4. Философия и эстетика и.Ильина и а.Потебни

Мы уже отметили то, что в некоторых моментах разделяет их. Кое в чем эти «разногласия», на первый взгляд, кажутся весьма принципиальными, так как проистекают они из различий в философских основах мировоззрения и методологии того и другого ученого. Для последовательных материалистов Потебня вообще представляется чересчур «идеалистичным»; а для такого последовательного идеалиста и религиозного философа, как Ильин, тот же Потебня кое в чем показался бы слишком «материалистичным». В чем? И действительно ли различия их позиций в этом отношении по-настоящему серьезно и глубоко отражаются в их эстетических концепциях?

Есть в философии известный постулат: «nihil est in intellectu, quod non fuerit ante in sensu» («ничего нет в интеллекте, чего бы не было прежде в ощущении»). Потебня этот принцип разделяет¹, Ильин, напротив, отвергает. Для него эта «старая классическая формула неверна.., потому что сенсуальность не есть черта, свойственная всем содержаниям души и духа… Дух человека может и должен иметь дело с нечувственными содержаниями и через них - со сверхчувственными предметами» [И.И., 3, 50].

Поэтому он не согласился бы с полемически заостренным против «метафизических умствований» суждением Потебни: «Нам известен только один путь: чувственные восприятия. Все, что не дано непосредственно чувствами, есть лишь сообразная со свойствами души переработка чувственных восприятий. Наитие свыше, зрение помимо глаз, слух помимо ушей принадлежит к числу патологических явлений»².

Ильин, напротив, полагал, что есть вещи, которые мы воспринимаем «не телесно, не чувственно, а духом, духовным опытом и духовным оком; и напрасно думать, наивно и скудно воображать, будто реально только то, что доступно нашим «пяти чувствам» [И.И.,3, 293]. В этом суждении не один, а два тезиса, два утверждения: во-первых, о принципиальной возможности восприятия «помимо глаз», «помимо ушей», и, во-вторых, об объективной реальности (независимости от субъекта) того, что таким путем воспринимается.

Начнем со второго. Ильин убежден в объективной реальности «нечувственных предметов», т.е. тех, которые не могут быть восприняты при помощи «пяти чувств». «К таким предметам не вещественного порядка относятся: мир человеческой души и мир духовного смысла, мир добра, зла, греха и нравственного совершенства, мир божественного откровения, религии и таинств… И человек, который не понимает, что есть непротяженные реальности, непространственное бытие, нематериальные предметы; человек, который на все замахивается вопросом – «где это находится?», который желает все видеть телесным глазом, осязать пинцетом или определять химической формулой, который желает «все похерити, что не можно ни взвесить, ни смерити»³, – этот человек подобен тому существу, которое не знало, откуда берутся желуди, и не знало именно потому, что не умело поднять вверх своей головы» [И.И.,1, 340]. Это суждение не менее полемически заострено против «сенсуалистов», чем выпад Потебни против «метафизиков».

По Ильину, есть предметы, которые воспринимаются действительно только глазом (например, цвет или свет), или слухом (звук, пение, музыка) [1, 172]; Но нельзя ими воспринять «предметы» нравственного порядка (совесть, любовь, патриотизм и т.п.) (недаром говорят о наличии у человека, помимо «пяти чувств», еще и «чувств» любви, совести, патриотизма и т.п., имея в виду не сам предмет, а то, чем, каким «органом» он воспринимается); или истину, данную как «строй понятий» нечувственного содержания, или Бога.

С точки зрения Ильина, помимо материально-вещественных предметов, воспринимаемых при помощи пяти чувств, есть еще душа (т.е. внутренний мир человека – его чувство, воля, мысль) и есть дух. «Душа не то же самое, что дух. Душа – это весь поток не-телесных переживаний человека, помыслов, чувствований, болевых ощущений; приятных и неприятных, значительных и незначительных состояний; воспоминаний и забвений, деловых соображений и праздных фантазий и т.д. Дух – это, во всяком случае, лишь те душевные состояния, в которых человек живет своими главными, благородными силами и стремлениями, обращенными на познание истины, на созерцание или осуществление красоты, на совершение добра, на общение с Божеством – в умозрении, молитве и таинстве; словом, на то, что человек признает высшим и безусловным благом» [И.И.,3, 23].Таким образом, человек имеет дело не только с «чувственными содержаниями»: «силы души могут быть заполнены нечувственными содержаниями, т.е. такими, которые лишены не только пространственно-материального, но и протяженно-образного характера и не имеют для себя никакого, не только «адекватного», но даже «подобного» чувственного коррелята» [И.И.,3, 47].

