И.Б. Баумштейн (весна 1943 года) [64]

По выше приведённой фотографии отца видно, что к воротнику его гимнастёрки прикреплён особый отличительный знак Инженерных войск.

Отличительный знак Инженерных войск Красной Армии [65]

Эти войска – скорая помощь войны. Они появлялись там, где надо было прямо во время боя срочно что-то «залатать» или создать новое. Следовательно, отец и его товарищи часто рисковали жизнью и не раз смотрели смерти в глаза. Но папа не любил об этом рассказывать… Запредельные физические и нервные перегрузки войны скажутся потом – в мирное время. Уверен, что именно они – эти невидимые глазу ранения – впоследствии определят многие его тяжёлые, несовместимые с жизнью заболевания, сократившие ему жизнь.

В конце 1942 года в Кунцево пригнали первую партию оборванных и голодных военнопленных. И вот на правой стороне от станции Рабочий посёлок, со стороны Москвы, на большом пустыре они начали строить из кирпича 3-4-х этажные дома, которые сегодня активно заменяются панельными высотками. Несмотря на тысячи уничтоженных немцами городов и деревень, миллионы убитых, умерших от голода и сожженных в печах концлагерей советских граждан, мне почему-то всё равно было жалко этих людей. И, будучи сам голодным, я тайно носил им свой хлеб и суп, приготовленный специально для меня мамой, чтобы они что-нибудь покушали. Я знаю точно, что в этом, на первый взгляд диком начинании, я был не одинок.

В начале января 1943 года, когда отцу шёл 46-й год, в соответствии с приказом ГКО все мужчины его возраста были уволены в запас, и очень скоро он вернулся домой. Папа очень изменился. Он ещё больше похудел и постарел. У него было лицо уставшего, много пережившего, но при этом очень доброго человека, с большими печальными чёрными глазами на бледном лице.

Отец после войны [65a]

Папе и всем нам очень повезло – он, будучи дважды раненым, чудом остался жив. Но, если на фронте отца кормили более-менее сносно, то на гражданке, особенно первое время – с 1943 по 1947 год – с едой обстояло намного хуже, и от голода он стал опухать.

Тогда из-за дефицита продовольствия в стране действовала «Карточная система». Карточки были продуктовые и хлебные.

Хлебные карточки 1942-1943 годов [66]

При этом норма хлеба на человека зависела от места работы и типа карточки. Поскольку отец работал в Москве, у него были Карточки городские, а у нас с мамой и Ритой – Карточки областные. Было установлено три вида карточек: «Рабочая карточка», «Карточка служащего» и «Карточка иждивенца». С ними я ездил на станцию Фили, где находился ближайший к нам магазин и где я их отоваривал. При этом хлеб давали на два дня, и я ездил за ним на Фили через день.

Поскольку в семье именно я отвечал за отоваривание карточек (обмен их на продукты и хлеб), то поначалу у меня была одна «Рабочая карточка» и две «Иждивенца»; а с возвращением отца с фронта уже по две карточки «Рабочих» и «Иждивенцев». У отца с матерью были рабочие карточки по 450 грамм на человека, а у нас с Ритой – иждивенческие карточки, чуть меньшего веса – по 400 грамм на каждого. За двух «Рабочих» я получал 900 (2 х 450 гр.) грамм хлеба, а за двух «Иждивенцев» – 800 (2 х 400 гр.) грамм хлеба. Таким образом, в день мне на руки выдавалось 1700 грамм хлеба.

Конечно, никакого белого хлеба в привычном понимании этого слова тогда не было (60), да и чёрного тоже, а только серый формовой хлеб, который предварительно взвешивали на весах. И не целую буханку мне в руки давали, а только часть её, строго отмеренную на весах, а к ней иногда ещё добавляли маленькие обрезки (ошмётки) хлеба.

Чтобы привезти этот хлеб домой, я сначала должен был дойти до станции Рабочий посёлок. С середины 1942 по начало 1945 года поезда (паровики) на нёй, почему-то, редко останавливались. Поэтому до Филей все в посёлке предпочитали ездить на паровиках Рублёвской и Усовской веток, которые останавливались рядом со станцией Рабочий посёлок (там и сегодня имеется одноколейка на Рублёво, но электрички по ней уже не ходят).

А вот, когда я возвращался домой со станции Фили, то мог садиться уже на любой поезд. Когда он подъезжал к месту назначения, то обязательно замедлял ход – тут была горка, и когда мы были напротив посёлка, я прыгал с подножки поезда на песок и бежал домой. Ничего необычного в этом не было: так делали многие дети и взрослые. По дороге из-за голода я съедал все ошмётки и крошки хлеба. Эта была как бы плата за проделанную работу. Часть хлеба оставалась дома, а другая продавалась или обменивалась на продукты. Так в местном магазине родители могли за деньги купить молочные продукты и рыбу, а на рынке обменять хлеб на картошку и мясо. Этим и жили. С середины войны мы узнали вкус американской тушёнки. Но всё равно рацион питания оставался крайне скудным.

