апология гибнущей монархии удава­ лась еще только тем, кто был откровенно продажен, раболепен или рутинерски глуп.

Растущие несообразности абсолютистского порядка: унылое единообразие правительственных распоряжений, за которым кры­ лись пестрота и живописная неповторимость местнического произ­ вола; меркантильность и продажность, расцветающие на почве самой щепетильной регламентации всякого независимого произ­ водства на рынок; отсутствие четко очерченных прав при невероят­ ном обилии законов; обилие привилегий и льгот при отсутствии

его образцовых, «классических», хрестоматийных форм. Зрелище дряхлеющего деспотизма уже само по себе внушало решительное нормативное противопоставление «естественного» и «произвольно установленного», «разумного» и «предрассудочного», «существую­ щего по вечному праву природы» и основывающегося всего лишь

«старому порядку», замечал по этому поводу: «Наблюдая столько нескладных и причудливых учреждений, детищ далекого прош­ лого, которых давно уже никто не пытался ни согласовать между собой, ни приспособить к новым потребностям и которым, казалось, предстояло, утратив свое значение, увековечить свое существо­ вание, — философы легко проникались неприязнью к старине» 1

Удивительная простота и определенность социально-критиче­ ской работы, смелость и уверенность в отвержении преднайденных

13

отношений и порядков — приметная общая черта французского Просвещения и французской буржуазной революции. Именно отчетливость критического пафоса выводит просветительскую философию за пределы салонов, кружков и масонских лож, делает ее компонентом литературы, театра, университетской политико­ правовой полемики и, наконец, все более оживляющегося общест­ венного мнения. Именно решительность критического расчета с прошлым выводит самое революцию за границы Франции, превращает ее опыт в эталон, с которым будут сверять свои дей­ ствия радикальные оппозиционные партии всей Европы.

Но не менее существенно и другое. Как ни велика была сила критического отталкивания от дряхлеющего и агонизирующего французского” абсолютизма, ее оказалось недостаточно, чтобы и в мышлении, и на практике освободиться от «родимых пятен» абсолютизма как такового, ведавшего не только застойные годы, но и свои победы, свои периоды стабилизации и подъема. Напом­ ним в этой связи известное замечание К. М аркса об односторон­ ности революционного Конвента, который вынужден был «развить далее то, что было начато абсолютной монархией, то есть центра­ лизацию и организацию государственной власти, и расширить объем и атрибуты этой власти, число ее пособников, ее независи­ мость и ее сверхъестественное господство над действительным общ еством »2 Напомним о кровавом опыте термидора, когда просветительский лозунг «разумно понятого интереса» использо­ вался Наполеоном для формирования своеобразного «нового дворянства» и превращения гибкой и сложной машины, полу­

просто ситуационно-историческая проблема. Здесь приходится выходить в пространство эпохи (эпохи генезиса капитализма), прослеживать — пусть вкратце — историю французской неограни­ ченной монархии, обращаться к характеристике социальных отношений, обусловивших как эволюцию самого абсолютистского режима, так и развитие общественного класса, которому суждено будет стать его критиком и могильщиком.

из самых сложных в политической истории Нового времени. Этот позднефеодальный институт кажется независимым от всякого осо­ бого классового интереса: все выглядит так, словно в известный исторический момент государство получает «сверхъестественное господство над действительным обществом», принимает решения в качестве «надсословного субприора» и делает всех подданных «равными в бесправии» (Ж .-Ж . Руссо).

14

В буржуазной исторической литературе анализ абсолютист­ ских режимов издавна был одним из главных направлений, по ко­ торому устремлялась «критика стерильного социально-экономиче­ ского детерминизма, видящего в исследовании материального базиса ключ к исчерпывающему объяснению духовной и идео­ логической надстройки»4 В литературе марксистской проблема абсолютизма оказалась поприщем, на котором долго и трудно изживались механицистские и вульгарно-редукционистские версии классово-социального анализа.

Первый акт этой историко-научной драмы приходится на на­ чало 30-х годов, когда М. Н. Покровский выдвинул идею «двуопорности» абсолютизма, его феодально-буржуазной (для России — «помещичье-купеческой») природы5 H. Н. Розенталь и В. Д. Пре­ ображенский, отталкиваясь от феномена меркантилистской поли­ тики (феномена, исчерпывающее объяснение которого не найдено еще и сегодня), пытались доказать существование в XVII— XVIII вв. особой «торгово-капиталистической» субформации. При развитых абсолютистских режимах, утверждали они, власть фео­ дального дворянства — это не более чем «сословная видимость»; в сущности же «экономическое и политическое господство при­ надлежит здесь классу торговых капиталистов»6

