5. О видах утопии

а) Идеальное государство и лучшее из возможных государств

Однако, в свете произведенных отсылок к принципу "возможности компромисса", мы видим, что следует проводить различие между двумя совершенно разными понятиями лучшего или "идеального" государства. С одной стороны, это лучшее в идее, без оглядки на его осуществимость, т. е. наиболее желательное как таковое, в соответствии с желаемым образом человеческого счастья, и потому свободно измышляемое государство. С другой – государство, лучшее из возможных при реально существующих условиях, в котором учитываются природные ограничения и несовершенства людей, не ангелов, но и не чертей. И для того, и для другого могут быть созданы наглядные фантастические модели, как раз эти самые утопии: одна сверкающая в своей незапятнанной идеальной положительности, другая приглушенная, возможно, даже до меланхолии, с привнесением человеческих и природных несовершенств. "Leicht beieinander wohnen die Gedanken,/ Doch hart im Raume stoßen sich die Sachen (Вольготно мысли друг близ друга дышат,/ Но жестко в столкновенье вещи входят)"113*: но и законы "столкновенья" могут быть восприняты мыслями, отсюда и другой род утопии. Одна является "у-топией" (т. е. "нигде") в подлинном смысле слова и обитает за кудыкиной горой досужей мысли; другая, первым великим примером которой является "Государство" Платона114*, также все еще является "утопией" в том смысле, что хотя ее существование в действительности возможно, ее в ней осуществление требует, при взвихренности потока человеческих дел, совпадения такого числа счастливых обстоятельств, что возможность этого не следует принимать в расчет. (Более благоприятными выглядели бы шансы на сохранение этой утопии, если бы маловероятное все же наступило, однако в долговременной перспективе ненадежным представляется и это.) Однако сама по себе такая модель должна быть реалистичной, т. е. мыслимой существующей в мире, как он есть. И поскольку она принимает человеческую ограниченность в расчет, позволить же себе, с другой стороны, делать ставку на зыбкие гарантии со стороны свободы она в силу своей задачи (где важна прежде всего долговременная надежность) не может, то вполне естественно, что этот род утопии представляет собой смесь авторитаризма и патернализма (за что Платону по сю пору приходится терпеть немало порицаний). "Утопией" в строгом смысле слова она является также и в том отношении, что задумывается не как план политической деятельности (кроме как при наступлении невероятного и вряд ли поддающегося воздействию "счастливого случая"). Однако как фундаментальная настроенность ума на политически желательное и возможное вообще она не является "праздной", как другая, и может даже служить в качестве путеводной звезды на полном превратностей пути политической практики.

б) Новое в марксистской утопии

Однако наши современные утописты под такую классификацию не подпадают. Они всерьез желают, чтобы их утопия была воплощена в жизнь; согласно им, начиная с теперешнего момента, спасибо истории, на нее можно реально надеяться и ею заниматься, чего не бывало никогда ранее. Поскольку для них, таким образом, речь здесь идет вовсе не о журавле в небе, можно было бы полагать, что ими предлагается именно "утопия" второго, умеренного рода, что выглядело бы как реализм людей, которые ни в чем не хотят уступать "идеалистам", но прежде всего желают быть реалистами. Однако их выбор никоим образом не таков. Особенность современного революционного утопизма делает его небывалой третьей альтернативой, рядом с домарксистскими двумя, и ею-то мы теперь и займемся.

Марксист в состоянии выставить против наших теперешних рассуждений об утопии два возражения: то, что в них была упущена из виду революция; и что вследствие этого в них не было принято в расчет то не имеющее прецедента новое, возникающее в связи с этим в уравнениях человечества, что сразу делает неправомерными аналогии с прошлым. Ибо в нашем случае (так мог бы он сказать) наступление утопического состояния, а именно обобществленного характера производства в бесклассовом обществе, ни в коем случае не возлагается на "развитие" и его имманентное движение по пути прогресса, как бы они, впрочем, диалектически ни подготавливали это наступление, сделав его теперь реально возможным. Нет, чтобы произошел решающий поворот, на революцию, как сознательное и насильственное вмешательство в ход вещей, т. е. в конечном итоге – как человеческое искусство в необычайно увеличенном масштабе, возлагается задача: взять все в свои руки и создать новое состояние. В силу этого такое состояние, хотя и наиболее соответствующее "человеку", представляет собой искусственное творение. А, во-вторых, оно будет таким небывалым в условиях человеческого существования, столь высвобождающим в отношении сдерживавшегося до сих пор человеческого потенциала, что никакое сравнение с тем, что было прежде, более невозможно, и вся предшествующая история рядом блекнет, делаясь предысторией. Подлинная история человечества, да, собственно, сам "подлинный человек", только отсюда и начинаются. Как будет выглядеть эта "подлинность", это должное еще только обнаружиться содержание подлинности, – об этом ничего не может быть сказано, исходя из состояния неподлинности, в котором мы всё еще находимся. Две вещи, тем не менее, сказать все-таки можно: в отрицательном смысле, что все антиутопические возражения, делавшиеся на основании известной прежде "природы" человека, теряют теперь свою силу, ибо сама эта "природа" была продуктом ныне преодоленных обстоятельств; и в положительном, что поскольку эти обстоятельства были тормозящими и искажающими, то освободившееся от них состояние наконец-то в неурезанном виде освободит и человека для самого себя. Впервые отсюда начинающаяся, по-настоящему человеческая история представляет собой впервые достигнутое царство свободы. Исполненные веры в нового человека, всматриваемся мы с ожиданием в ее непредсказуемое содержание115*.

