книги2 / 263

Тяжеловесно! Не эстетично – кому нужно подобное? А я верил только А.М. Горькому»150. «Я ценил и ценю отзывы М. Горького, он делал мне детальные указания так, как никто из писателей и критиков»151.

Чем же можно объяснить все эти похвалы в адрес «Разина», которые теперь кажутся несколько преувеличенными? Роман А. Чапыгина обладал несомненными достоинствами, в свое время делавшими его выдающимся произведением советской литературы, несмотря на некоторые недостатки, объяснимые тем, что советский исторический роман делал свои первые шаги и не всегда мог опереться на бесспорные данные исторической науки, как и на художественную практику двух писателей. Горького привлекало в романе прежде всего прекрасное знание старины, умение создавать живые характеры людей, воспроизводить яркие бытовые сцены, поражало «изумительное проникновение в дух и плоть эпохи». Он восхищается «такими картинами истинного художника, как, например, бритье ядреной головы, да еще с треском, словно счищая с крупной рыбы чешую. Это – так правильно, четко, ощутимо-хорошо» [29: 431]. Горький отмечает мастерство Чапыгина и в изображении прошлого других народов. «Персия! Кто-то из предков Ваших был там что ли?» – поражается Горький способности писателя картинно изображать жизнь далекой и чужой страны.

Достоинства «Разина» представляются ему еще более значительными при сравнении с эмигрантским историческим романом. Горький имел в виду трех авторов, которым давал меткие характеристики: Ал- данов-Ландау – человек весьма «начитанный», «мудрый», но лишенный способности оживлять своих героев – «сухой, как евангельская смоковница»; Мережковский пишет романы из истории Египта, но историзм он понимает как нагромождение экзотических деталей, его роман «скучен», подобен «каталогу небогатого антиквара», герои его разговаривают на каком-то «московско-арбатском наречии». Не лучше исторический роман Минцлова «Волки». Напрасно было бы искать у этих писателей «исторической правды». Роман Чапыгина выгодно отличается от них «широтою знаний» и «умением пользоваться ими». Роман может быть «указателем, как надобно писать на сюжеты истории» [30: 25].

Горький особенно ценил способность Чапыгина усваивать особенности языка далекой эпохи. «Какой Вы мастер, – писал он, – и как много знаете. И – этот медный, литой, вкусно корявенький, из прошлого,

150  Архив А. Чапыгина. ИМЛИ, П.15614. Цит. по: Наумова Е. М. Горький в борьбе за идейность и мастерство советских писателей. М.: ГИХЛ, 1958. С. 240.

151  Как мы пишем. Изд-во писателей в Ленинграде, 1930. С. 189.

90

чаруя говорящий язык» [29: 469]. К. Федин вспоминает об одном из своих разговоров с Горьким: «Другой раз он дивился Чапыгину:

– Написал, понимаете, пьесу “Гориславич” на языке XII века. Непосвященный даже не уразумеет. Поставить ее в театре нельзя, да и прочитать едва ли возможно. Но человек, как бы волшебник, перешагнул через тьму времен и заговорил языком XII века так, точно всосал его с материнским молоком. Для этого способности мало, надо иметь нечто большее. Необыкновенные вещи должно ожидать от этого чудодея»152.

И самое главное: называя роман Чапыгина «Разин Степан» «образцовым», «указателем», Горький имел в виду не только хорошее знание исторических фактов, не только умение подать их в такой конкретнообразной форме, которая делает историю ощутимой, впечатляющей, но и глубокое понимание хода исторического развития общества, умение определить значение событий далекого прошлого с позиций нашего времени. Создавать подлинные художественно-исторические произведения может писатель, который сознает, по словам Горького, что «огромная и ответственнейшая роль назначена историей литературе нашей, великая честь способствовать росту ее и движению к чудесной цели, чего от нее требует народ страны нашей, – народ героев»153.

*  *  *

Отметил Горький высокой похвалой исторический роман Ольги Форш «Одеты камнем», вышедший в 1925 г. Об этом романе он писал автору 5 сентября 1926 г: «“Одеты камнем” – уже большая вещь. Высоко ценю ее, как одну из книг, которые начинают на Руси подлинный исторический­ роман, какого до сей поры не было, а сейчас есть уже четыре: два Ваших, “Кюхля” Тынянова и колоссальный “Разин” Чапыгина»154.