С июля 1943 года в посёлок наконец-то стали возвращаться эвакуированные. Одной из первых вернулась семья Иды Шамшуриной. В городе Троицке Челябинской области они пробыли ровно два года. В детстве многое вспоминается с радостью. Эвакуация не стала исключением. И всё же грустного было много. Из её рассказов я понял, они часто сидели голодные. Очень тяжёлыми были и жилищные условия. Вместе с ними в одной большой комнате проживало еще две семьи: хозяйка с детьми и ещё одна семья эвакуированных. Итого 11 человек на 30-ти квадратных метрах площади. И надо было всё время платить за квартиру. Пока папа был жив, он всё время высылал им деньги, но их хватало на короткое время. Цены были аховые, особенно на рынке. Из-за этого они на нём почти ничего не могли купить. Мама работала политруком в одном из двух городских госпиталей и получала 500 рублей в месяц. Именно столько на рынке стоило ведро картошки. Поэтому, какие бы деньги папа не присылал, их всё равно не хватало. В результате питались они, в основном, только по карточкам. А по карточкам «Служащая» и «Иждивенцы» нормы были очень маленькие, особенно для трёх вечно голодных детей – Валеры, Юры и Иды. Так что трудностёй там было предостаточно. Поэтому, как только смогли, тут же вернулись назад, в Рабочий посёлок.

«…В нашем «городке» – вспоминает Ида, – ничего не сгорело и почти ничего не изменилось. Только под папиным и маминым окном был спилен на дрова их любимый огромный развесистый двуствольный дуб. А на его месте люди соорудили огородики – две-три грядочки. А так всё осталось, как прежде. Также как и раньше дворник дядя Коля каждое утро в 5-ть часов утра своей метлой – вжик-вжик, вжик-вжик – подметал улицу и тротуары, убирал мусор с травы. И даже комендант остался прежним. И это было замечательно! Если бы ещё папа был жив...»

У Юлии Друниной есть такие строки:

…Жизнь, куда мне от памяти деться,

Кто, скажи, мне сумеет помочь?

И моё помертвевшее сердце

Погребли в ту далёкую ночь…

Но сквозь лёд пробиваются реки,

Половодье взрывает мосты:

Временами в другом человеке

Вдруг увижу родные черты…(61)

С осени 1942 года некоторые кунцевские ребята стали учиться в специальных военных школах и училищах (62). Так, один парень из Рабочего посёлка после окончания средней школы поступил в лётное училище в городе Молотов (сегодня город Пермь). Кто-то из ребят, по-моему, Витя Маклаков, стал учиться в артиллерийском училище.

Я всегда хотел быть военным. Они тогда особенно были в почёте. Но самыми уважаемыми из них и для большинства мальчишек самыми главными героями, конечно, являлись лётчики, а среди них в первую очередь Валерий Чкалов, Михаил Громов, Валентина Гризодубова, Алексей Маресьев, Иван Кожедуб, Александр Покрышкин (63)!

Поэтому я был несказанно рад, когда узнал, что мои хорошие товарищи по Кунцеву Женя Курятов и Володя Осипов, которые были старше меня всего-то на год и ещё совсем недавно учились со мной в школе № 1, начиная с 8-го класса стали курсантами 1-й Московской Специальной школы Военно-Воздушных Сил СССР.

Именно от них «по большому секрету» я узнал много интересного об этом уникальном учебном заведении. Я был так потрясён их рассказом, что тут же без разрешения родителей (ничего тогда им не сказал) поехал с ними в Москву, чтобы посмотреть на эту удивительную школу. Она находилась рядом со станцией «Сокол», в Чапаевском переулке, в доме № 6.

По рассказам ребят в этой спецшколе два раза в день кормили мясом, а не сухарями из чёрного хлеба, как в нашей школе! Каждый день давали сладости: печенье, пирожное, конфеты и даже шоколад! Только здесь преподавали так много необычных предметов (логику, психологию, авиационную медицину, самолёт, мотор) и будущих офицеров обучали бальным танцам! И, наконец, только в этой лётной школе носили такую красивую форму! Она оказалась (я специально сравнивал) ещё красивее, чем форма у ребят из артиллерийской спецшколы. Хотелось как можно быстрее надеть эту форму из особого зелёного сукна с узкими голубыми погонами, окантованными жёлтыми галунами, и лётными эмблемами (отличительными знаками) в виде крылышек и пропеллера. На фоне нашей убогой одежды форма курсанта выгодно выделялась! Поэтому не случайно основное внимание девчонок не только Рабочего посёлка, но и всего Кунцева было тотчас отдано ребятам из военных спецшкол и училищ, но особенно лётных.

