3.5. Проблемы ритмомелодики, композиции и др.

С неверным пониманием и упрощением аналогии Потебни между словом и произведением связаны другие, менее принципиальные, но тем не менее существенные претензии к его теоретической системе. Бóльшая часть из них связана с тем, что аналогия эта понимается как отождествление, как сведéние структуры более сложной – произведения – к менее сложной – слову, тогда как логика Потебни была, как уже говорилось, прямо противоположной: не сведение сложного к простому, а выведение сложного из простого.

К числу таких претензий можно отнести упреки Потебне в том, что он упустил, игнорировал или недооценил в создании образа роль таких элементов, как ритм, мелодика, фонические и синтагматические элементы языка и т.п. В этом упрекали его, например, В. М.Жирмунский², В.В.Виноградов³, а также Л.А. Булаховский: «Мимо него проходят как объекты критики (resp. исследования), например, двойственность ритмомелодических особенностей речи, наслаждение от звуковой игры, вообще речевая организация произведения»⁴.

К такого же рода претензиям относится идущий еще от ОПОЯЗа упрек Потебне в игнорировании вопросов композиции поэтического произведения. Формалисты считали, что аналогия между словом и художественным произведением помешала Потебне поставить вопрос о специфике образных структур разного типа. Так, Ю.Н.Тынянов в неопубликованном варианте предисловия к книге «Проблема стихотворного языка» писал: «Если образом в одинаковой мере являются и обычное, повседневное, разговорное выражение, и целая глава «Евгения Онегина» – то возникает вопрос: в чем же специфичность поэтического образа? Для Потебни этого вопроса не существовало. Это происходило потому, что центр тяжести он перенес за пределы той или иной конструкции»¹. Для Потебни этот вопрос как раз существовал, только он не ограничивал сферу поэтического одним лишь специальным «поэтическим языком» и видел поэтическое и в «повседневном языке», что, естественно, было неприемлемо для формалиста Тынянова (ведь тезис о противоположности языка поэзии языку «практическому», столь же чуждому ей, как родной язык иностранному, – краеугольный камень всей опоязовской теории поэтического языка), отсюда и его претензии. С другой стороны, упрек Потебне в том, что для него «повседневное» выражение и «глава Евгения Онегина» – в «одинаковой мере», т.е. ничем не отличающиеся одно от другого, образы – не более чем плод недоразумения.

В недооценке вопросов композиции упрекал в 20-е гг. Потебню и В.В.Виноградов: «Известно, что Потебня даже целостные художественные произведения рассматривал по аналогии со «словом», тем самым упрощая имманентный анализ их структуры вплоть до устранения проблемы композиции… Потебня оказался бессилен охватить живое многообразие методов поэтической организации символов в композиции целостных эстетических объектов»².

Потебня, кстати, вообще не употреблял термин «композиция» (как и большинство литературоведов Х1Х века), и когда речь шла о том, что сейчас обозначается этим термином, он использовал другие слова, например, более общий термин «форма». А вот в недооценке формы, в том числе и композиционной, обвинять Потебню было бы в высшей степени несправедливо. В его «Записках по теории словесности» есть одно часто цитируемое исследователями место, которому они, однако, не всегда придают должное значение. Разбирая вопрос о том, почему то, что в реальной жизни может вовсе не обратить на себя внимания людей, а становясь предметом художественного изображения, будучи осмысленным поэтически, неизменно вызывает не только внимание, но и переживания, и восторг, и наслаждение, Потебня писал: «Поэтический образ, как обыкновенно говорится, может быть верным воспроизведением действительности, то есть со стороны своего содержания он может ничего не заключать в себе, что бы не могло заключаться в самой трезвой научной мысли и в самом повседневном, ничтожном по своей стоимости для нас восприятии. Так, в стихотворении Фета:

Облаком волнистым Вижу: кто-то скачет

Пыль встает вдали; На лихом коне.

Конный или пеший – Друг мой, друг далекий,

Не видать в пыли. Вспомни обо мне! –

только форма настраивает нас так, что мы видим здесь не изображение единичного случая, совершенно незначительного по своей обычности, а знак или символ неопределенного ряда подобных положений и связанных с ним чувств. Чтобы убедиться в этом, достаточно разрушить форму. С каким изумлением и сомнением в здравомыслии автора и редактора встретили бы мы на особой странице журнала следующее: «Вот что-то пылит по дороге, и не разберешь, едет ли кто или идет. А теперь видно… Хорошо бы, если бы заехал такой-то!» [340]. Под «формой» здесь имеется в виду наряду с другими «приемами» организации поэтического целого, разумеется, и то, что называют композицией.

Можно было бы упрекнуть Потебню еще и в том, что он мало занимался не только композицией, но и стиховедением или проблемой теории сюжета, что он не разработал теорию жанров и дал более или менее подробное описание лишь двух жанровых форм – пословицы и басни и т.п. Принципиальным здесь является вопрос не о том, чего «не дал», или «упустил», или «не сделал» Потебня в области поэтики, а о том, действительно ли его метод «оказывается бессилен» в применении к исследованию всех этих элементов или сфер поэтики. Как писал Иван Ильин о правильности логических построений, «разве можно заключать от того, что чего-то нет, к тому, что оно не может или не должно быть?»¹

«Не дал» – не значит «не мог дать». Скажем, в области изучения ритмомелодики А.Н.Веселовский сделал значительно больше, чем Потебня. В области стиховедения или теории сюжета формалисты тоже сделали больше Потебни. Он же занимался преимущественно другими вопросами и успел сделать за свои 56 лет жизни лишь то, что успел. Но это вовсе не означает, что ни один из названных объектов исследования, которые Потебня якобы «не смог объяснить или исследовать», не может считаться принципиально недоступным для объяснения с позиций теории Потебни и при помощи его методологии. Объясняющая сила его метода нисколько не уступает возможностям других методологий, в том числе, разумеется, и методологии формалистов, которые больше, чем какие бы то ни было другие из оппонентов Потебни, постарались в деле дискредитации своего главного и наиболее опасного для них научного противника.