Такого же высокого мнения Горький был о романе Форш «Современники», напечатанном в 1926 г.: «“Современники” –значительней- шая вещь, на мой взгляд. И – богатая мыслями, каждая из коих – тема большой книги»155.

Переписка между Горьким и Ольгой Форш продолжалась и в следующие годы по поводу новых произведений писательницы.

В январе 1928 г. О. Форш вместе с другими литераторами в течение десяти дней гостила у Горького в Сорренто.

152  Федин К. Писатель. Искусство. Время. М.: Советский писатель, 1957. С. 99. 153  Из письма к А. Чапыгину 13 февраля 1935 г. [30. С. 381].

154  Горький М. Письмо к О. Форш от 5/IX-1926 г. // Звезда. 1945. № 2. 155  Там же.

91

Свое уважение к великому писателю О. Форш выразила, выведя его в романе «Сумасшедший корабль», о чем она писала 12 марта 1930 г.: «Сейчас же заканчиваю “Сумасшедший корабль”, где Вам, не посетуйте, отводится жилплощадь на целую главу». На это Горький ответил в шутливом тоне: «Что же касается до описания меня в сумасшедшем романе, то – покорнейше благодарю! А читать его буду, когда он кончится. Я тоже предполагаю коснуться Вас моим талантливым пером в 13-м томе знаменитого романа “Клим Самгин и Ко”» [30: 170].

С одобрением говорит Горький о способности Ольги Форш проникать в прошлое, что делает ее произведения «историческими романами в подлинном смысле этого понятия»: «Большая тема в работе у Вас, О.Д, – пишет он 27 сентября 1926 г., – и особенно почтенна тема “Новиков”. “Современники” позволяют уверенно ждать, что Вам хорошо удастся Новиков, ибо у Вас удивительно тонко развита интуиция и понимание прошлого, как мне кажется»156.

*  *  *

Достижения А. Толстого в области исторического романа Горький заметил давно. Еще в 1923 г. он писал по поводу его «Повести смутного времени»: «Житие Нифонта я считаю первым в русской литературе рассказом из эпохи “Смуты” – начала XVII века, – написанным с изумительной силой проникновения в психологию эпохи»157.

Самые дружеские отношения установились у Горького с Толстым в начале 30-х гг. Широкий горьковский план издания «Истории фабрик

изаводов» увлек А. Толстого, и он стал серьезно готовиться к написанию книги об Ижорском заводе.

Горький внимательно следил за работой А. Толстого над романом «Петр I». После выхода первого тома он писал Толстому: «Вы знаете, что я очень люблю и высоко ценю Ваш большой, умный веселый талант… Вы сделали немало весьма ценных, но еще недостаточно оцененных вещей, есть и совсем непонятые… Мне еще хочется сказать Вам, что для меня Вы, несмотря на Вашу четвертьвековую работу, все еще “начинающий” и таковым пребудете даже до конца дней. “Петр” – первый в нашей литературе настоящий исторический роман, книга надолго» [30: 279–280]. В письме к Ромену Роллану Горький также назвал А. Толстого «автором первого у нас действительно исторического

изамечательного романа “Петр I”» [30: 250].

156  Форш О. Четыре письма Горького // Звезда. 1941. № 6. С. 154.

157  Горький А.М. Письмо к Ронигеру, март 1923 г. Архив А.М. Горького. Цит. по: Щербина В. А.Н. Толстой. М.: Советский писатель, 1956. С. 392.

92

Горький ясно сознавал, что этот роман является крупнейшим достижением советской литературы. Если исторические романы 20-х годов представляли собой новое слово по сравнению с дореволюционной исторической романистикой и заслуживали полного одобрения, то «Петр I» А. Толстого поднимал советский исторический роман на еще более высокий уровень, открывая новые возможности для углуб­ ленного познания истории. С высоты этих новых достижений, в ином свете представляется Горькому развитие советского исторического романа в целом, очевидным становится преимущество «Петра I» перед романом предыдущего десятилетия: это и нашло выражение в определениях: «первый» и «настоящий».

