Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

392 Глава 5. Научный реализм

ет нас уточнить, что мы можем, а чего не можем надеяться установить по поводу научного реализма, оставаясь в пределах философии языка. Ясно, что в рамках этой философии вряд ли можно много чего сказать о том «роде реальности», к которому принадлежат референты, и это по той основательной причине, что это не языковая проблема. Поэтому нам нетрудно признать, что вопрос о научном реализме не вполне разрешим в рамках философии языка. Тем не менее, обоснование референциальности языка науки является необходимым условием установления тезиса реализма (поскольку оно дает большое число существенных ингредиентов для этого обоснования, и этим оправдывается то внимание, которое мы теперь ему уделим34. Мы можем также добавить, что (последнее по порядку, но не по важности) общее отношение, постепенно выработанное современным обществом к науке, состоит именно в том, что это – надежный и заслуживающий доверия (быть может, самый надежный и заслуживающий доверия) инструмент, созданный человечеством для познания и понимания реальности и оперирования с ней. Поэтому бесспорно, что (а) наука имеет референциальную интенцию; но это не то же самое, что утверждать,

(b) что она успешно строит референциальный дискурс; и, наконец, это не то же самое, что прояснить, (с) какой тип референции может иметь научный дискурс. Этого, конечно, все еще недостаточно для познания и понимания, поскольку остается еще выяснить, «насколько хорош» этот дискурс по отношению к независимой реальности, и мы скоро займемся этим дополнительным вопросом.

5.3.3. Симптомы референциальности

Трудно отрицать, что язык науки намерен (имеет интенцией) быть референциальным. Достаточно вспомнить позицию большинства практикующих ученых, называемую «спонтанным реализмом». На этой основе они намереваются (имеют интенцию), во-первых, посвятить себя описанию и пониманию некоторого раздела реальности (а не просто созданию чисто интеллектуальных конструкций или совершенствованию неких сложных интеллектуальных игр); во-вторых, они сами верят, что занимаются чем-то в этом роде; наконец, очень многие из них верят, что наука может преуспеть в этом предприятии (другие могут быть более скептичными и занимать промежуточные позиции). Конечно, то, что ученые говорят, думают и полагают, само

по себе недостаточно для определения того, что такое на самом деле наука, но это нельзя и считать нерелевантным35.

Теперь мы хотели бы кратко коснуться второго пункта, ограничившись элементарным, но фундаментальным замечанием: одним из самых характерных и бесспорных признаков эмпирических наук является то, что некоторые утверждения не могут быть приняты как истинные, даже хотя они имеют значение. Это относится в первую очередь к тем утверждениям, которые отвергаются эмпирическими данными. Поскольку мы имеем дело с утверждениями, наделенными значением, мы не можем сказать, что они отвергаются потому, что не соблюдают правил языковой игры той конкретной науки, к которой они относятся, но потому, что есть какое-то неязыковое условие, которое препятствует их принятию.

На это можно возразить, что и в данном случае присутствует парадигма языковой игры, поскольку правило, общее для всех языковых игр, характерных для экспериментальных наук, состоит именно в том, что все предложения, описывающие непосредственные результаты эксперимента, могут или даже должны приниматься, а предложения, несовместимые с предложениями, описывающими такие результаты, должны отвергаться. Хотя оно таким и не кажется, это возражение очень слабое, поскольку оно игнорирует тот факт, что правило такого рода опирается на неязыковое условие, такое, как учет операций и наблюдений конкретной природы, относящихся к сфере «делать что-то», а не к сфере «говорить что-то».

В случае правила принятия предложений, описывающих экспериментальные результаты, и отвержения предложений, им противоречащих, было бы не только наивно, но и прямо ошибочно игнорировать то, что это правило было введено в науку потому, что экспериментальным результатам всегда предназначалась роль непосредственного взгляда на «реальность», которой занимается наука. Если мы хотим описать ситуацию, какова она есть, мы, следовательно, должны сказать: если существует некая реальность, наделенная собственной структурой, ясно, что невозможно сказать о ней «все, что угодно», потому что в этом случае некоторые пропозиции, говорящие о ней, окажутся ложными, поскольку будут указывать на то, чем она не является. Поэтому тот факт, что в экспериментальных науках некоторые пропозиции могут быть запрещены – поскольку некоторые условия референциальности (экспериментальные результа-

394 Глава 5. Научный реализм

ты) им противоречат, – уже является важным симптомом того, что пропозиции говорят о реальности.

