§ 5. Наследие и наследники

Потебня раскрыл природу и предложил научное толкование многих явлений искусства, которые как бы непосредственно даны всякому интуитивно или «очевидны» на уровне здравого смысла. Ну, например, разве не «ясно» каждому, что разные люди «понимают» художественные произведения по-разному и что один и тот же человек понимает одно и то же произведение иначе в разное время, в разных состояниях, в разном возрасте и т.д.? Ясно-то ясно, но, если вдуматься, из-за чего и как это происходит, все становится весьма непростым. А Потебня раскрыл языковые, и психологические, и структурно-художественные предпосылки и механизмы реализации этой особенности эстетического восприятия. И так можно было бы сказать о многом из того, о чем уже выше шла речь. Именно поэтому многие открытия и идеи Потебни стали как бы «общим местом» и вошли в арсенал «анонимных» идей науки о литературе¹.

В филологии интерес к Потебне и его теоретическому наследию никогда не был активным и постоянным. «Работы о Потебне появлялись очень нерегулярно, – пишет О. Пресняков. – Они возникали, так сказать, спорадически, «толчками». То в течение ряда лет – молчание, то в какие-нибудь два-три года – десятки статей, целая полемика! Затем опять годы молчания. Причины пробуждения и затухания интереса к Потебне были самыми различными. Но закономерно, что вспышки такого интереса совпадали с моментами серьезного брожения в литературоведении, с появлением новых серьезных предпосылок к существенным, качественным сдвигам» [Пресн., 15].

Однако дело даже не в этой спорадичности, «вспышкообразности» интереса к Потебне. Гораздо существеннее, что интерес этот, особенно в литературоведении, был всегда избирательным. Привлекали внимание и получали некоторое «применение», если использовать термин Потебни, лишь отдельные положения, идеи и стороны его единого и целостного учения. В.В.Виноградов в конце своей жизни писал, что «отголоски мыслей Потебни можно найти в трудах таких крупнейших наших исследователей литературы, как проф. Б.М.Энгельгардт, проф. Г.О.Винокур, акад А.И Белецкий, М.М.Бах­тин, проф. А.В.Чичерин и многие другие»². Сам Виноградов, несмотря на несогласие с аналогией между словом и художественным произведением и акцентированием познавательной функции того и другого, поддерживал многие другие идеи Потебни в области лингвистики и теории поэзии. Говоря об этом, О.П.Пресняков [Пресн., 196 –217] указывает на «отголоски» идей Потебни в работах и многих других ученых: А.А.Ларина (взгляд на слово как на «представление» многих «мыслей, эмоций, волнений», подчеркивание его познавательной функции, положение об изменении восприятия художественных произведений во времени и др.); Г.О Винокура (о той же изменчивости восприятия художественного текста, о том, что в художественной речи все стороны языка могут приобретать образотворческую функцию, А.М.Пешковского (его «семантическая теория образности», в которой находит развитие мысль Потебни о том, что не только образное, но всякое слово в поэтическом контексте может приобретать образный, поэтический смысл).

Это все по преимуществу лингвисты. Но и у литературоведов «отголоски» идей Потебни не редкость. О.П.Пресняков справедливо видит их в работах В.Кожинова о «содержательности» формы, Н.Гея о слове как идеальном «представителе» предметов, Б.Мейлаха о метафоре, А.В.Чичерина о сопряжении идеи и стиля в поэтической структуре художественного произведения, А.Белецкого о проблеме читателя и читательского восприятия литературы, в учении Романа Ингардена о «многослойности» литературного произведения, М.Бахтина (идея двуединства слова для говорящего и слушающего, развитая в дальнейшем в концептуальную для эстетики Бахтина теорию «диалога»), а также у М.Полякова, Д.Лихачева, А.Лосева, Л.Гинзбург и др. [См.: Пресн., 203 – 212].