Горький оказывал Толстому творческую помощь в его дальнейшей работе над романом. «Плодотворны были встречи с Горьким А. Толстого, – пишет А. Волков. – Беседы с Горьким укрепляли А. Толстого в его творческих позициях, они касались вопросов идейного содержания и мастерства, лепки образов из далекого прошлого России»158.

Горький ценил большую реалистическую силу А. Толстого, чеканность образов и особенно образа Петра, который своей цельностью и законченностью представлялся «как бы вырезанным из меди», мудрую экономию художественных средств, точность и звучность фразы, на что он всегда обращал особое внимание авторов, читая их книги и рукописи. Именно об этих качествах Горький писал Толстому в 1935 г., когда вышли отдельной книгой две части романа: «Прежде всего: спасибо за “Петра”, получил книгу, читаю по ночам, понемножку, чтоб “надольше хватило”, читаю, восхищаюсь, – завидую. Как серебряно звучит книга, какое изумительное обилие тонких, мудрый деталей и ни единой лишней!» [30: 379].

Взгляды Горького на специфику исторического жанра ясно вырисовываются и из той критики, которой он подвергал отдельные произведения на историческую тему. Восхищаясь успехами ведущих советских исторических романистов, Горький, однако, не проходил мимо слабых сторон их творчества. В письме к Вс. Иванову 15 октября 1926 г. он высказал свои критические замечания в адрес высоко ценимого им вообще А. Толстого. «У нас я вижу целый ряд очень талантливых людей, хотя, пока еще, неумелых. Но у нас есть и удивительные мастера: Пришвин, Сергеев-Ценский, Чапыгин… Расширяются темы, становясь разнообразнее… Я не закрываю глаза на ошибки, нестройности, торопливость и всякие иные грехи писательские, но, зная, как легко

158  Волков А. Горький и литературное движение советской эпохи. М.: Советский писатель, 1958. С. 363.

93

осудить человека – не занимаюсь этим делом. Иногда, впрочем, осу­ ждаю, однако про себя и с великой горестью. Трудно все-таки не осудить Толстого и Щеголева»159.

Здесь речь идет об исторической пьесе А. Толстого и П. Щеголева «Заговор императрицы», в которой за внешней занимательностью и остротой интриги не видно было глубокого раскрытия социальных отношений эпохи.

Высоко оценивая талант С. Сергеева-Ценского, считая, что в его лице «русская литература имеет одного из блестящих продолжателей колоссальной работы ее классиков – Толстого, Гоголя, Достоевского, Лескова», Горький откровенно, хотя и сдержанно критикует его драму о Лермонтове «Поэт и чернь». «Пьеса показалась мне слишком “бытовой”. Лермонтов засорен, запылен в ней», – пишет он автору 28 марта 1927 г.160

В письме к Ю. Тынянову, одобряя его за умение создавать характеры, Горький отмечает, что ему мешает некоторая искусственность языка, «которая, по-видимому, идет от Шкловского»161.

Недостатки языка находит Горький и у Чапыгина, несмотря на признание­ высоких достоинств его исторических романов. Так, в «Гулящих людях» автор, по мнению Горького, слишком увлекается архаиз­ мами, которые порой делают его язык непонятным, недоступным читателю. «Глубоко Вы чувствуете старину,– писал Горький, – и поражает меня Ваше знание языка. Иногда Вы слишком щеголяете этим и, вводя слова, незнакомые нашему читателю, не даете объяснения таких слов, как, например, ирошаны, керста, уляди, перщата, зарбафный и др., эти слова необходимо объяснить» [30: 346]. В другом письме Горький замечает, что в одном из новых произведений писателя «обилие “местных речений” делает диалог трудно понимаемым» [30: 363].

Критикуя роман А. Виноградова «Три цвета времени», главный недостаток книги Горький видит в том, что она «хаотична», «загромождена излишними эпизодами или многословным рассказом об эпизодах необходимых». Вполне справедливо Горький отмечает также перенасыщенность текста документами, которые приводятся в непереработанном виде и не всегда мотивированно: «Отягощают книгу длинные выписки из дневника А. Тургенева. Тургенева они рисуют не очень симпатично, – фигура дубоватая и скучная, рядом с Мериме, Стендалем. Мне кажется, что в книге уместны только те мнения и записи рус-

159  Горький и сибирские писатели. Новосибирск, 1950. С. 61–62.