5.3.4. Семантический и апофантический дискурс

Представленные до сих пор аргументы возвращают нас к различению, уже проведенному в этой работе (см. особ. разд. 4.4) между семантическим дискурсом и апофантическим, или декларативным, дискурсом. Первый ограничивается «означением», тогда как второй «утверждает» (или отрицает). Установление смысла терминов не предполагает утверждения или отрицания в буквальном смысле, но «говорение» в более общем смысле, которому, в частности, чуждо измерение истинности или ложности. Семантический дискурс тоже использует повествовательные или описательные предложения, например в определениях. Но почему же мы тогда говорим, что определения не бывают истинными или ложными, несмотря на то что они состоят из описательных предложений? Этот вопрос вызывал в прошлом много дискуссий, особенно добавляя жару диспутам о различии между номинальными и реальными определениями, о которых мы уже упоминали.

Похоже, что единственный способ избежать недоразумений недвусмысленным образом таков: семантический дискурс не истинен и не ложен (и определения в его рамках не истинны и не ложны), поскольку он не референциален. Как только мы придаем ему референциальное направление, он преобразуется в апофантический, или декларативный (повествовательный) дискурс (это случай того, что мы назвали «реальными определениями» – предложениями, которые предполагаются истинными применительно к реальным объектам, приписывая им конкретные свойства). Ясно, что не форма, а интенция дискурса делает его семантическим или апофантическим. В случае апофантического дискурса его интенция – заявить, что некоторое положение дел (семантически выраженное значением некоторого высказывания) имеет место. Но если дискурс имеет, например, форму вопроса, его интенцией является не «заявить, что», но «спросить, имеет ли» место данное положение вещей, и дискурс в этом случае будет уже не апофантическим, хотя он и должен сохранить некоторое семантическое измерение (т.е. иметь значение), которое «служит» не апофантической, а, скажем, «вопросительной» цели.

Наши выводы позволяют нам теперь ясно понять, что значило бы отрицание референциальной сути эмпирических предложений и теорий. Это значило бы свести их на уровень семантического дискурса, инструментов всего лишь установления значения. Кому-нибудь такая перспектива могла бы показаться приемлемой, но серьезным ее недостатком является то, что она не объясняет различие между эмпирическими и чисто формальными науками. Признавая, что мы можем законно сказать о последних (хотя и с осторожностью), что они контекстуально придают смысл своим собственным терминам, мы не можем сказать того же об эмпирических науках, потому что в них наличие эмпирических данных вводит нечто такое, что переливается через границы «простого и чистого» языкового контекста36.

По этой причине мы должны сказать, что эмпирические науки выступают как дискурсы апофантической, или декларативной, природы. Установление апофантического дискурса характеризуется тем, что референция возникает вместе со смыслом и в дальнейшем ведет себя так, чтобы не быть независимой от смысла. На самом деле, как мы неоднократно повторяли, поиск референтов требует неязыковых действий, которые во многих случаях (особенно в случае наук) имеют даже явно выраженный «практический» тип, такой как манипулирование с инструментами, наблюдение в соответствующим образом подготовленных условиях и т.д. То есть эти действия состоят в исследовании мира, а не исследовании языка. Однако не менее верно то, что это исследование мира в поисках референтов имеет место на основе смысла; в противном случае мы не могли бы распознать референт, столкнувшись с ним. В этом лежит решение парадокса, уже сформулированного Платоном, согласно которому мы можем познать только то, что мы уже знаем. На самом деле суть здесь в том, что мы узнаем референт только потому, что, знакомясь с ним, мы узнаем в нем признаки, выраженные смыслом, с которого мы начали наш поиск, и потому узнаем, что у него есть эти признаки. Но референт не был уже известен нам до того, как мы встретились с ним (мы не знали, что у него есть эти признаки, пока не познакомились с ним). Когда референт прослежен таким образом, некоторые свойства могут о нем «утверждаться или отрицаться», и таким образом могут производиться истинные или ложные предложения. Следовательно, апофантический логос есть то, в чем устанавливается понятие истинности, непосредственно связанное с понятием референции, о чем мы уже говорили.

