книги2 / 263

щается потребность в конкретном значении национальных различий, особенностей жизни отдельных стран и провинций, народного быта, обычаев, верований и т. д. Эта потребность становится живым стимулом развития историзма, который, проникая в литературу, наиболее полно и глубоко реализуется в произведениях, посвященных современ­ ности. Но процесс утверждения историзма идет не только в плоскости отображения настоящего, не только вширь, но и в глубь веков»154.

Расшифровывая таким образом понятия конкретности, указывая национальные, географические, бытовые объекты изображения, определяющие круг интересов писателей и уровень их понимания жизни, автор не останавливается на главном – как писатели истолковывали на каждом этапе социальные отношения, в какой степени они выражали понимание исторической роли народа.

Историзм предполагает, разумеется, вскрытие всевозможных кон- кретно-исторических факторов, определяющих деятельность и психологию людей. Но среди этих факторов есть главные и второстепенные, необходимые и случайные. И задача заключается в том, чтобы каждый раз понять основные противоречия эпохи, обнажить движущие силы исторического процесса. Конкретность как основная особенность историзма будет тем богаче, чем полнее и глубже будут охвачены все существенные стороны исторического развития.

Широко известны слова Ленина: «Весь дух марксизма, вся его система требует, чтобы каждое его положение рассматривалось лишь (α) исторически; (β) лишь в связи с другими; (γ) лишь в связи с конкретным опытом истории» (из письма к Инессе Арманд 30.XI.1916 г.)155. Эти положения в политической литературе комментируются так: «В ленинском понимании конкретно-исторический подход к явлениям предполагает обязательное выяснение их внутренних противоречий и закономерностей развития, рассмотрение и анализ их с классовых, партийный позиций… Историзм, лишенный этих двух свойств, не может быть последовательным, он абстрактен и идеалистичен»156.

Именно с этой меркой подходит к определению историзма Б. Сучков в работе «Исторические судьбы реализма», где автор также утвер­ ждает, что чувство историзма впервые зародилось у романтиков, но только реалисты обратились к широкому аналитическому исследованию действительности. Реалисты начали изучать всю сложность послереволюционных общественных отношений, те причины, которые

154  Горский И.К. Польский исторический роман. С. 257. 155  Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 49. С. 329.

156  Борисова Н.Л., Часовникова Н.М. [Рец.] Иванова В.В. Принцип историзма в произведениях В.И. Ленина 90-х годов // Вопр. истории. 1968. № 4. С. 166.

210

определяют движение истории, ее развитие, стимулы деятельности человека. Уже Вальтер Скотт показал связь человека со средой. Герой его романов, обычно рядовой человек, «выступает как исторический человек, то есть как центр пересечения и воздействия различных борющихся в обществе сил, будучи сам в свою очередь представителем той или иной самостоятельной социальной силы. Подобный принцип изображения героя означал победу реализма»157.

В романах В. Скотта поступки героев даны в причинной обусловленности. Герои мыслят и поступают сообразно историческим условиям своего времени. Историзм Вальтера Скотта выражается в стремлении находить объективные причины поступков человека. Тот же ­закон причинности провозглашает Бальзак: «С какого конца ни начинать, все связано, все сплетено одно с другим. Причина позволяет угадывать следствие, и всякое следствие позволяет восходить к причине»158.

Историзм в литературе критического реализма не может быть полным и всеохватывающим по причине, коренящейся в самой структуре общества, порождающего эту литературу. Б. Сучков приводит мнение К. Маркса и Ф. Энгельса, утверждавших, что этой причиной является разделение труда в капиталистическом обществе и органически связанный с ним процесс отчуждения человека. В «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс писали: «Вместе с разделением труда дано и противоречие между интересом отдельного индивида или отдельной семьи и общим интересом всех индивидов, находящихся в общении друг с другом… Разделение труда дает нам также и первый пример того, что пока люди находятся в стихийно сложившемся обществе, пока, следовательно, существует разрыв между частным и общим интересом, пока, следовательно, разделение деятельности совершается не добровольно, а стихийно, – собственная деятельность человека становится для него чужой, противостоящей ему силой, которая угнетает его, вместо того, чтобы он господствовал над ней»159. Противостоящее отдельным индивидам общество, государство представляются им «как некая чуждая, вне их стоящая власть, о происхождении и тенденциях развития которой они ничего не знают»160.