Однако то, что входит в сферу духа, является реальностью не меньшей, чем материально-вещественные предметы, и тоже может быть названо «Предметом», и для обозначения его есть у Ильина несколько синонимов – собственно научный философский термин «объективная реальность», или, как он говорит, «строгое слово «Субстанциальность», или «целомудренное слово «Предметность» [И.И.,3, 362].

А восприятие этих «Предметов» не обязательно должно опираться на данные «пяти чувств»; их содержание может быть воспринято непосредственно, и для этого у человека есть то, что Ильин называет «духовным оком» или «духовными органами». Например, «добро есть нечувственный предмет; совесть есть живой орган, открывающий к нему доступ» [И.И.,3, 49]. Духовные «Предметы» имеют «особую природу, особые качества, особые измерения. Нельзя испытывать, описывать и познавать их, не имея для этого необходимых и соответствующих духовных органов. Эти духовные органы – очевидность, совесть, правосознание, художественное видение, любовь» [И.И.,3, 68]. Они есть у человека так же, как у него есть органы зрения, слуха, обоняния, осязания, вкуса, хотя и недоступны восприятию последних.

В том, что в художественном произведении Потебня называл «содержанием» и обозначал символом х, а Ильин называл «художественным предметом», есть, с его точки зрения, такое духовно-предметное, объективное, независимое от субъективности художника начало (или, как он иногда говорил, «обстояние»), имеющее своим источником Бога и постигаемое не «пятью чувствами», а «духовными органами». В творческом акте, в процессе «творческого созерцания» «вдохновенный поэт внемлет, по слову Пушкина, «неба содроганье, и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье»… Он пребывает в этом мире, он непосредственно приобщается ему, созерцает его, слышит его, живет его таинственным естеством. И то, что он «слышит» и «видит», есть нечто совсем иное по сравнению с тем, что нам несут обычные чувственные восприятия» [И.И.,3, 316 – 317].

Потому красота для Ильина «объективна, хотя художники видят ее «субъективно» и осуществляют ее по-своему» [И.И.,3,51] ; ее первоисточник – не в человеке (и не в «природе», с чем был согласен и Потебня), а в Боге (с чем Потебня хотя и не спорил, но никогда и не утверждал – для него источник красоты все-таки в самом человеке). Говоря об источнике красоты, он оспаривал прежде всего идею объективного существования красоты в природе. Приводя суждение Гете о том, что «красота есть обнаружение тайных законов природы, которые, если бы они нам не явились, остались бы навеки скрытыми» и для которых, по Гете, «ее настоящим истолкователем» является искусство, Потебня определенно встает на другую точку зрения: «Это все не природа (извне), это человек (природа изнутри)» [337]. И далее: «Толки об объективно прекрасном… основаны на qui pro quo» [338]. Источник красоты для Потебни не природа, как для Гете, но и не Бог, как для Ильина; религия для него все же одна из высших форм мифологии. Иногда он судит о ней просто как атеист. Например, сочувственно цитируя суждения Г.Пауля: «Не один исследователь, чувствующий себя на высоте Х1Х века, относится с высокомерной улыбкой к средневековым номиналистам и реалистам и не может понять, как люди могли дойти до признания отвлечений человеческого ума за реально существующие вещи», Потебня по сути солидаризируется с этими исследователями и говорит, что «и в наше время отвлечения, как религия, искусство, наука, рассматриваются нередко как субстанции, не расчлененные и не сведенные на личные психические явления и их продукты. Конечно, практические последствия таких взглядов с течением времени меняются. Некогда жгли и истязали для пользы религии, в угоду богу, не думая, что жестокое божество, требующее крови, было лишь их собственное (говоря мифологично) жестокое сердце» [417] и даже цитирует в связи с этим в примечании следующие строки из «Фауста»: «Каков кто сам, таков его и бог, / Поэтому бог так часто становится смешным». (Между прочим, Ильин понимает этот вопрос прямо противоположным образом: «Есть некий духовный закон, владеющий человеческой жизнью; согласно этому закону, человек сам постепенно уподобляется тому, во что он верит» [И.И.,1, 48]).