В30—40-х годах эти утвержения навлекли на себя резкую и не всегда продуктивную критику. Наиболее взвешенные и убеди­ тельные возражения были выдвинуты П. П. Щеголевым в работе «Карл Маркс и проблемы истории докапиталистических форма­ ций» 7 Далекий от какого-либо обвинительного догматизма, автор вместе с тем неукоснительно настаивал на том, что абсолютист­ ские режимы XVII—XVIII вв. должны быть поняты как форма политической надстройки периода генезиса капитализма, феодаль­ ная по своей сути. Условия становления неограниченной монархии (соответственно ее генетически ранние особенности, воспроизво­ дящиеся затем в стиле и приемах абсолютистской политики) было бы неверно принимать за разгадку социальной природы абсолютизма как зрелого, «ставшего» государственно-политиче­ ского образования. В этой связи П. П. Щеголев справедливо предостерегал от концептуальной переоценки известной характе­ ристики абсолютной монархии, содержащейся в работе Ф. Эн­ гельса «Происхождение семьи, частной собственности и госу­ дарства».

Вистории, писал Энгельс, «в виде исключения встречаются, периоды, когда борющиеся классы достигают такого равновесия сил, что государственная власть на время получает известную самостоятельность по отношению к обоим классам, как кажу­ щаяся посредница между ними. Такова абсолютная монархия XVII и XVIII веков, которая держит в равновесии дворянство и буржуазию друг против друга; таков бонапартизм Первой и осо­ бенно Второй империи во Франции»8.

Как верно подметил П. П. Щеголев (а затем и другие исследова­ тели), эти суждения Энгельса, стоявшие под знаком злободневной

15

проблематики бонапартистских режимов, лишь конспективно — а потому не вполне точно — передавали смысл более дифференци­ рованных, стадиально-конкретных характеристик неограниченной монархии, содержащихся в других работах основоположников марксизма.

Задержимся на этой проблеме.

В «Анти-Дюринге» Энгельс следующим образом высказы­ вается о конфликте феодализма с городами и сплачивающимся «третьим сословием» в XVI—XVIII вв.: «. .в течение всей этой борьбы политическое насилие было на стороне дворянства, за ис­ ключением одного периода (во Франции это правление Генриха IV, время перехода от централизованной сословной монархии к монар­ хии абсолютной. — Э. С .), когда королевская власть в своей борьбе с дворянством пользовалась буржуазией, чтобы сдержи­ вать одно сословие с помощью другого»9

Неограниченная монархия совершенно определенно трактуется здесь в качестве инстанции феодально-дворянского насилия, а игра на «равновесии сословий» получает значение эпизода, связанного с особыми условиями ее формирования. То, что в «Происхождении семьи, частной собственности и государства» конспективно означено в качестве исключительного периода мировой истории, совпадающего с эпохой абсолютизма в целом, в «Анти-Дюринге» более конкретно определяется как исключи­ тельный период в истории самой неограниченной монархии.

О ее надсословной политике («кажущемся посредничестве») Маркс и Энгельс еще в 1845 г. говорили так: в странах Западной Европы конституирование государства «в мнимую самостоятель­ ную силу. было преходящим (переходной ступенью)». И если в Германии подобная «мнимая самостоятельность» сохранилась до конца XVIII столетия, то это как раз свидетельствовало о том, что феодально-абсолютистский режим существовал здесь «в самой уродливой, полупатриархальной форме» 10

Там, где королевский абсолютизм становится развитым, усто­ явшимся, «классичным», он не оставляет места для иллюзии в отношении его «двуопорности» или способности к окольному, стихийно объективному выражению интересов вызревающей бур­ жуазии. В «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс иронически замечали по адресу М. Штирнера: «Святой Макс думает, что абсолютный король. мог бы защ ищ ать буржуазию так же ус­ пешно, как она сама защ ищ ает себя. Пусть святой Макс назовет нам такую страну, где при развитой торговле и промышленности, при сильной конкуренции, буржуа поручают защиту своих интере­ сов „абсолютному королю "»11

Абсолютизм, писал Маркс, возникал в Европе «в связи с ослаб­ лением враждовавших между собой феодальных классов: аристократии и горожан». Сформировавшись, абсолютная монар­ хия покровительствовала торговле и промышленности, одновре­ менно поощряя тем самым возвышение класса буржуазии. Но она позволяла себе это ровно в той мере, в какой «видела в них (тор­

16

тальи ), когда, по строгому счету, не завершился еще даже процесс формирования централизованной сословной монархии.

«Векторное» понимание классов и классовых интересов, конечно же, присутствовало не только в работе П. П. Щеголева. В 40— 50-х годах оно определяло сам стиль исторического анализа. Чем громче декларировалась плодотворность классово-социаль- ного подхода, тем схематичнее и примитивнее трактовалось само поведение классов. Общественные группы делались похожими на сценических персонажей эпохи классицизма, когда плут всего лишь плут, скупец неизлечимо и показательно скуп, а злодей зол от рождения и до гроба. У них нередко отсутствовал всякий социальный возраст, всякая диалектика характера, всякое рас­ хождение между бессознательными и осознанными мотивами. Р ас­ суждая о классах и сословиях, историк, строго говоря, просто переставал быть представителем гуманитарного знания; он напо­ минал скорее спекулятивного зоопсихолога.