Отсюда ясно, что буржуазному сознанию остаются недоступными многие истины, касающиеся основных закономерностей в развитии человеческого общества. Б. Сучков отмечает эту его ограниченность: «Совокупность явлений жизни, которым противостояло отчужденное

157  Сучков Б. Исторические судьбы реализма. М.: Советский писатель, 1967. С. 93. 158  Бальзак О. Собр. соч. Т. 13. М.: Гослитиздат, 1955. С. 398.

159  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. М.: Госполитиздат, 1955. С. 31. 160  Там же.

211

человеческое сознание, все труднее поддавалось целостному охвату, входя в человеческие представления лишь отдельными частями»161.

Процесс отчуждения, как доказывает автор, полностью реализуется в буржуазном сознании, которое порождает ложные представления об обществе и человеке, их связях и отношениях. Это относится и к познанию истории, к представлениям о силах, определяющих ее движение. Выдвигается идея постоянства социальных отношений, осно­ ванных на неравенстве.

Отчуждение человека будет окончательно ликвидировано лишь в условиях коммунизма, когда устранятся все преграды между индивидуальным сознанием человека и общественным сознанием. «Поэтому, – говорит автор, – революционное сознание, вооруженное передовой теорией научного коммунизма, свободно от тех иллюзорных представлений, которые привносит в сознание как таковое процесс отчуждения; перед революционным, прогрессивным сознанием действительность предстает в своей истинности»162.

В художественной литературе только метод социалистического реализма­ обеспечивает наиболее полное познание действительности, «способность художника оценивать всю совокупность явлений жизни в духе социалистического мировоззрения революционного пролетариата, осознание художником коммунистической перспективы исторического развития как реальности»163. В литературе социалистического реализма принцип историзма, исторической конкретности достигает своего совершенного наполнения. Та степень постижения социальной динамики, связи человека с обществом и его зависимости от общества, которая была достигнута уже писателями критического реализма, на новом этапе развития мировой литературы возрастает до уровня глубокого, осознанного понимания всех причин и связей, существующих в сфере общественных отношений.

Дух историзма, свойственный искусству социалистического реализма, определил подход художника и к историческому прошлому, он выразился в обращении к узловым моментам истории, в преобладании тематики народных движений, крестьянских войн в России, в изображении борьбы народных масс за социальную и национальную свободу. Только этот метод позволяет писателю с полной ясностью и четкостью видеть значение народа как субъекта истории, как решающей силы исторического процесса. Такое истолкование роли народа явля-

161  Сучков Б. Исторические судьбы реализма. С. 144–145.

162  Там же. С. 145.

163  Там же. С. 220.

212

ется одним их отличительных особенностей советского исторического романа, одной из основных его тенденций.

Этой глубины познания исторического процесса, исторических закономерностей не могли достигнуть и писатели-гуманисты XX века (Л. Фейхтвангер, Г. Манн), не владевшие оружием исторического материализма. Они рассматривали не народ, а одинокую личность с ее гуманистическими устремлениями как первооснову исторического прогресса. Отсюда они отводили личности ту руководящую роль в истории, какой она не играла, либо показывали крушение личности и приходили к пессимистическим выводам, не видя другой активно дейст­ вующей силы. В этом сказывалась ограниченность их историзма.

Историзм в литературе социалистического реализма обогащается благодаря пронизывающему его принципу партийности. Партийность позволяет не только конкретно исторически воспроизводить действительность прошлого, оценивать ее с марксистско-ленинских­ позиций, т. е. постигать ее с максимальным приближением к реальному ходу исторического процесса, но и провидеть пути будущего развития жизни и даже определять это будущее, поскольку литературное дело, по определению В.И. Ленина, «должно стать составной частью организованной, планомерной, объединенной социал-демократической партийной работы»164.

Эстетический идеал искусства социалистического реализма не только включает изображение правды жизни, но и борьбу за осуще­ ствление высшей правды, за социализм и коммунизм.

Вэтом именно ключе поставлен вопрос о характере историзма

всоветском историческом романе в работе Л. Александровой, спе­ циально­ посвященной этой теме165. Обращаясь к определению понятия историзма и анализируя ряд существенных мнений, принадлежащих Ю. Андрееву, Г. Леноблю, В. Кожинову и другим теоретикам, Л. Александрова вносит уточнения в их формулировки, акцентируя на том, что свойственно только литературе социалистического реализма. Если стало уже общепринятой истиной, что историзм составляет неотъемлемое свойство реалистической литературы, где он проявляется

в«художественном освоении конкретно-исторического содержания той или иной эпохи», в понимании «ведущих тенденций исторического развития», то для литературы социалистического реализма этого

164  Ленин В.И. Партийная организация и партийная литература // ПСС. Т. 12.

С. 101.