«Отголосков», «близких» или «родственных» положений, идей, конечно же, можно найти немало, но все дело заключается в том, что учение Потебни не получило настоящего признания и тем более развития именно как целостная теоретическая система и как методология исследования художественных явлений. Ключевое звено этой системы и этой методологии, ее «ядро», внутренний центр, от которого тянутся «нити», соединяющие все звенья системы, и от которого исходят «лучи», «просвечивающие» все стороны, элементы структуры художественного произведения и помогающие объяснять процессы эстетического творчества и восприятия, – идея «трехчленки» и выведенная из нее «общая формула поэзии». Вне этого «ядра» использование или развитие всего остального неизбежно будет иметь отрывочный и внесистемный характер, потому что без его учета понять и осмыслить любую идею Потебни, общую или частную, по-настоящему адекватно невозможно. Центральное в нем понятие внутренней формы в трактовке Потебни не было принято литературоведением ХХ в. и вообще постепенно и незаметно ушло из его обихода, хотя само по себе теоретически осмысленное Потебней и обозначенное им этим термином явление существует реально, поэтому его можно по-другому называть, но игнорировать уже нельзя. Если, скажем, П.Флоренский или Г.Шпет еще использовали это понятие, ссылаясь на Потебню, но вкладывая в него иное содержание, то другие философы и эстетики, например, И.Ильин, ищут для него иное название и предлагают множество разных синонимов. То же самое можно сказать и о литературоведах. М.Бахтин практически никогда не ссылался на Потебню, но в своем противостоянии социологизму и формализму в 20-х гг. и в своих попытках нащупать сущность и очертить границы того, что он называл «эстетическим объектом»¹, он по сути шел «путем Потебни» и занимался тем, что Потебня называл внутренней формой. А в литературоведении последних десятилетий уже с опорой на бахтинское понятие «эстетического объекта» все активнее и выдвигаются такие понятия, как «внутренний мир»², «художественный мир», «поэтический мир», «поэтическая реальность» художественного произведения³.

Теорию словесности Потебни часто называют «величественной, но незаконченной постройкой»⁴. Конечно, сам Потебня не достроил это здание, и он лучше, чем кто-либо другой, понимал, что, «слово, недосказанное одним, остается вечно недосказанным»[см. Пресн., 69]. Но он сделал главное – заложил основу, фундамент здания, начал его выстраивать и оставил хотя и не вычерченный в деталях, но восстановимый в принципе план сооружения. Однако если главные его опоры кого-то не устраивают, то лучше уж не пытаться приспособить какие-то фрагменты строения для строительства других сооружений.

При всех высоких оценках (еще в 20-х гг. акад. А.И.Белецкий говорил, например, что «без знания трудов Потебни историк литературы не имеет права считать себя ученым»⁵), у Потебни, как и у другого его великого современника – Александра Веселовского – по сути дела нет традиции, нет настоящих наследников в литературоведении. Те «школы», которые пытались либо опереться на него (как символисты-теоретики) или оттолкнуться, построив свою систему по принципу «от противного» (как формалисты), по сути дела ничего не извлекли из его учения, лишь извратив его. Кстати, меньше всего преуспели в разработке учения Потебни как раз так называемые «потебнианцы», относившиеся к своему учителю с высочайшим уважением и пиететом, но ограничившиеся либо комментированием и разработкой отдельных частных его идей, либо в своем собственном поиске ушедшие достаточно далеко в сторону. Даже самые яркие и талантливые, такие, как Д.Н.Овсянико-Куликовский и А.Г.Горнфельд, ушли преимущественно в область психологии творческого процесса, а Овсянико-Куликовский, например, попытался разработать новую теорию лирики как особого, неóбразного вида творчества, к тому же возникшего вне языка, еще до его развития (для Потебни идея совершенно невозможная, несуразная, абсурдная).Так что среди «продолжателей» и комментаторов Потебни было немало таких, которые толковали его «вкривь и вкось, имея отдаленное представление о его теории с чужих слов, зная его урывками или не зная совсем»¹. В.В.Виноградов говорил в связи с этим, что «сам Потебня не отвечает за все последующие… вариации и видоизменения его взглядов»².

Когда-то, в начале 20-х годов, когда задумывалось так и не состоявшееся тогда издание собрания сочинений Потебни, И.Я.Айзеншток – один из участников этого проекта – в статье «Потебня и мы» написал, надо признать, точные и даже в известной степени пророческие слова: «Я думаю, настало время заявить, признаться перед самими собою, что Потебню у нас прозевали… Теперь Потебня для нас – прошлое; к нему еще не раз будет обращаться исследователь, его необходимо долго и внимательно изучать, как мы изучаем «Поэтику» Аристотеля. Но наука истории литературы будет строиться без Потебни»³. Да, литературоведение ХХ века в основном шло другим путем, и для него такой прогноз оказался верным. Но будет ли он и дальше оправдываться – время покажет. Возможно, Потебня писал не столько для современников, сколько для потомков. В литературоведении ХХ века у него настоящих наследников и продолжателей не оказалось. Но сказать, что у Потебни вовсе не было достойных продолжателей в области теории искусства и художественной критики, в том числе литературной, было бы несправедливо. С моей точки зрения, продолжателем идей Потебни был очень глубокий и яркий мыслитель ХХ века (правда, не филолог, а философ) – И.Ильин.

В филологической классике прошлого есть немало такого, что, бесспорно, глубже, ярче и актуальнее многих самых современных и самых модных изысков. К наследию Потебни это относится, может быть, в первую очередь.