Серьезные и отрадные изменения в способе классово-социаль­ ного объяснения абсолютистских режимов произошли в 60— 70-х годах. В работах С. Д. Сказкина, Б. Ф. Поршнева, А. Д. Люб­ линской классы и сословия впервые утратили одномерность сце­ нических амплуа и получили статус личностно организованных субъектов исторического процесса. Это позволило по-новому взглянуть на проблему феодальности абсолютной монархии, жестко очерченную П. П. Щеголевым.

Первый шаг был сделан С. Д. Сказкиным, связавшим вопрос о стабилизации абсолютизма с вопросом о реофеодализации хозяй­ ственной и социальной жизни, совершавшейся в континентальной Европе в конце XVI— первой половине XVII в .16

Визвестных публикациях Б. Ф. Поршнева было показано, что

вНовое время все конфликты между буржуазией и феодальным сословием развертывались на почве традиционного, но постоянно

модифицировавшегося антагонистического отношения феодалов и крестьян. Именно длительный и все более жестокий опыт аграр­ ной эксплуатации (в дальнейшем — еще и опыт антиповстанческой репрессии) сформировал характер феодалов как класса, способного противопоставить отнюдь не патриархальные хитрости абсолютизма хозяйственной трезвости развивающегося ману­ фактурно-промышленного предпринимателя. Интерес к сохране­ нию и ужесточению внеэкономического принуждения стоял на зад ­ нем плане всех покровительственных маневров неограниченной монархии в качестве своего рода бессознательного регулятора 17

В работах А. Д. Люблинской, прямо посвященных истории французского абсолютизма в XVII столетии, феодалы предстали как класс адаптивно регенерирующий, «омолаживающийся», смело обновляющий свой персональный состав за счет наиболее инициа­ тивных представителей недворянских сословий. Институт аноблирования, неизвестный средневековью, позволял трансформировать предпринимательскую энергию ранних буржуа и торговцев в новые формы чиновно-служебной, управленческой активности, необходи­

18

мые для перестройки, упрочения и развития средневековой по своему происхождению системы феодальной эксплуатации 18 Примечательно терминологическое новшество, введенное А. Д. Люблинской и едва ли возможное в контексте классово­

социального подхода, каким он практиковался в 40— 50-х годах. В работе «Франция при Ришелье» слой, приобщенный к господ­ ствующему феодальному сословию через аноблирование, был назван «новым дворянством» 19

Прежде это выражение применялось лишь к джентри, т. е.

по смыслу социальное явление — «одворяневшуюся» предбуржуазию, которой к концу XVII в. суждено будет превратиться в глав­ ную опору феодального абсолютизма, а к концу XVIII в. — в ини­ циатора «новоаристократической» парламентской реакции, про­ тивящейся всем попыткам преобразования неограниченной монар­ хии в «просвещенную» 20

А. Д. Люблинская впервые терминологически зафиксировала тот факт, что «новое» в эпоху генезиса капитализма далеко не всегда было раннебуржуазным или хотя бы антифеодальным.. Эта эпоха переполнена как раз приспособительными, защитными и имитаторскими новациями, обнаруживающими в дальнейшем свой консервативный, а то и реакционный смысл. Выражение

дальный».

Изменения в способах классово-социальной интерпретации, наметившиеся в 60— 70-х годах, получили методологическую фиксацию в том направлении советской историографии Нового времени, которое носит название «стадиального анализа гене­ зиса капитализма».

Историкам, представляющим это направление, удалось пока­ зать, что логика (идеальный тип) становления промышленного капитализма, выявленная Марксом на классическом примере экономической истории Англии, в странах континентальной Е в ­ ропы подверглась серьезным искажениям и нарушениям, в свою очередь поддающимся типологизации 21 Процесс первоначального накопления капитала оказался здесь на многие десятилетия отде­ ленным от собственно капиталистического применения накоплен­ ных денежных состояний; пролетаризация не вела непосредственно к образованию класса промышленных наемных рабочих; ранние мануфактуры зачастую претерпевали процесс обратного превра­ щения в мелкотоварные формы производства; переходные (уже не феодальные, но еще не буржуазные) экономические категории обретали длительную, как бы субформационную устойчивость. «Стадиальный анализ» позволил преодолеть переоценку степени зрелости капиталистических отношений в Италии, Германии и Франции XVI—XVIII вв. и степени кризисности и «нежизнеспо­