165  Александрова Л. Советский исторический роман и вопросы историзма. Киев: Изд-во Киевск. ун та, 1971.

213

уже недостаточно. Ее основной особенностью является «четкость исторической перспективы, обязательный подход в осмысленное конкретное будущее»166. Вопрос о перспективе как одной из основных особенностей литературы социалистического реализма становится ведущей линией в исследовании Л. Александровой. Автор прослеживает присущую советским писателям тенденцию проникновения в будущее, проявляющуюся в самых различных сюжетных или стилистических модификациях, и показывает, как по-разному прочерчиваются

вих произведениях перспективные линии. К сожалению, эта бесспорная истина с меньшей тщательностью прослежена в историческом романе, чем в романе о современности. По мнению автора, в этом разграничении не было особой надобности, ибо все, что характеризует литературу о современности, может быть перенесено на исторический роман. Правда, Александрова считает, что исторический роман «не перестает быть самостоятельным жанром» и не разделяет известных взглядов С. Злобина по этому вопросу, но все же в книге нет достаточного разграничения жанров в отношении принципа перспективности.

Перспективное изображение человека не может быть идентичным

вромане из современной жизни и в историческом, и автор об этом говорит, но недостаточно последовательно проводит эту мысль. Перспектива в историческом романе упирается в нашу современность, т. е. в изображение того, что уже произошло или происходит на наших глазах, это проецированная с площадки минувшей эпохи в настоящее подлинная реальность, известная уже читателю; перспектива же в романе из современной жизни – это продолжение сегодняшнего дня, гипотетическая реальность, мечта, вдохновенное устремление в заманчивые дали будущего, «туманная завеса грядущего» (А. Толстой), в лучшем случае – провидение. Это то, что обычно относят к романтическому элементу в литературе социалистического реализма.

Висторическом романе перспективность имеет конкретный характер. В романе В. Костылева «Иван Грозный» в перспективе показано осуществление того, что оказалось не под силу Грозному – возвращение берегов Балтийского моря при Петре I. Автор заглядывает в будущее, – что свойственно каждому прогрессивно мыслящему советскому писателю, – но это такое будущее, которое в свою очередь уже стало историей; перспективность в романе из современной жизни не имеет и не может иметь такой конкретности и определенности. Поэтому нельзя согласиться с мыслью, которую высказывает автор, ссылаясь­ на «Разгром» А. Фадеева и «Княжий угол» Н. Чуковского: «Сколько

166  Александрова Л. Советский исторический роман… С. 53.

214

понадобится еще труда, мыслей, геройства, любви, чтобы эти деревни, похожие на кучи гнилушек, совсем изменили свой облик, стали счастливыми, прекрасными, сильными, и чтобы человек в них жил, как подобает жить человеку»167. Не так уж много в этих мечтах «конкретного». Да и мог ли герой ясно себе представить, какова же эта «счастливая, прекрасная, сильная» жизнь, кроме самых общих неопределенных устремлений?

Иногда исследователь заменяет перспективность, т. е. категорию сознания писателя, сознанием читателя. «Выход в будущее» в романе А. Толстого «Петр I» Александрова видит в том, что образы «русских умельцев» Кузьмы Жемова, Федоса Скляева, братьев Воробьевых, Федьки Умойся Грязью, строящих по велению царя Российское государство», способны будить у читателя воспоминания о «Днепрогэсе, Магнитке, ЧТЗ, Комсомольске-на-Амуре, Сталинградском тракторном и других великих стройках первых пятилеток»168. Но эти сближения нельзя считать органическими, естественно вытекающими из текста романа. Не всякий читатель способен на такие скачки мысли. При этом допускаются и натяжки: едва ли образ подневольного, «с клеймом на лбу», скованного цепью Федьки Умойся Грязью может ассоции­ роваться с «покоряющими тайгу или на сорокаградусном морозе монтирующими домны» советскими юношами и девушками.

Иногда перспективность, которую надо, очевидно, мыслить как особенность, заключенную в самой ткани романа, подменяется высказываниями писателей. Так, ничего не говоря о построении романа «Емельян Пугачев», автор приводит слова В. Шишкова: «Октябрь заставил меня… крепко призадуматься над прошлым, работать, поучаясь в настоящем, верить в будущее»169.

Иногда под перспективностью понимается простая соотнесенность однородных фактов, упоминаемых в разных частях романа. Автор­ пишет: «Во время Семилетней войны казак Емельян Пугачев научился делать подкопы. Он и в мыслях не имел, что эти “способы” когда-нибудь ему пригодятся. Однако они пригодились ему ровно через пятнадцать лет»170.