160  Сергеев-Ценский С. О художественном мастерстве. Симферополь, 1956. С. 18. 161  См.: Наумов Е. Горький в борьбе за идейность и мастерство советских писате-

лей. М.: ГИХЛ, 1958. С. 242.

94

ского барина, которые непосредственно касаются Стендаля, а кроме их допустима только характеристика Тургеневым Парижа» [30: 179].

Возражения Горького вызывают и изображения рабочих начала XIX века более сознательными, чем они могли быть в то время, а также приписывание Стендалю несвойственных ему взглядов [30: 180].

Неодобрительно Горький отозвался о романе П. Павленко «Баррикады», посвященном Парижской коммуне. «С этой книгой Вы, – писал он автору, – на мой взгляд, не сладили, и это очень печально». В книге не удовлетворяет ее фрагментарность, отсутствие эпически спокойного и связного изложения, «непродуманность» и «расплывчатость» некоторых образов, излишне «патетический» тон отдельных глав.

П. Павленко согласился с критикой Горького. Он писал в своих воспоминаниях: «Алексей Максимович… подверг мою повесть жесткой критике. Он касался неровностей и вычурности языка, клочковатости композиции, самой темы. Он рассматривал книгу как рукопись. И мне стало обидно, что я поторопился напечатать повесть»162.

Находя разного рода отрицательные моменты в произведениях многих писателей, в том числе и лучших, и откровенно указывая на них авторам, Горький исходил из своего представления о величии задач, налагаемых на советскую литературу нашей эпохой, – отсюда его высокая требовательность к писателям.

Из этого краткого обзора видно, что Горький осуждал в историческом романе бытовизм, поверхностность в изображении событий, увлечение­ фактами узко-биографического плана, т. е. все то, что приводило к снижению и опошлению исторических лиц и мешало углуб­ ленному проникновению в прошлое.

Справедливо критикует Горький неумение некоторых писателей пользоваться историческими источниками, их стремление перенасыщать текст документами и всяким другим не переработанным материа­ лом, ибо это не может не отражаться на художественной убедительности произведения.

Недопустимы в историческом романе как формалистическая вычурность языка, так и излишнее увлечение архаической лексикой, которая из средства создания речевого портрета, колорита времени иногда перерастает в натуралистическое копирование языка эпохи.

Все эти недостатки исторического романа Горький рассматривал как болезни роста, подлежащие быстрейшему искоренению для того, чтобы исторический роман мог успешно развиваться в русле социалистического реализма.

162  Павленко П. Писатель и жизнь. М.: Советский писатель, 1955. С. 144.

95

Вместе с тем Горький обращал внимание и на глубоко порочные явления в области исторического романа, на то, что здесь накопилось немало халтурных произведений, с чем никак нельзя было мириться.

В связи с этим следует вспомнить, что еще в 90-х годах, сотрудничая с «Самарской газетой» под псевдонимом Иегудиил Хламида, Горь­ кий выступал с острой критикой исторической беллетристики развлекательного типа, рассчитанной на нетребовательные вкусы провинциальных канцеляристов. В числе авторов этих низкопробных изделий, пользовавшихся большим успехом, Горький называет Георгия Самарова, чьи «толстущие, скучнейшие, якобы исторические романы… написанные тяжеловесным языком», далеко уступали как со стороны стиля, так и со стороны содержания даже «творениям нашего графа Салиаса». На том же уровне были романы Карновича: «Он тоже исторический романист, и я не знаю, кому из двоих – ему или Самарову – следует вручить пальму первенства за своеобразное понимание ис­ тории и за изложение скучным языком исторических анекдотов» [23: 45, 47]. Снабженные интригующими названиями: «Любовь и корона», «Переполох в Петербурге», «Придворное кружево», эти легковесные романы не представляли, разумеется, никакой художественной цен­ ности. И вполне понятна ирония Горького по поводу читателей-канце- ляристов, которые предпочитали подобного рода литературу произведениям Чехова, Некрасова, Бальзака, Тургенева, Достоевского: «Ясно – крупные русские писатели не в чести у средних русских читателей».