Но Потебня вовсе не был тем плоским и примитивным сенсуалистом, каких Ильин называл «существами, не знающими, откуда берутся желуди». Он не стал бы спорить с Ильиным о том, что добро, красота, истина (а может быть, и божество) существуют и не воспринимаются непосредственно зрением или слухом, но мысль о наличии у человека особых «органов» для их непосредственного, минуя чувства (а также слово), восприятия этих «Предметов» вряд ли нашла бы в нем своего сторонника.

Для него «отвлечения» мифологии, религии, науки и искусства, разумеется, не сводятся к данным «пяти чувств», поскольку они проходят через слово и мысль, но, с другой стороны, и не могут возникнуть иначе как через посредство этих «чувств».

Если бы речь шла именно об истине, о Боге, об этике, правосознании и др. подобных предметах, мировоззренческие различия между Потебней и Ильиным выступили бы более рельефно, чем когда речь идет о понимании искусства. Тут различия сводятся в основном к разному пониманию вопроса о природе и источнике красоты и – шире – эстетического. Но в трактовке самих эстетических объектов сходств гораздо больше, чем отличий, причем и в отношении таких «предметов», как идеал в искусстве, вдохновение, духовное (наряду с внешне-чувственным и душевным) содержание художественных произведений, о чем Потебня много говорил в своих лекциях по теории словесности. Это «сближение» позиций и точек зрения обусловлено самой образной природой искусства, в котором душевное и духовное всегда выражается через конкретно-чувственное. И в том, что «истинный художник ищет не «удачного» выражения и не «красивого» сочетания» слов или звуков, «но красоты: он стремится явить сверхчувственное, предметное содержание своего аффекта в виде адекватного чувственно-единичного образа» и что «такова природа всего художественного» [И.И.,3, 49], Потебня был бы полностью солидарен с Ильиным, как и в том, что «художник, мертвый духом, будет всегда поэтом пошлости, и никакая «талантливость» не спасет его от этого» [И.И.,3,72].

Потебню и Ильина объединяет прежде всего сходное понимание художественного явления как структуры «трехмерной», «трехчленной». Причем в трактовке А и а, т.е. «внешней» и «внутренней» формы (по Потебне) или – что то же – «внешнего тела» и «образного состава» произведения (по Ильину) это сходство практически полное. Различия касаются трактовки х, т.е. содержания (по Потебне) или «художественного предмета» (по Ильину) – его природы, источника, меры объективности-субъективности, степени вариативности и возможности изменений в зависимости от воспринимающего субъекта или от времени восприятия (возможности уменьшения или увеличения объема и глубины содержания). Вот в трактовке х Потебня склонен более к динамике, а Ильин – к статике, к мысли о преобладании в нем объективного, неизменного и независимого от творящего или воспринимающего субъекта начала. Впрочем, и здесь различия скорее количественные, чем качественные, скорее относительные, чем абсолютные.

Можно сказать, что философия искусства Ильина представляет собой развитие и обогащение, а также попытку духовно-религиозного истолкования и обоснования идей, выдвинутых и разработанных Потебней в собственно научном плане. Потебня и Ильин много способствовали поиску объективных критериев художественности, и, стало быть, разработке эффективных способов и методов познания сущности искусства, в особенности искусства слова. Это не значит, конечно, что их методы и найденные ими ответы представляют собой истину в последней инстанции или единственный путь к ней; нет, разумеется. Наука может идти к цели разными путями. Но если вы хотите знать один из самых ярких и глубоких примеров такого научного поиска в области филологии, литературоведения, то изучайте Потебню. А если вы хотите знать пример дальнейшей разработки и переосмысления его идей (в том числе религиозного), а главное, если вы хотите видеть блестящие образцы практического применения теории художественного произведения Потебни и разработанного на ее основе метода анализа в исследованиях и толкованиях конкретных произведений и творчества конкретных писателей – читайте эстетические трактаты и опыты художественной критики Ивана Ильина – его анализы творчества Пушкина, Бунина, Шмелева, Мережковского и др.