В. Шишков здесь помогает читателю связать два биографических факта из жизни героя, не претендуя ни на что большее. Примеры подобного рода можно было бы скорее назвать композиционными скре-

167  Там же. С. 54.

168  Там же. С. 81.

169  Там же. С. 86.

170  Там же. С. 87.

215

пами, к которым охотно прибегал В. Шишков, принужденный к этому отсутствием вымышленного сюжета в романе «Емельян Пугачев», – чувство перспективы выражается в других моментах романа.

Вкниге приводятся другие примеры из истории советской литературы периода Великой Отечественной войны, причем в одном ряду выстраиваются и исторические и неисторические произведения: «Непокоренные» Б. Горбатова, «Молодая гвардия» А. Фадеева, «Василий Тёркин» А. Твардовского и исторические романы С. Бородина, В. Костылева, В. Яна. Всех их объединяет якобы «обострившееся чувство истории», которое позволяет уверенно смотреть «в лицо грядущему поколению».

Но отношение к «грядущему» в этих произведениях разное. Если в художественной литературе о современности так или иначе вырисовывается социалистическая перспектива, то в исторических романах не всякое новое может быть положительным в представлениях нашей эпохи. В романе В. Костылева «Иван Грозный» отжившая политическая форма, самодержавие, рассматривается как факт положительный («тогда уж лучше царь, нежели стая бояр», – думает пушкарь Андрей Чохов), ибо в эпоху становления государственности и борьбы с феодальной анархией оно было действительно явлением исторически прогрессивным.

Объединение сословий в периоды освободительных войн было необходимой предпосылкой успешной борьбы с иностранными захватчиками и интервентами, и призыв к объединению был прогрессивным, исторически закономерным, но в иных условиях проповедь национального единства является испытанной реакционной тактикой буржуазных идеологов.

Врезультате принцип перспективности не нашел в исследовании Л. Александровой удовлетворительного освещения. С вопросом об историзме в литературе неразрывно связана проблема типичности. Подлинный историзм художественного произведения может выражаться только в типических образах, и типическое не может не быть историческим.

На проблеме типичности как на аналоге историзма подробно останавливаются многие исследователи. Мы же снова обратимся к работе

И.Горского. Автор пишет: «В художественной литературе проблема историзма конкретизируется как проблема обобщения наблюдений над человеком и его отношением к обществу и, в частности, как проблема типизации»171.

171  Горский И.К. Польский исторический роман. С. 11.

216

Останавливаясь на определении типизации и соотнося ее с философскими категориями единичного, особенного и всеобщего, И. Горский совершенно закономерно связывает ее с особенным. В самом деле, воспроизведение единичного, как это подтверждается худшими примерами литературной практики, равносильно натурализму, а воспроизведение всеобщего ведет к схематизму или бестелесной символизации. Вполне понятно поэтому заключение, которое делает автор: «Следовательно, типизация означает обобщение в образах только особенного (видового). Именно особенное в отношении к составляющим его индивидам является общим, повторяющимся; в отношении же к более общему само становится отдельным, единичным, т. е. оно представляет собой единство их противоположностей и как таковое служит как бы связующим звеном между индивидуальным и всеобщим»172.

Такое понимание типического вполне логично и правомерно. Особенное нельзя мыслить без обозначения конкретного места и конкретного времени. Поэтому понятие типического необходимо включает в себя историзм. Но уже менее понятно дальнейшее развитие мысли: «Поэтому при анализе типизации важно найти ее основу, т. е. указать, какие признаки обобщаются, и определить объем той видовой группы, признаки которой выделяются и подчеркиваются как показательные для нее. Этой группой может быть все человечество, с его отличительными родовыми свойствами»173.

Можно ли изобразить типически все человечество? Если типическое представляет собой соединение единичного и всеобщего, то каким образом человечество можно представить себе в качестве единичного? Разве по отношению ко всему живому и растительному миру? Но литература, по определению Горького, – это человековедение. Здесь нельзя не видеть непоследовательности дефиниций И. Горского.

Теми же категориями, но более последовательно оперирует С. Пет­ ров, давая свое определение типического: «В реальной действительности отдельный человек представляет собой единичное, индивидуальное выражение общего, общечеловеческого в его особенной, социаль- но-исторической форме. Этого опосредующего момента в существе человека как общественно-исторической личности не отразили в ­своем искусстве ни писатели классицизма, ни романтики. В типах, созданных писателями-реалистами, проявляется общечеловеческое (“ничто человеческое мне не чуждо“) в его конкретной национально- и

172  Там же. С. 12–13.