396 Глава 5. Научный реализм

5.3.5. Чрезмерные претензии контекстуализма

Для краткости уже отмеченный подход, согласно которому каждый термин принимает смысл, полностью определяемый своим контекстом, называется здесь контекстуализмом. Из этого следует, что для контекстуализма любой термин, используемый в разных научных теориях, в каждой из них будет иметь разный смысл. Результатом этого, как мы видели, является тезис о несоизмеримости научных теорий, отсутствие подлинного прогресса в науке и невозможность соотнесения теорий с общей реальностью. Эти следствия неизбежны только с точки зрения, внушенной рассматриваемым здесь подходом философии языка, и являются признаками его слабости, которой можно избежать при других подходах, которые мы рассмотрим позже. Пока же заметим, что ввиду такой ситуации более чем законно спросить, почему сравнение теорий должно проводиться на основании их смыслов, а не на основании их референтов. В конце концов традиционным убеждением ученых и эпистемологов было то, что две соперничающие теории, говорящие об одной и той же реальности, можно сравнивать в том смысле, что одна может оказаться ложной, а другая истинной относительно этой реальности, если они утверждают о ней вещи не просто разные, но и несовместимые. Это замечание очень важно, поскольку оно выражает идею, что одна теория может быть лучше другой, даже если ее смысл не может быть «сравнен» со смыслом другой (эти два смысла просто «разные»). Это так, если на основании экспериментальной проверки первая может быть принята как истинная, тогда как вторая на том же основании должна быть объявлена ложной37. Почему бы нам не продолжать придерживаться подобного взгляда? Кто-нибудь может сказать: потому что он основан на реализме, который мы теперь отвергаем. Но такой ответ, очевидно, не может служить основанием для оправдания отказа от реализма. Для этого нужно представить различные основания, которые, в частности, должны учитывать центральный пункт того, что мы назвали традиционной дискуссией, т.е. тезис, что теории с разными смыслами могут иметь дело с одними и теми же референтами38.

Отношение между определенностью смысла и идентифицируемостью референтов не такое строгое, как может показаться на первый взгляд. Прежде всего некоторая неопределенность смысла совместима с возможностью идентифицировать референты. Можно успешно

идентифицировать референт, даже если определены только некоторые из его семантических признаков, если только эти признаки – те, которые языковое сообщество договорилось использовать для идентификации референта. Например, китов когда-то определяли как рыб, а теперь как млекопитающих, так что смысл термина «кит», несомненно, изменился. Должны ли мы говорить, что и его референты изменились, т.е. что те, кого мы называем китами сегодня, не те же животные, которых мы называли китами раньше? Вовсе нет; на самом деле существует достаточное количество свойств китов (например, их морфологические свойства), которые дают нам возможность идентифицировать китов и которые остаются теми же самыми еще и сегодня. Аналогичным образом в разных теориях эмпирических наук могут существовать группы характеристик, которые остаются неизменными даже в разных контекстах и могут использоваться для прослеживания референтов и опознания их как тех же самых.

Из того, что несколько раз было сказано выше, следует, что это характеристики, связанные с эмпирическими данными или, точнее, связанные с определением операций (например, измерительных), материально тех же самых в обеих теориях. Когда это имеет место, мы сможем сказать, что референты в обоих случаях те же самые; и мы сможем затем перейти к сравнению теорий, даже не отрицая, что их термины, в силу различия их теоретических контекстов, получают более или менее разные смыслы. Иными словами, существует некоторая «референциальная часть» смысла некоторых терминов, нечувствительная к контекстуальным изменениям, потому что она связана с внеязыковыми и операциональными компонентами, характерными для эмпирической науки39.

Может даже получиться так, что разные термины с достаточно разными смыслами в конечном счете начинают обозначать одни и те же референты, даже хотя входят в разные теории. Можно вспомнить «атом» Дальтона и «молекулу» Авогадро. Несмотря на то что это разные термины, они в разных теориях характеризуются рядом одинаковых свойств, среди которых некоторые имеют экспериментальный характер, например «быть мельчайшими частицам вещества в некотором газе, сочетание которых имеет все свойства этого газа». Этого может быть достаточно, чтобы утверждать, что эти две теории относятся к одним и тем же референтам, приписывая им при этом частично различные характеристики, вплоть до того, что одна из них может быть

398 Глава 5. Научный реализм

ложной, а другая истинной по отношению к ним. (Что касается нашего примера, Дальтон ошибочно утверждал о своих «атомах», что они неразделимы для химической техники того времени, в то время как Авогадро такого не утверждал.) Следовательно, мораль этой истории та, что даже в тех случаях, когда есть лишь несовершенная возможность перевода одного понятия в другое («молекула» Авогадро лишь несовершенно «переводит» «атом» Дальтона), возможность найти общий референт может не утрачиваться40.