Всё это потрясло меня! «Почему же я не могу быть среди учащихся такого училища»? – неоднократно спрашивал я себя. И тут же сам на него отвечал: «Конечно, могу»! Но у всех этих ребят было одно, но очень существенное отличие. Они были не евреи – русские, украинцы, белорусы, татары, армяне, грузины, казахи, а я – еврей. И это осложняло моё поступление в элитное учебное заведение страны, причём не только в высшее, но и среднее.

Отсюда следовало, что у меня должны быть, хоть какие-то преимущества над одноклассниками. Учился я средне. Значит, решил я, у меня в дневнике должно стать больше четверок и пятёрок. В школе всегда поощрялась общественная работа. Следовательно, я должен ею активно заняться. Но в школе № 1, где меня знали, как облупленного, успешно решить эту задачу было почти не реально. Значит, мне надо как можно быстрее перейти в другую школу. Родители поддержали меня в этих начинаниях.

Осенью 1944 года я перешёл учиться в школу № 7, что находилась недалеко от села Троекурово. Чтобы нам с Ритой дальше было легче учиться, работать и жить, мой мудрый отец с помощью своей хорошей знакомой из местного ЗАГСа, поменял своё имя Исаак на Александр (на иврите оно означает то же самое). И с первых дней учёбы в новой школе я стал Юрием Александровичем (64).

Здесь в 7-ом классе я сначала вступил в ряды ВЛКСМ, а затем очень скоро меня единогласно избрали заместителем секретаря комсомольской организации школы, секретарём которой был Пётр Засетский. Я всё время что-то придумывал и организовывал и, вроде бы, у меня это неплохо получалось. При этом мне удалось существенно улучшить оценки по многим предметам. Короче, задел для успешного поступления в специальную военную школу, а затем, может быть, даже и высшее учебное заведение был сделан.

Начиная с августа 1943 года, наши войска стали освобождать от фашистов свои города. Каждое такое событие по решению Верховного Главнокомандующего стало отмечаться в Москве праздничным салютом. Так в честь освобождения в начале августа 1943 года Орла и Белгорода мы впервые в жизни увидели необычайно красивое зрелище – многозалповый салют из большого количества артиллерийских орудий. Из Рабочего посёлка он особенно хорошо был виден с конца улицы Горького (сейчас улица Гвардейская), где она упиралась в железную дорогу. Здесь рядом находились улица Белорусская и цементный колодец, у которого по случаю освобождения очередного города мы всё чаще стали встречаться и наблюдать это редкое по красоте зрелище. А потом, в предчувствии неизбежной и скорой победы, совершено счастливые возвращались домой.

В начале 1944 года в посёлок из эвакуации вернулась семья Журкиных. Но их квартира была уже занята. В ней нелегально, без оформления документов, проживал какой-то видный чиновник с семьёй. В то время таких случаев было сколько угодно. Все вещи законных хозяев бесследно исчезли, большая часть из которых, наверное, была обменена на продукты и одежду. Но у отца Игоря друг работал в НКВД. Только с его помощью удалось выпроводить непрошенных гостей. У моего же папы таких знакомых не было, поэтому, когда его родной брат и мой дядя Павел Борисович Баумштейн после возвращения из эвакуации попал точно в такую же ситуацию, он так и не смог вернуться в свою законную с высокими потолками трёхкомнатную московскую квартиру, находящуюся недалеко от Елоховской церкви. Хорошо, что ему ещё дали обычную двухкомнатную квартиру в этом же районе Москвы.

Из рассказа Игоря Журкина я понял, что и их тоже основательно помотало в эвакуации.

«…Моего отца, Журкина Николая Ивановича, как строителя, имевшего бронь от фронта, направили на север Урала в город Богословск (сегодня город Серов) на строительство Богословского алюминиевого комбината (БАК).

Но пока он там обустраивался мы – мама, бабушка и я – поехали в город Оса, который находится в 100 км. от Перми. Этот городок был примечателен многим. В нём не было никаких автомобильных дорог: всё передвигалось по реке Каме на лодках, плотах и пароходах. А своё необычное название – Оса – город получил от Емельяна Пугачёва за свою неприступность. Защищались жители города отчаянно, безжалостно жаля непрошенных гостей огнём, стрелами, штыками и пиками. Пугачёв долго не мог его взять.

В Осе мы пробыли год. Здесь я учился во 2-ом и 3-ем классах, а 1-й класс я закончил ещё до войны в Рабочем посёлке. Зимой до школы и обратно приходилось ходить по три километра. В Осе с едой тоже были большие проблемы. Поэтому действовала та же карточная система, что и всюду и приходилось менять всё подряд. Приютила нас семья Авлошенко – Анфиса Петровна и Иван Степанович. Только благодаря их доброте и заботе (бескорыстно подкармливали деревенскими продуктами) мы не умерли от голода. А когда у меня начался туберкулёз – они меня выходили.