173  Там же. С. 13.

217

социально-исторической форме (место, время, среда) и индивидуальном облике (“этот”)»174. В таком понимании типического как соединения общечеловеческого, проявляющегося в конкретной социальноисторической форме, заключается, по верному утверждению С. Пет­ рова, основа успешного всемирно-исторического процесса развития литературы.

Нарушением типического в художественно-исторической литературе является модернизация, наделение прошлого чертами современности, забвение или игнорирование особенностей «места, времени, среды». Модернизация свидетельствует об отсутствии или недостаточности у писателя исторического чутья и знания изображаемой им эпохи, понимания ее своеобразия. Другим случаем модернизации является не незнание истории, а сознательное приписывание прошлому таких, не свойственных ему особенностей, которые присущи только современности. Об этом пишет Петров: «одну из форм модернизации представляет собой введение в исторический роман таких явлений и фактов прошлого, которые нарочито используются писателем по ассоциации с аналогичными фактами и явлениями современности. Так, В.И. Костылев в своем романе “Иван Грозный” подробно повествует о кознях Ватикана, о русско-английских отношениях потому, что аналогичные проблемы остро стояли в годы написания романа. В “России молодой” Герман увлекся темой шпионажа. Далекое прошлое высту­ пает здесь в качестве простой исторической иллюстрации или аналога современности… Встречаются произведения, в которых авторы заставляют своих героев говорить то, о чем они по условиям времени не могли иметь представления. Например, в романе В. Язвицкого Иван Третий говорит о классовой природе своего государства»175.

Нарушается типизация в историческом романе и в том случае, когда писатель слишком архаизирует картины прошлого, натуралистически подходит к воспроизведению жизни минувших времен, ибо заполняющие экран красочные детали, экзотическая предметность, привлекающие внимание читателя своей исключительностью, мешают пониманию главного и существенного.

Необходимо остановиться еще на одном вопросе, связанном с проблемой историзма, – на попытке некоторых исследователей рассмат­ ривать значительные произведения из современной жизни как исторические романы. Насколько приемлема такая точка зрения? Действи-

174  Петров С.М. Возникновение и формирование социалистического реализма. М.: Художественная литература, 1970. С. 21.

175  Петров С.М. Советский исторический роман. С. 463–464.

218

тельно, историзм лучших произведений, посвященных текущим событиям, неоспорим. В.И. Ленин писал в статье «Некритическая критика»: «…все, что происходит все с большей и большей быстротой перед нашими глазами, есть тоже история»176. Принципу историзма подчинена вся литература социалистического реализма, предусматривающая конкретно-историческое изображение действительности. Историзм – в природе всякого великого истинно-художественного произведения, построенного на основах марксистско-ленинского мировоззрения. И это относится не только к тем романам и пьесам, где изображаются события крупного масштаба (Октябрьская революция, гражданская война), но и к тем произведениям, содержание которых составляют менее значительные факты, если только авторы умеют показать связь явлений, единство частного и общего, причинную обусловленность происходящего, перспективность. Это можно сказать в равной мере о романах «Время, вперед», В. Катаева, «Цемент» Ф. Гладкова, «Битва в пути» Г. Николаевой, «Иду на грозу» Д. Гранина и т. д. Никто не станет оспаривать того, что исторический подход необходим при изображении любого социального явления, к какому бы времени оно ни относилось, к настоящему или прошлому. Но значит ли это, что произведения, посвященные современным событиям, можно назвать историческими? Однако именно к такому выводу приходят некоторые теоретики, относя к историческим жанрам ряд произведений из современной жизни. Происходит смешение понятий: историзм как качество всякого хорошего романа, означающее причинную связь явлений, отождествляется с простым отнесением явления к прошлому – и таким образом стирается грань между произведениями о сегодняшнем дне и о минувшем, хотя исторический роман – это особый жанр, имеющий свои специфические особенности.

Еще в 1930-х гг. родилась концепция исторического романа на современном материале. Об этом писали критики А. Старчаков, В. Перцов, литературовед Р. Мессер и др. Они исходили из того, что многие выдающиеся произведения советской литературы, посвященные крупным событиям нашей советской действительности – гражданской войны, Октябрьской революции, коренной ломке тысячелетних устоев деревни и др., могут быть отнесены к историческому жанру.

А. Старчаков в полемике с Л. Цырлиным, автором монографии «Тынянов-беллетрист», оспаривал его положение, что «само по себе настоящее не может быть объектом исторического романа, настоящее исторически не ощущается». А. Старчаков, напротив, утверждал, что

176  Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 632.

219