Горький, однако, должен был констатировать, что и в советской литературе наравне с ценным есть «много сора, хлама, всякой чепухи, злорадства над ошибками и противного нытья неудачников. Это вполне естественно, это – ветер революции обрывает жухлые, вялые листья с “древа жизни”». Не называя имен, он имеет в виду тех третьеразрядных, чуждых советской действительности литераторов, которые­ прятались в прошлое от современности, прикрываясь теорией, что «материал нынешнего дня не укладывается в художественные рамки» [25: 254]. «Неудачниками» и «нытиками» Горький называет писателей, полагавших, что «подлинное искусство» возможно лишь при условии отвлечения «от текущей действительности» и ухода в прошлое.

*  *  *

Все приведенные факты общения Горького с советскими историческими романистами, а также те критические замечания, которые делались по поводу разного типа произведений исторического жанра, час­ тично раскрывают мнения писателя по отдельным проблемам жанра.

96

Однако полное представление о системе взглядов Горького в данной области можно составить, лишь выяснив, какими общими принципами он пользовался в своих суждениях.

Основным мерилом ценности исто­рического­ романа для Горького был принцип достоверности, соответствия исторической правде изображаемых событий, характеров, бытовых картин. К полному признанию этого принципа Горький пришел, однако, не сразу.

На протяжении многих лет писателя неизменно волновала одна проблема – в чем заключается главная задача художника: рисовать ли прежде всего мрачные стороны действительности, чтобы вызывать к ним отвращение и тем стимулировать человеческую энергию для активного протеста, для борьбы против старого и утверждения нового, или же идти к той же цели другим путем, останавливаясь на положительных, героических моментах жизни, которые должны служить образцами поведения и звать к лучшему будущему. «Из двух задач искусства, – пишет исследователь творчества Горького Б. Бялик, – критики плохого и утверждения хорошего – главной, определяющей должна быть вторая задача». Трудность заключалась в том, «как, оставаясь во всем верным правде, отвергая эстетику миражей, показывать во весь рост человека-героя, Человека с большой буквы»163. Можно ли жертвовать жизненной правдой, создавая образы идеального?

Вначале творческого пути Горький эту трудность еще не всегда чувствовал. В 1890-е гг., когда создавались героико-романтические образы, образы-символы (Данко, Сокол, Буревестник), перед ним еще не стоял так настойчиво, как впоследствии, вопрос о соответствии образа реальной действительности, ибо то, что рождалось в творческом воображении художника, должно было воплощать его идеальные стремления. В рассказе «О чиже, который лгал, и о дятле – любителе правды» (1893) Горький склоняется, по-видимому, на сторону чижа, не признающего «правды», если она «камнем ложится на крылья», и поющего о прекрасной возвышенной мечте, о стране будущего, хотя путь

внее ему неизвестен [1: 131]. В рассказе «Читатель» (1898) оправдывает­ ся создание «силой воображения» образов, которых нет в жизни, но которые «необходимы для поучения ее» [2: 201].

Вписьме к Чехову в январе 1900 г. Горький писал: «Право же, настало время нужды в героическом: все хотят возбуждающего, яркого, такого, знаете, чтобы не было похоже на жизнь, а было выше ее, лучше, красивее»164.

163  Бялик Б. М. Горький – литературный критик. М.: ГИХЛ, 1960. С 33.

164  М. Горький и А. Чехов. Переписка. Статьи. Высказывания. М., 1951. С. 61.

97

Выраженный во всех случаях взгляд на взаимоотношения искусства и действительности излагается и в критических статьях Горького того времени165. Как смотрел Горький на сохранение исторической правды в художественном произведении, хорошо видно из его рецензии на постановку в нижегородском театре в 1900 г. героической­ комедии Э. Ростана «Сирано де Бержерак». Остановимся только на тех его суждениях, которые относятся к специфическим особенностям драмы как исторического произведения. Горький писал: «Быть может, в жизни Бержерак был не таков, каким является в изоб­ражении умного французского писателя, – что нам до этого»166. В образе Бержерака его привлекает беззаветная смелость, гуманное отношение к людям, гордая независимость характера и демократизм. «Этот сумасброд-гаско- нец любит людей, кто бы они ни были. Он вступается за пьяницу Гижи; он, дворянин, в товарищеских отношениях с трактирщиком-поэтом Рагно; он целует руку продавщицы за буфетом театра почтительно, как руку знатной дамы, и раскланивается с ней, как с герцогиней, благодаря ее за пирожок, который она дает ему, голодному»167.