К этому тезису можно прийти обратным путем – показав, что познаваемость (scrutability), используя выражение Куайна, не обязательно предполагает «определенность перевода», т.е. полную однородность смысла в двух разных контекстах. Чтобы проиллюстрировать это, вместо примера с именем нарицательным, таким как «кит», «атом», «молекула», возьмем собственное имя, референт которого – четко определенный индивид, а не класс индивидов (т.е. экстенсионал). Это имеет также целью показать, что с нашей теперешней точки зрения нет существенной разницы между собственными и нарицательными именами (т.е. референты могут быть индивидами или естественными родами, а в науке они преимущественно естественные роды).

Например, для некоторого количества людей, не осведомленных в истории философии, собственное имя «Рене Декарт» может связываться с двумя смыслами: с основанием аналитической геометрии и со смертью в Стокгольме 11 февраля 1650 г. при дворе королевы Кристины Шведской. Для другой группы людей, знающих философию, но не математику, тот же термин может ассоциироваться со смыслом «быть автором “Рассуждения о методе” и умереть в Стокгольме 11 февраля 1650 г. при дворе королевы Кристины Шведской». Эти два смысла, очевидно, различны, но референт можно однозначно определить благодаря дате и описанию обстоятельств его смерти, вплоть до того, что мы вполне можем думать, что эти два собеседника вполне согласны, приписывая имя Рене Декарт одному и тому же референту, несмотря на то что каждый из них приписывает этому имени разный смысл. Следовательно, тождество референта не означает тождества смысла, даже если оно может быть основой для поиска такой дополнительной общей почвы (в нашем примере два собеседника могут дойти до обмена взаимной информацией о Декарте и в конце концов ассоциировать с этим именем один и тот же – обогащенный – смысл, как и одну и ту же референцию). Смыслы, однако, для общности референции даже не обязаны пересе-

каться; достаточно упомянуть здесь, что это имеет место, когда для одних и тех же референтов даются «дополнительные» описания, в смысле принципа дополнительности Бора, в разных научных теориях.

Наши два собеседника смогли определить, что объект их референций один и тот же, несмотря на различие смыслов, потому что в двух значимых контекстах был по крайней мере один общий аспект соответствующих смыслов, независимый от смыслов других аспектов (т.е. дата и обстоятельства смерти Декарта не зависят в данном случае от того, что он был более философом, чем математиком). Только если бы существовало основание считать эти две характеристики несовместимыми, могли бы мы сомневаться в тождестве референта, но даже и в этом случае существует двойная возможность выхода.

Например, могло бы оказаться, что после более глубокого рассмотрения мы пришли бы к выводу, что – в силу экстраординарного совпадения – существовали два человека с одним и тем же именем

иумерли в один и тот же день при одинаковых обстоятельствах. Но гораздо вероятнее, что мы в конечном счете сочли бы неправильным приписывание нашему референту того или другого из предположительно несовместимых свойств, как могло бы выясниться, например, из признания того, что референт имени «Рене Декарт» либо не писал «Рассуждения», либо не открывал аналитической геометрии. Как можно видеть, далеко не будучи непознаваемым, референт обычно очерчивается с достаточной уверенностью. В нашем примере это связано с достаточной простотой ситуации определения даты и обстоятельств смерти знаменитого человека. В более обычных случаях референт улавливается посредством ограниченной части значения, соотносимой с обычными операциями, и за этот референт держатся вплоть до момента, когда он руководит принятием решения, являются ли приписываемые ему смыслы допустимыми или нет.

Конечно, как было видно и в этом случае, должно быть так, что существуют некоторые однозначно разделяемые смыслы, так что можно отождествить референт. В нашем искусственном примере это были смыслы терминов обычного языка, использованные для описания

иобстоятельств смерти Декарта, а в случае науки это смыслы, имеющие хождение в некотором сообществе для обеспечения понимания того, какого рода инструменты, операции и показания могут интерсубъективно приниматься. Коль скоро референт найден, он сам направляет выбор других предикатов. Повторим, что в случае эмпири-

400 Глава 5. Научный реализм

ческих теорий лучшими кандидатами на применение для обеспечения смысла, независимого от контекста и способного направлять поиск референтов, являются операциональные предикаты, связанные с выполнением эмпирических проверок41.