Глава шестая Критика утопии и этика ответственности

Заключительные фразы предыдущей главы задают тему для главы настоящей. Там было сказано: то, что считалось природой человека до сих пор, было продуктом тормозящих и искажающих условий; лишь те условия, что возникнут в бесклассовом обществе, обнаружат его истинную природу, и с достижением "царства свободы" только и начнется истинная человеческая история. Заварено круто, ничего не скажешь. Нечто подобное встречалось до сих пор лишь в религиозных верованиях: мессианское преображение человека и самой природы, наступающее с приходом мессии или "вторым пришествием" Сына Божия, как второе, свободное от греха творение, усовершенствующее первое; "новый Адам", восстановленный из падения "ветхого" и защищенный от его повторения; образ Божий, наконец, и теперь уже окончательно, явленный на Земле в изначально подразумевавшейся чистоте. Также и там невозможно было ничего сказать относительно самогó нового состояния (если отвлечься от поэтических воспеваний всеобщего мира у еврейских пророков116*). Секуляризированная эсхатология нового Адама должна заменить божественное чудо, которое ведет к преображению в первом случае, мирскими причинами, и такими причинами являются здесь внешние условия человеческой жизни, которые могут быть созданы, а именно через обобществление производства. Как раз это-то создание условий и является задачей революции, которой достается здесь роль божественного вмешательства, прочее же должно быть предоставлено их усовершенствованному результату. Сами по себе, без сошествия Святого Духа, этим совершатся чудеса Пятидесятницы117*. Поэтому все сосредотачивается на революции и ее этапах, то есть на процессе реализации. В противоположность предыдущим утопиям, марксизму есть что сказать не о бытии утопии, но о ее наступлении. Бытие столь же неописуемо заранее и для него, как Царство Божие – для религиозной эсхатологии, за исключением того, негативного по смыслу высказывания, что как там исчезнут грехи, так здесь – недуги классового общества. Относительно положительного содержания нового состояния, и вполне оправданно, ни здесь, ни там никакой фантастической картины не рисуется@1, между тем как это было как раз основным занятием домарксистских утопий, в случае которых, с другой стороны, мраком было окутано их "появление". Вот подлинно новый момент марксистского утопизма и одна из черт, свидетельствующая о нем как о секуляризированной эсхатологии и наследнике религии. (Другая черта – учение о "греховности" или радикальной предварительности всей прежней истории.) Но какая претензия на веру! Вера в Бога, если она уже существует, вполне в состоянии заранее одобрить, как заведомо лучшее, и предпринимаемое Им будущее преображение человека, сделав это в том числе и "на веру", т. е. без какого-либо представления, и потому может смириться с "родовыми схватками" явления мессии, с корчами конца времен. В том, что полностью неизвестно, всецело властвует одна лишь вера, и на нее нечего роптать. Однако там, где "родовые схватки" есть дело рук человеческих, а именно "мировая революция" (равным образом как и их результат, бесклассовое общество, которое должно будет образовываться из хорошо знакомого материала нашего мира) – тут уж вера в благотворность этого, мыслящегося как все сплошь земное, должна быть подвергнута земному испытанию. И в случае обещаемого ею состояния "после" нельзя апеллировать к примеру принятого "на веру" трансцендентного чуда, особенно поскольку и начать-то все здесь должны именно мы. Однако если "не на веру", то вновь возникает отпадавший ранее вопрос относительно цены.

Нуждающаяся здесь в проверке и подлежащая ей вера многослойна: тут и вера в "силу условий" вообще и что "человек как таковой" всецело является их продуктом; далее, вера в то, что могут существовать со всех сторон наилучшие или же вообще однозначно благие условия – короче, такие, от которых одна благодать; затем в то, что помещенный в них человек будет столь же хорош, как они сами, стоит им это ему позволить; и наконец, что этого благого человека до сих пор никогда не было, потому что он не мог им стать при прежних условиях, т. е. что "подлинный человек" до сих пор еще не появлялся. Последний пункт является для нас ключом ко всему, поскольку пафос марксистской утопии заключается не в намерении просто улучшить напрашивающиеся на это обстоятельства, искоренить несправедливость и нужду (на что направлено много реформистских программ), но в обетовании возвышающего преобразования человека посредством прежде неведомых обстоятельств. Это имеет решающее значение: ради такой головокружительной перспективы можно и решиться попробовать.