М. Горький добавляет, что в XVII веке «такое отношение к людям со стороны дворянина совершенно не обычно», но это несоответствие героя комедии его прототипу мало беспокоит Горького: гораздо важнее то, что созданный художником образ «храбреца-поэта», «человека с солнцем в крови» может и должен стать образцом для нынешнего поколения, что он способен выполнить высокое назначение – будить дряблых и пассивных. Сознание полного несоответствия идеала и действительности вызывает у рецензента горестное восклицание: «Если б нам, людям, кровь которых испорчена пессимистической мутью, отвратительными, отравляющими душу испарениями того болота, где мы киснем, – если б в нашу кровь хоть искру солнца»168.

С большим удовлетворением Горький цитирует то место пьесы, где раненый, с «помутившимся мозгом» герой продолжает сражаться с толпой старых врагов – с «предрассудками», «ложью», «подлостью», «клеветой», получивших здесь как бы персонифицированное воплощение.

165  Следует, однако, сказать, что взгляд этот не является единственным, определяющим эстетические позиции Горького в эти годы: в памфлете «О писателе, который зазнался» (1900) Горький гневно обрушивается на тех, кто «брезгливо прячется» от правды жизни из-за мерзостей, заключенных в ней, – «честный человек не боится гря-

зи» [5: 314].

166  Горький М. Несобранные литературно-критические статьи. М., 1941. С. 253.

167  Там же. С. 254.

168  Там же. С. 257.

98

«Чтоб сдался я? Оставьте шутки!

А, глупость, страшный враг! Вот, наконец, и ты!

Язнаю, что меня сломает ваша сила,

Язнаю, что меня ждет страшная могила,

Вы одолеете меня, я сознаюсь… Но все-таки я бьюсь… я бьюсь… я бьюсь!..

Ион рубит мечом, пока не падает на землю мертвым».

Приведя этот отрывок, Горький сразу же парирует возможные возражения тех критиков, которые подходят к художественному произведению только с меркой голого внешнего правдоподобия: «“Ах, как это нереально! Ах, как неправдиво!” – воскликнут люди с кислой кровью в жилах.

Да, это неправдиво. Но это красиво, и умереть так лучше, чем умереть по принятому обыкновению, с пузырьком микстуры в руке, вместо меча, со стоном боли на устах, вместо крика гнева…»169.

Эти слова полностью отвечали тогдашнему умонастроению Горького, которое с такой поэтической силой воплощено в заключительных словах «Песни о Соколе»: «Пускай ты умер! Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом вольным к свободе, к свету!»

С такой же похвалой, как о Бержераке, отзывается Горький в одном из своих фельетонов 90-х годов о герое псевдоисторической драмы «Испанский дворянин», принадлежащей перу французских писателей Дюмануара и д’Эннери. Герой пьесы дон Сезар де Базан, деклассированный дворянин, «бродяга-гранд», изображен как «демократ по отношению к людям», как человек чести прежде всего. На фоне «серенького, меркантильного времени» Горького привлекал этот героизированный мелодраматический персонаж именно тем, что он представлен носителем всего «истинно хорошего и истинно рыцарского», что он «умеет ценить свое человеческое достоинство». Малозначительным представляется Горькому то обстоятельство, что герой не характерен для своей эпохи (XVII век), что этот испанский дворянин является «романтическим анахронизмом» [23: 71].

М. Горький в те годы не всегда настаивал на строгом соблюдении «реально-данного», имея в виду высшую цель – создание идеального героя. Верность подлинной исторической действительности Горький подчинял другой задаче – созданию образа человека, наделенного всеми высокими положительными качествами, являющегося воплоще­

169  Там же. С. 258.

99