Закончим. Верно, что смысл термина всегда зависит от концептуального контекста, в котором он используется, если только эта зависимость понимается в подлинно семантическом смысле, а не как алгоритмическая. Это потому, что не все термины (в эмпирическом контексте) логически взаимосвязаны в смысле взаимоопределения. Поэтому в некоторых случаях термины, которые можно назвать «свободными», могут появляться в других контекстах, оставаясь свободными. Там они могут, благодаря своей свободе, руководить поиском общих референтов дискурса, в котором они участвуют. Например, термин «световой луч» входит в двух разных смыслах в волновую

ив корпускулярную теории света. Но при этом он сохраняет определенную независимость от этих контекстов, и ученые, принадлежащие к соперничающим школам, могут использовать световые лучи для общих экспериментов с отражением, преломлением, диффракцией

ит.д. В результате можно принять «контекстуалистский» подход к значению, не доходя до крайних выводов, к которым пришел этот подход по причинам, несущественным для его внутренней последовательности. В конечном счете это вопрос о том, что не следует терять той степени общего здравого смысла, которая позволяет нам понимать, что тождество «того, о чем мы говорим», не требует тождества «того, что об этом говорится», а только лишь совместимости различных предикаций42.

5.4..онтоЛогия.нАучного.реАЛизмА.

Во имя ясности мы открыто привлекаем внимание читателя к двойному значению термина «научный объект» в нашей работе.

Первоначально он имел значение чего-то «вырезанного» из вещей в соответствии с некоторой точкой зрения (и, следовательно, имел неявный онтологико-референциальный смысл). После признания «функциональной» и «релятивизированной» природы понятия вещи (разд. 4.1.6) и анализа понятий интенсионала и экстенсионала были определены понятия «абстрактного объекта» – кодирующего неко-

торые свойства – и «конкретного объекта» – экземплифицирующего некоторые свойства (разд. 4.1.2). Мы признали тогда, что всякая наука по необходимости изучает абстрактные объекты, но с интенцией познать экстраментальную реальность, к которой она «отсылает» (“refers”) и в которой намеревается найти «конкретные объекты», являющиеся «референтами», экземплифицирующими ее абстрактные объекты (разд. 4.2). Таким образом, научный объект в первом первичном смысле есть абстрактный объект, но мы имеем право вернуться к нашему начальному, более интуитивному смыслу, сказав, что вещь «становится научным объектом», когда она становится референтом некоторой науки. В результате вопрос о реальности научных объектов распадается на два подвопроса: реальны ли они просто как абстрактные объекты (как ноэмы) или же они также реальные как референты? Это рассматривалось в разд. 4.6, где оказалось, что мы можем избежать этого расщепления приписывания реальности, сказав вместо этого (более строго), что научный объект «реален как референт», что он «экземплифицируется референтами». Тем не менее, мы легко признаем, что такое упрощение возможно, только если мы принимаем наш анализ в терминах кодирования и экземплификации; и, чтобы избежать этого предварительного условия, мы продолжим наш дискурс, приняв обычный способ выражения, согласно которому вопрос о реализме касается объектов, понимаемых как экстраментальные (или экстраязыковые) референты научных понятий, или предложений, или теорий. Это разъяснение, кстати, служит оправданием довольно подробных семиотических обсуждений, предпринятых нами в предыдущих разделах, а также (кажущихся избыточными) ссылок на те анализы, которые мы можем провести в дальнейшем.

Мы уже аргументировали тезис, что реализм является предварительным условием для референции, в том отношении, что референция – будучи по природе внеязыковой – уже имеет характеристики, приписываемые «реальности» в контексте философии языка (хотя и в смысле, по-разному понимаемом разными авторами). Мы, однако, отметили также, что не можем только на основе философии языка претендовать на определение того, какой тип внеязыковой реальности имеют объекты референции, т.е. референты. Прежде, чем продолжить, мы хотим еще раз подчеркнуть, что мы обязаны признать, что нечто реально, если уже допустили, что оно отлично от ничего. Ясно, что с этой точки зрения даже сон, математическое вычисление или